Между ляжками зажаты дула. Страшно, но всем хочется посмотреть, кто же твой убийца. Кажется, они смеются над нами, над тем, как мы уморительно ползаем внизу – старые грузные тетки, молодые девушки, дети. Нам даже слышен этот хохот, хотя это опять вранье – слишком шумно вокруг. Автоматные очереди высвистывают воздух вокруг наших тел, и в такт этим посвистам кто-то обязательно начинает выть. Убили? Ранили?…
–Не двигайся. И головы не поднимай. Мой совет, – произносит мужчина рядом. Он как был, так и упал на землю в черном костюме, белой рубашке и черном же галстуке.
Сосед впадает в многоречивость. И спасибо ему: сейчас лучше переговариваться, чем молчать.
Мужчина по имени Ваха – чиновник-землеустроитель из Ачхой-Мартана, большого села неподалеку от Ингушетии. В воюющей Чечне все боятся всего, и сегодня утром Ваха вышел из дома, как обычно, в костюме, с папкой, чтобы не привлекать внимания – вроде бы на работу. А на самом деле решил бежать.
–Всякий раз, – бормочет Ваха, потому что не бормотать нельзя, ведь наши губы уперты в землю, – всякий раз, когда налетают вертолеты, я беру в руки папку, достаю бумагу и делаю вид, что записываю. Мне кажется, это очень помогает.
Люди, лежащие рядом, начинают тихо посмеиваться.
–Как может помочь бумага? Что ты такое говоришь? – шепеляво, отплевываясь пылью, громко шепчет крошечный худющий дядечка, расположившийся слева.
–Пилоты видят, что работаю, что не террорист, – парирует землеустроитель.
–А если они подумают наоборот? Что ты записываешь их бортовые номера? – отзывается женское тело впереди и очень осторожно чуть-чуть меняет положение. – Затекло… Когда же это кончится?
–Если подумают, тогда конец, – кто это говорит, не видно. Он сзади. И хорошо: речь жесткая и колкая, как топор, без всякого сожаления.
–Ладно тебе. Ты за свое, – обрывает «жесткого» стариковский голос. И обращается к Вахе: – Покажи свою папку, пожалуйста. Другим расскажу.
Тела, смолкнувшие при «жестком», опять хватаются за соломинку – кусочек вдруг подаренного веселья, для кого-то и последнего.
–Показывай-показывай…
–Все себе заведем…
–У русских папок не останется…
–Путин подумает, что это все чеченцы ходят по войне с папками? А должны бы с автоматами…
–И тогда федералам папки выдаст. Будет вся Чечня с папками…
–Ваха, дорогой, а какого цвета надо папку?
А вертолеты никак не уймутся, выписывая разворот за разворотом, и детский плач раздирает землю, усыпанную людьми, и пулеметные очереди, – ну хотя бы на минуту заткнулись! – и взрывы падающих мин квакают безостановочно, внося оттенок пошлости в наше пребывание на смертном одре. Этого только не хватало!
И все равно люди шутят.
–Воля Аллаха, – смиренно отбивается от публики Ваха. – Но! Что хотите говорите, а с папкой этой меня даже ни разу не ранило. Ни первую войну, ни в эту. Всегда помогало.
–Так ты и в первую?… С папкой?… – покатывается кто-то со смеха – клочковатообразного и потому чрезмерно нервного. – Тогда сейчас почему лежишь? Эй, парень! Встал бы!
Вахе надоело:
–Так ведь все лежат. Что же, я один встану? И превращусь в мишень?
–Но ведь с папкой… уже тот самый старик, который обрывал «жесткого» больше, кстати, не произнесшего ни слова. Старик смеется где-то сзади нас. Если вообще можно назвать смехом шевеление телом, улавливаемое нашими ушами, в такт сиплым выхаркиваниям воздуха в землю. – Эх-ха-ха, парень! Не знаешь своего счастья: «им» может показаться, будто ты нас пересчитываешь. И значит, ты на «их» стороне.
Теперь Ваха уже молчит – и правда, дурная обстановочка для шуток, все хорошо в меру. И начинает сдувать пыль с испачканных черных рукавов – дыханием откуда-то из-под себя. Потому что это все, что он может в той позе эмбриона, которую нас заставили выбрать.
Ваха и его чудо-папка погибнут сутки спустя, подорвавшись на мине в полутора километрах от места, где мы сейчас лежим. Ваха шагнет на неопрятное неубранное поле той первой военной осени, на каких-нибудь пару метров в сторону от дороги. А мин было уже повсюду видимо-невидимо, и все поголовно, в том числе военные и боевики, – бродили по Чечне без карт минных полей… Русская рулетка.
Ваха шагнет в сторону не по надобности, а просто так, истомившись в ожидании: слишком длинной была очередь к блокпосту, на паспортный контроль, и почти вся состояла из «родственников» – тех, с кем вместе готовился умирать накануне, лежа на другом поле, – из нас, смешливых.
И погибший Ваха опять будет лежать на поле, но теперь бесстрашно – вверх израненным лицом и раскинув руки так широко, как не бывает при жизни. Левую – влево метров на десять от разодравшегося в клочья черного пиджака. Правую – поближе, шагах в пяти. А с ногами Вахи вообще получится беда: они исчезнут, наверное, став пылью во время взрыва и улетев вместе с ветром. Эта же участь постигнет и папку с белыми чистыми листами бумаги. Которые спасают от вертолетов, а от мин, получилось, – нет.
Потом к Вахе осторожно подойдут два солдата с блокпоста, куда была длинная очередь. Один – крошечный и юный, будто пятнадцатилетний, в каске не по размеру и сапогах чужого номера. Второй – постарше и поосанистей, ладный, руки – в пятнистые брюки. Первый тихо
заплачет, размазав грязь по лицу и отвернувшись, не в силах смотреть. Второй даст ему подзатыльник, и тот тут же заткнется, как будильник, по которому ударили сверху, чтобы дал поспать утром. Чеченцы из очереди купят у лейтенанта этих солдат большой черный пластиковый мешок, «неприкосновенный запас» на случай «груза 200», соберут Вахины остатки и долго будут решать, куда везти. К матери, жене и детям – в лагерь в Ингушетию? Или в Ачхой-Мартан – в пустой дом? Победит разум: в Ачхой, конечно. Хоронить все равно там, на родовом кладбище. Так зачем тратить деньги, тащиться в Ингушетию? Въезд туда обернется немалыми взятками… На блокпосту «Кавказ», на границе этой войны и остального мира, придется платить дважды – туда и обратно, причем за трупы в два или три раза больше, по настроению «старшого».
…Но пока у Вахи – еще целые сутки, он жив-здоров. И мы, продолжая лежать на поле под Гехами, не только надеемся удачно выбраться из-под вертолетов, но и чуточку верим в наше скорое счастливое будущее – ведь еще самое начало войны, первые числа октября 99-го, и мерещится нам, что бои предстоят не такие уж и долгие, и беженцы вскоре вернутся по домам, и вытерпеть нам только этот день, а потом все само собой и наладится.
И Ваха, осмелев в какой-то момент, – ведь когда опасность слишком долгая, все притупляется и надоедает – так вот, плюнув на вертолеты, Ваха вдруг переворачивается на бок. И этак нормально, по-людски, без земли во рту, начинает рассказывать о своей семье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
–Не двигайся. И головы не поднимай. Мой совет, – произносит мужчина рядом. Он как был, так и упал на землю в черном костюме, белой рубашке и черном же галстуке.
Сосед впадает в многоречивость. И спасибо ему: сейчас лучше переговариваться, чем молчать.
Мужчина по имени Ваха – чиновник-землеустроитель из Ачхой-Мартана, большого села неподалеку от Ингушетии. В воюющей Чечне все боятся всего, и сегодня утром Ваха вышел из дома, как обычно, в костюме, с папкой, чтобы не привлекать внимания – вроде бы на работу. А на самом деле решил бежать.
–Всякий раз, – бормочет Ваха, потому что не бормотать нельзя, ведь наши губы уперты в землю, – всякий раз, когда налетают вертолеты, я беру в руки папку, достаю бумагу и делаю вид, что записываю. Мне кажется, это очень помогает.
Люди, лежащие рядом, начинают тихо посмеиваться.
–Как может помочь бумага? Что ты такое говоришь? – шепеляво, отплевываясь пылью, громко шепчет крошечный худющий дядечка, расположившийся слева.
–Пилоты видят, что работаю, что не террорист, – парирует землеустроитель.
–А если они подумают наоборот? Что ты записываешь их бортовые номера? – отзывается женское тело впереди и очень осторожно чуть-чуть меняет положение. – Затекло… Когда же это кончится?
–Если подумают, тогда конец, – кто это говорит, не видно. Он сзади. И хорошо: речь жесткая и колкая, как топор, без всякого сожаления.
–Ладно тебе. Ты за свое, – обрывает «жесткого» стариковский голос. И обращается к Вахе: – Покажи свою папку, пожалуйста. Другим расскажу.
Тела, смолкнувшие при «жестком», опять хватаются за соломинку – кусочек вдруг подаренного веселья, для кого-то и последнего.
–Показывай-показывай…
–Все себе заведем…
–У русских папок не останется…
–Путин подумает, что это все чеченцы ходят по войне с папками? А должны бы с автоматами…
–И тогда федералам папки выдаст. Будет вся Чечня с папками…
–Ваха, дорогой, а какого цвета надо папку?
А вертолеты никак не уймутся, выписывая разворот за разворотом, и детский плач раздирает землю, усыпанную людьми, и пулеметные очереди, – ну хотя бы на минуту заткнулись! – и взрывы падающих мин квакают безостановочно, внося оттенок пошлости в наше пребывание на смертном одре. Этого только не хватало!
И все равно люди шутят.
–Воля Аллаха, – смиренно отбивается от публики Ваха. – Но! Что хотите говорите, а с папкой этой меня даже ни разу не ранило. Ни первую войну, ни в эту. Всегда помогало.
–Так ты и в первую?… С папкой?… – покатывается кто-то со смеха – клочковатообразного и потому чрезмерно нервного. – Тогда сейчас почему лежишь? Эй, парень! Встал бы!
Вахе надоело:
–Так ведь все лежат. Что же, я один встану? И превращусь в мишень?
–Но ведь с папкой… уже тот самый старик, который обрывал «жесткого» больше, кстати, не произнесшего ни слова. Старик смеется где-то сзади нас. Если вообще можно назвать смехом шевеление телом, улавливаемое нашими ушами, в такт сиплым выхаркиваниям воздуха в землю. – Эх-ха-ха, парень! Не знаешь своего счастья: «им» может показаться, будто ты нас пересчитываешь. И значит, ты на «их» стороне.
Теперь Ваха уже молчит – и правда, дурная обстановочка для шуток, все хорошо в меру. И начинает сдувать пыль с испачканных черных рукавов – дыханием откуда-то из-под себя. Потому что это все, что он может в той позе эмбриона, которую нас заставили выбрать.
Ваха и его чудо-папка погибнут сутки спустя, подорвавшись на мине в полутора километрах от места, где мы сейчас лежим. Ваха шагнет на неопрятное неубранное поле той первой военной осени, на каких-нибудь пару метров в сторону от дороги. А мин было уже повсюду видимо-невидимо, и все поголовно, в том числе военные и боевики, – бродили по Чечне без карт минных полей… Русская рулетка.
Ваха шагнет в сторону не по надобности, а просто так, истомившись в ожидании: слишком длинной была очередь к блокпосту, на паспортный контроль, и почти вся состояла из «родственников» – тех, с кем вместе готовился умирать накануне, лежа на другом поле, – из нас, смешливых.
И погибший Ваха опять будет лежать на поле, но теперь бесстрашно – вверх израненным лицом и раскинув руки так широко, как не бывает при жизни. Левую – влево метров на десять от разодравшегося в клочья черного пиджака. Правую – поближе, шагах в пяти. А с ногами Вахи вообще получится беда: они исчезнут, наверное, став пылью во время взрыва и улетев вместе с ветром. Эта же участь постигнет и папку с белыми чистыми листами бумаги. Которые спасают от вертолетов, а от мин, получилось, – нет.
Потом к Вахе осторожно подойдут два солдата с блокпоста, куда была длинная очередь. Один – крошечный и юный, будто пятнадцатилетний, в каске не по размеру и сапогах чужого номера. Второй – постарше и поосанистей, ладный, руки – в пятнистые брюки. Первый тихо
заплачет, размазав грязь по лицу и отвернувшись, не в силах смотреть. Второй даст ему подзатыльник, и тот тут же заткнется, как будильник, по которому ударили сверху, чтобы дал поспать утром. Чеченцы из очереди купят у лейтенанта этих солдат большой черный пластиковый мешок, «неприкосновенный запас» на случай «груза 200», соберут Вахины остатки и долго будут решать, куда везти. К матери, жене и детям – в лагерь в Ингушетию? Или в Ачхой-Мартан – в пустой дом? Победит разум: в Ачхой, конечно. Хоронить все равно там, на родовом кладбище. Так зачем тратить деньги, тащиться в Ингушетию? Въезд туда обернется немалыми взятками… На блокпосту «Кавказ», на границе этой войны и остального мира, придется платить дважды – туда и обратно, причем за трупы в два или три раза больше, по настроению «старшого».
…Но пока у Вахи – еще целые сутки, он жив-здоров. И мы, продолжая лежать на поле под Гехами, не только надеемся удачно выбраться из-под вертолетов, но и чуточку верим в наше скорое счастливое будущее – ведь еще самое начало войны, первые числа октября 99-го, и мерещится нам, что бои предстоят не такие уж и долгие, и беженцы вскоре вернутся по домам, и вытерпеть нам только этот день, а потом все само собой и наладится.
И Ваха, осмелев в какой-то момент, – ведь когда опасность слишком долгая, все притупляется и надоедает – так вот, плюнув на вертолеты, Ваха вдруг переворачивается на бок. И этак нормально, по-людски, без земли во рту, начинает рассказывать о своей семье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73