в борщ мух набросают, сор из углов по всему полу расшвыряют, творог съедят, нити на мотовиле перепутают, кур из курятника выпустят, ведра опрокинут, набедокурят, накуролесят – и шмыг за печку! А бывает и так. Оставит баба ребеночка в колыбели, а сама побежит к соседке лясы точить. Тут уж гномы не зевают – сейчас ребеночка своим подменят, к себе утащат, вырастят и заставят на себя работать. Гном-подкидыш не растет, только голова у него пухнет да тяжелеет; зато прожорлив он – никак не накормишь досыта!
У одной крестьянки был сыночек Ясек, прехорошенький мальчик. Волосы, как лен, глазки – василечки, губки – малинка. Здоровенький, веселый, резвится, как рыбка в воде. А уж заплачет – значит, неспроста. И хоть жил-то на свете всего полгода, а уже улыбался матери, тянулся к ней ручонками и щебетал, как птичка.
Но матери не сиделось дома, она то и дело к соседкам бегала – язык почесать. Тут постоит, там посидит и до того заболтается, что про все забудет: и про горшки немытые, и про белье нестиранное – про все на свете, даже про Ясека своего.
Вот однажды прокрались к ней гномы в избу, смотрят – дверь настежь, хозяйки нет, в углах поросята роются, а в колыбельке ребеночек плачет. Недолго думая, схватили они ребенка и утащили к себе, а в колыбель Хвоща подложили, начисто сбрив ему бороду.
Воротилась мать – глазам своим не верит: что это с ребенком? Голова дынькой, личико в морщинах, пучеглазый, ножки коротенькие, как у утенка. Испугалась баба.
– Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! – говорит, а сама глаза протирает, думает, может, привиделось.
А ребеночек ну орать:
– Есть хочу!
– Ясек! Ясечек! – уговаривает мать.
А он поглядывает на нее исподлобья и знай верещит:
– Есть хочу! Есть хочу!
Накормила она его, укачала – авось теперь заснет.
Но не тут-то было! Только отошла от колыбели – он опять в крик:
– Есть хочу! Есть хочу!
И так раз десять до вечера. Мать ума не приложит: что за напасть, почему Ясек таким обжорой стал?
Сунула ему в одну руку кусок хлеба, в другую – морковь, уснул.
На другой день спозаранку опять за свое:
– Есть хочу! Есть хочу!
«Волк тебя сглазил, что ли? Никак не наешься!» – думает мать. Кормит подкидыша, а сама удивляется: что с Ясеком? Бывало, меньше воробышка съест, а теперь никак не накормишь.
Ни на шаг от колыбели не отойти – стой да пихай ему в рот. А он чавкает, как старикашка, лягушачьи глаза выпучил, на себя не похож – словно подменили.
Прошел день, другой, прошла неделя. Стала крестьянка примечать:
оставит что-нибудь в горшках, а сама из дому отлучится – кто-то все подчистую съедает: и горох и клецки.
– Вот чудеса! – охает она, теряясь в догадках.
Сначала на кота подумала. Отлупила его, заперла в чулан и ушла. Воротилась домой – горшки пустые, сковорода вылизана, заправки как не бывало. Отперла чулан – кот сидит, как сидел, только мяучит жалобно и бока ввалились от голода. Ну, если не кот, значит, Жучка! Жучкой черную собачонку звали, которая хату сторожила. Схватила хозяйка палку – и ну ее отделывать. Лупит и приговаривает:
– Вот тебе! Вот тебе! Получай!
Собачонка визжит от обиды, от боли, скулит, извивается, а деться некуда – сени заперты. Наконец умаялась хозяйка и отшвырнула палку в сторону. Бедняга Жучка, поджав хвост, с жалобным визгом уползла в хлев и там до самого вечера бока зализывала.
На следующий день крестьянка заперла кота и Жучку в чулан, поставила горшки в печь и пошла к соседке.
Посидела, поболтала, вернулась – а дома сущий ад! Кот с собакой в чулане дерутся – только шерсть клочьями летит; печь открыта, горшки пустые, сковородка блестит, будто ее вымыли, а младенец в колыбели орет, надрывается.
Схватилась крестьянка за голову. Но потом взяла ее злость, сжала она кулаки и говорит:
– Погоди ж ты, вор проклятый! Я не я буду, коли тебя не подстерегу!
И подошла с этими мыслями к подкидышу, который орал благим матом. Кормит бедная мать ребенка, а у самой слезы градом катятся: не узнать Ясека! Раньше, бывало, сядет с ним на порог, и, кто ни пройдет, все на него любуются: другого такого мальчика во всей деревне не сыскать! А теперь с этаким страшилищем и людям на глаза показаться стыдно. Не улыбается, не лепечет, ручонками к материнским бусам не тянется, лежит одутловатый, морщинистый, лысый, точно старикашка. И расти не растет, одна голова наливается, большущая, тяжелая, как дыня.
Одно слово – урод!
Уж чего-чего она не делала, чтобы порчу отвадить: и три уголька раскаленных, три крошки хлебные в воду бросала; и в бузинном отваре его купала – верное средство от дурного глаза; и барашками с вербы окуривала, и щепой трухлявой ивы, что на распутье растет, – ничего не помогло. А тут еще и в хозяйстве убыток! Еды на двух мужиков наварит, а домой вернется – есть нечего.
– С ребеночка что взять, – говорила несчастная женщина. – Но уж вору этому я не спущу! Ни за что не спущу!
II
На другой день наварила она горшок капусты и горшок гороха, нажарила целую сковороду свиных шкварок, поставила в печь, закрыла ее, покормила ребенка, взяла с собой кота и Жучку и ушла.
Но ушла недалеко – схоронилась за углом и поглядывает в окошко.
Видит – приподнялся ребеночек, сел в колыбели, озирается по сторонам: нет ли кого в избе? Потом выкарабкался из колыбели – и шасть к печке! Подошел, открыл заслонку, потянул носом, жмурясь от удовольствия – очень уж вкусно шкварками запахло, – и стал искать ложку. А ложки были высоко, на полочке, никак не достать. Вот он влез на сундук, взял ложку побольше, выдвинул из печи горшок с капустой, шкварками заправил, добавил гороху и давай уплетать за обе щеки.
Тут крестьянка струхнула не на шутку, руками всплеснула и побежала за соседкой. Воротились обе, видят – в горшках уже на донышке осталось, а он все сопит да уплетает.
Съел капусту, съел горох, поскреб ложкой по дну, наклонил сковородку, вылизал, задвинул горшки в печь и стал, как хозяин, по избе расхаживать, во все уголки заглядывать.
Крестьянка даже зубами заскрипела. А он себе похаживает, глазами шарит. Нашел яйцо под кошелкой, смотрит, как на невидаль, головой огромной качает.
– Семьдесят семь лет живу на свете, – бормочет, – а бочки без обручей не видывал!
Тут соседка сразу смекнула, что это гном.
– Что ж, – говорит, – сорви ветку березовую да угости его хорошенько и на помойку выкинь. Как начнет он там голосить, принесут тебе гномы Ясека, а этого урода назад заберут.
Крестьянке этот совет по душе пришелся. Кинулась она в березняк, сломила ветку, прибежала домой, схватила подкидыша за шиворот и давай стегать.
– Вот тебе, получай: за мои харчи, за Ясека, за обиду мою!
Тот орет – за версту слышно, а баба знай лупит его без устали.
Через хату от нее жила вдова Кукулина с маленькой дочкой Марысей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
У одной крестьянки был сыночек Ясек, прехорошенький мальчик. Волосы, как лен, глазки – василечки, губки – малинка. Здоровенький, веселый, резвится, как рыбка в воде. А уж заплачет – значит, неспроста. И хоть жил-то на свете всего полгода, а уже улыбался матери, тянулся к ней ручонками и щебетал, как птичка.
Но матери не сиделось дома, она то и дело к соседкам бегала – язык почесать. Тут постоит, там посидит и до того заболтается, что про все забудет: и про горшки немытые, и про белье нестиранное – про все на свете, даже про Ясека своего.
Вот однажды прокрались к ней гномы в избу, смотрят – дверь настежь, хозяйки нет, в углах поросята роются, а в колыбельке ребеночек плачет. Недолго думая, схватили они ребенка и утащили к себе, а в колыбель Хвоща подложили, начисто сбрив ему бороду.
Воротилась мать – глазам своим не верит: что это с ребенком? Голова дынькой, личико в морщинах, пучеглазый, ножки коротенькие, как у утенка. Испугалась баба.
– Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! – говорит, а сама глаза протирает, думает, может, привиделось.
А ребеночек ну орать:
– Есть хочу!
– Ясек! Ясечек! – уговаривает мать.
А он поглядывает на нее исподлобья и знай верещит:
– Есть хочу! Есть хочу!
Накормила она его, укачала – авось теперь заснет.
Но не тут-то было! Только отошла от колыбели – он опять в крик:
– Есть хочу! Есть хочу!
И так раз десять до вечера. Мать ума не приложит: что за напасть, почему Ясек таким обжорой стал?
Сунула ему в одну руку кусок хлеба, в другую – морковь, уснул.
На другой день спозаранку опять за свое:
– Есть хочу! Есть хочу!
«Волк тебя сглазил, что ли? Никак не наешься!» – думает мать. Кормит подкидыша, а сама удивляется: что с Ясеком? Бывало, меньше воробышка съест, а теперь никак не накормишь.
Ни на шаг от колыбели не отойти – стой да пихай ему в рот. А он чавкает, как старикашка, лягушачьи глаза выпучил, на себя не похож – словно подменили.
Прошел день, другой, прошла неделя. Стала крестьянка примечать:
оставит что-нибудь в горшках, а сама из дому отлучится – кто-то все подчистую съедает: и горох и клецки.
– Вот чудеса! – охает она, теряясь в догадках.
Сначала на кота подумала. Отлупила его, заперла в чулан и ушла. Воротилась домой – горшки пустые, сковорода вылизана, заправки как не бывало. Отперла чулан – кот сидит, как сидел, только мяучит жалобно и бока ввалились от голода. Ну, если не кот, значит, Жучка! Жучкой черную собачонку звали, которая хату сторожила. Схватила хозяйка палку – и ну ее отделывать. Лупит и приговаривает:
– Вот тебе! Вот тебе! Получай!
Собачонка визжит от обиды, от боли, скулит, извивается, а деться некуда – сени заперты. Наконец умаялась хозяйка и отшвырнула палку в сторону. Бедняга Жучка, поджав хвост, с жалобным визгом уползла в хлев и там до самого вечера бока зализывала.
На следующий день крестьянка заперла кота и Жучку в чулан, поставила горшки в печь и пошла к соседке.
Посидела, поболтала, вернулась – а дома сущий ад! Кот с собакой в чулане дерутся – только шерсть клочьями летит; печь открыта, горшки пустые, сковородка блестит, будто ее вымыли, а младенец в колыбели орет, надрывается.
Схватилась крестьянка за голову. Но потом взяла ее злость, сжала она кулаки и говорит:
– Погоди ж ты, вор проклятый! Я не я буду, коли тебя не подстерегу!
И подошла с этими мыслями к подкидышу, который орал благим матом. Кормит бедная мать ребенка, а у самой слезы градом катятся: не узнать Ясека! Раньше, бывало, сядет с ним на порог, и, кто ни пройдет, все на него любуются: другого такого мальчика во всей деревне не сыскать! А теперь с этаким страшилищем и людям на глаза показаться стыдно. Не улыбается, не лепечет, ручонками к материнским бусам не тянется, лежит одутловатый, морщинистый, лысый, точно старикашка. И расти не растет, одна голова наливается, большущая, тяжелая, как дыня.
Одно слово – урод!
Уж чего-чего она не делала, чтобы порчу отвадить: и три уголька раскаленных, три крошки хлебные в воду бросала; и в бузинном отваре его купала – верное средство от дурного глаза; и барашками с вербы окуривала, и щепой трухлявой ивы, что на распутье растет, – ничего не помогло. А тут еще и в хозяйстве убыток! Еды на двух мужиков наварит, а домой вернется – есть нечего.
– С ребеночка что взять, – говорила несчастная женщина. – Но уж вору этому я не спущу! Ни за что не спущу!
II
На другой день наварила она горшок капусты и горшок гороха, нажарила целую сковороду свиных шкварок, поставила в печь, закрыла ее, покормила ребенка, взяла с собой кота и Жучку и ушла.
Но ушла недалеко – схоронилась за углом и поглядывает в окошко.
Видит – приподнялся ребеночек, сел в колыбели, озирается по сторонам: нет ли кого в избе? Потом выкарабкался из колыбели – и шасть к печке! Подошел, открыл заслонку, потянул носом, жмурясь от удовольствия – очень уж вкусно шкварками запахло, – и стал искать ложку. А ложки были высоко, на полочке, никак не достать. Вот он влез на сундук, взял ложку побольше, выдвинул из печи горшок с капустой, шкварками заправил, добавил гороху и давай уплетать за обе щеки.
Тут крестьянка струхнула не на шутку, руками всплеснула и побежала за соседкой. Воротились обе, видят – в горшках уже на донышке осталось, а он все сопит да уплетает.
Съел капусту, съел горох, поскреб ложкой по дну, наклонил сковородку, вылизал, задвинул горшки в печь и стал, как хозяин, по избе расхаживать, во все уголки заглядывать.
Крестьянка даже зубами заскрипела. А он себе похаживает, глазами шарит. Нашел яйцо под кошелкой, смотрит, как на невидаль, головой огромной качает.
– Семьдесят семь лет живу на свете, – бормочет, – а бочки без обручей не видывал!
Тут соседка сразу смекнула, что это гном.
– Что ж, – говорит, – сорви ветку березовую да угости его хорошенько и на помойку выкинь. Как начнет он там голосить, принесут тебе гномы Ясека, а этого урода назад заберут.
Крестьянке этот совет по душе пришелся. Кинулась она в березняк, сломила ветку, прибежала домой, схватила подкидыша за шиворот и давай стегать.
– Вот тебе, получай: за мои харчи, за Ясека, за обиду мою!
Тот орет – за версту слышно, а баба знай лупит его без устали.
Через хату от нее жила вдова Кукулина с маленькой дочкой Марысей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37