Только про нее и слагал он песни. Утром и вечером – каждый день и час пел он про поля, луга, леса и ручьи, и песни его лились прямо в душу.
Сидел однажды бедняга Петр на пороге своей лачужки; задумался, затосковал, и вдруг охватила его нежность к убогой мазанке, доставшейся ему от дедов и прадедов.
Заходило солнце.
Гномики вылезли из-под корней полюбоваться золотым диском, вечерней зарей, прозрачными лиловыми далями, а Сарабанда, присев на пригорок, запел и заиграл, глядя на закат.
Слушает Петр – звенит что-то в воздухе, как серебряные гусельки, и в этом звоне слышатся тихие слова, будто само сердце, сама душа шепчет. Удивился он, слушает, а песня, поначалу тихая, ширится, растет, льется все свободней; вот она, как орган, загремела в полях, в лесах, поплыла над лугами, реками, ручьями. Зашелестели дикие груши у дорог, зашумели дубы в рощах, зашептались лесные травы; зазвенела вся необъятная вечерняя тишина.
И могучая песнь взмыла к небу:
Ой, земля-сирота, ой, земля ты,
Серебра в тебе много и злата,
Добрым хлебом на всех ты богата,
Только надо любить тебя свято.
Ой, земля ты, земелька родная,
Всем дары раздаешь, не считая,
Всех поишь ты великою силой,
Подымаешь цветы над могилой.
Не была еще плугом ты взрыта,
Не была еще потом полита,
Не слыхала ты доброго слова,
Не видала зерна золотого!
Слушал, слушал Петр и вдруг ощутил в себе силу небывалую. Словно у него не две руки, а сто выросло и все хотят пахать, корчевать, работать без устали. А сердце переполнилось великой любовью к этой бедной, заброшенной земле.
Встал Петр, посмотрел вокруг, протянул руки, сжал кулаки и прошептал:
– Гей ты, земля! Гей, работа! Давай-ка померимся силами. Посмотрим, кто кого!…
Глава седьмая
Василек и его ученик
I
Успехи маэстро Сарабанды не давали Вродебарину покоя. Зеленый от рождения, он теперь еще больше позеленел от злости.
– Как! – возмущался он. – Какой-то проходимец, бродячий музыкант будет срывать здесь аплодисменты, отнимая у меня заслуженную славу?! С каких это пор первому встречному разрешается портить своим стрекотом вкус публики и отбивать у нее охоту к серьезной музыке? Нет, это просто возмутительно! Будь другом, – неожиданно обратился он к Васильку, свидетелю его благородного негодования, – выручи: достань, ради бога, ноты, по которым играет Сарабанда, и ты увидишь, что я превзойду его! Я разучу ту же самую песню, и весь мир убедится, какая разница между этим жалким шарлатаном и мной, Вродебарином! Помоги, дружище, сделай милость!
Услужливый Василек кинулся вдогонку за кузнечиком, уносившим свою волшебную скрипку, и, ухватив его за полу серого сюртука, стал выпрашивать ноты чудесной песни, отзвуки которой еще дрожали в росистой траве и цветах.
– У нас тут есть одна очень способная лягушка, – сказал Василек, – и мы хотели бы сделать из нее придворного музыканта его величества. Король наш уже в преклонных летах и последнее время тоскует, грустит, а хорошая музыка помогла бы рассеять его хандру.
– Конечно, с большим удовольствием! – ответил Сарабанда. – Вот ноты, возьмите, пожалуйста… Только здесь не вся песня. То, чего здесь не хватает, надо спеть самому. О, это совсем не трудно! Только взглянуть на угасающий закат, вдохнуть аромат полей и лугов, прислушаться к величественной музыке затихших полей… Это очень просто! Вот ноты, пожалуйста!… Не стоит благодарности… Мое почтение! И знаменитый музыкант удалился большими шагами, оставив Василька в недоумении: такая знаменитость – и такой простой, робкий, неловкий, даже говорить стесняется!
«Ну, – подумал Василек, – прав Вродебарин! Если такой серячок сумел прославиться, то наш Вродебарин с его ростом, фигурой, осанкой далеко пойдет!»
И поспешил с нотами в Соловьиную Долину, где поджидал его Вродебарин. Май был уже на исходе, и солнышко припекало, когда наш зеленый музыкант начал свои репетиции. Он выбрал местечко в тени у ручья, под шляпкой росшей там поганки, и, сидя под ней, как под зонтиком, каждый день упражнялся в пении. Но Вродебарин то и дело сбивался, и изнывавшему от жары, потному Васильку приходилось тростинкой отбивать ему такт. Какие вопли, какое верещанье раздавалось на этих репетициях, как немилосердно фальшивил и врал Вродебарин, описать невозможно. Лягушка квакала, надрывая глотку, Василек изо всей силы колотил своей палочкой – можно было подумать, что на берегу ручья бабы бьют белье вальками.
Мухи, жуки, комары, даже воробьи с испуганным жужжанием, писком, чириканьем улетали подальше от злополучной поганки, под которой пел Вродебарин.
Но не все могли убежать. В ручье возле самого берега жили кувшинки, никогда не покидавшие своих прохладных голубых покоев. Не зная, как избавиться от адского шума, они высовывали из воды свои белые венчики и умоляли музыкантов хоть немного помолчать. – Простите, пожалуйста, господа, – вкрадчиво и любезно говорили они. – Мы не хотим вас обидеть, но, с тех пор как вы изволите заниматься музыкой, мы живем в вечной тревоге, в вечном беспокойстве, как на мельнице. Нельзя ни полюбоваться утренней зарей, ни послушать, как ландыши звенят под вечер в соседнем лесу. У нас все пошло кувырком… Вы, конечно, знаете, господа, что мы ткем серебряные покрывала для наших младших сестер, запертых в зеленых бутонах. И у нас даже нити рвутся на пяльцах от несносного шума, который вы поднимаете у наших ворот. Мы уже пробовали уйти поглубже под воду, чтобы отдохнуть в тишине и покое, но мы не можем жить без солнца. Не прогневайтесь, господа, на нашу просьбу. Мы отдаем должное огромному таланту господина в зеленом костюме и огромной силе господина в васильковом, но у нас просто сил нет терпеть, наши нервы не выдерживают! Они разом присели, точно их за ниточку дернули, и каждая спрятала лицо под большим овальным листом, словно под вуалью. Но тростник и сабельник были не так любезны. Они сразу застучали палками, забряцали саблями.
– Кто это там верещит, словно с него живьем шкуру сдирают? – закричали они. – А ну замолчи сейчас же, крикун! Нас небось целое войско стоит, а такого адского шума мы не подымаем! Огрейте-ка его палкой! Полосните саблей! Эй, трубачи, трубите в золотые трубы! Пусть узнает этот горлопан, что такое настоящая музыка! Бейте в литавры!… Играйте в зурны!… И камыш зашелестел с громким, пронзительным свистом, тростник зашумел, сабельник забряцал листьями, а налетевший ветер заиграл на золотых трубах странную мелодию и грозно запел:
Ш-ш… Тайком, да молчком,
Да тишком… ш-ш-ш…
На границе с ручьем…
Кто идет? Молчишь… ш-ш-ш?
На границе с ручьем
День и ночь… ш-ш-ш…
С острой саблей, с мечом…
Стой! Пароль? Молчишь… ш-ш-ш?
С острой саблей, с мечом…
Ш-ш-ш … День и ночь…
Все в засаде мы ждем –
Стой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Сидел однажды бедняга Петр на пороге своей лачужки; задумался, затосковал, и вдруг охватила его нежность к убогой мазанке, доставшейся ему от дедов и прадедов.
Заходило солнце.
Гномики вылезли из-под корней полюбоваться золотым диском, вечерней зарей, прозрачными лиловыми далями, а Сарабанда, присев на пригорок, запел и заиграл, глядя на закат.
Слушает Петр – звенит что-то в воздухе, как серебряные гусельки, и в этом звоне слышатся тихие слова, будто само сердце, сама душа шепчет. Удивился он, слушает, а песня, поначалу тихая, ширится, растет, льется все свободней; вот она, как орган, загремела в полях, в лесах, поплыла над лугами, реками, ручьями. Зашелестели дикие груши у дорог, зашумели дубы в рощах, зашептались лесные травы; зазвенела вся необъятная вечерняя тишина.
И могучая песнь взмыла к небу:
Ой, земля-сирота, ой, земля ты,
Серебра в тебе много и злата,
Добрым хлебом на всех ты богата,
Только надо любить тебя свято.
Ой, земля ты, земелька родная,
Всем дары раздаешь, не считая,
Всех поишь ты великою силой,
Подымаешь цветы над могилой.
Не была еще плугом ты взрыта,
Не была еще потом полита,
Не слыхала ты доброго слова,
Не видала зерна золотого!
Слушал, слушал Петр и вдруг ощутил в себе силу небывалую. Словно у него не две руки, а сто выросло и все хотят пахать, корчевать, работать без устали. А сердце переполнилось великой любовью к этой бедной, заброшенной земле.
Встал Петр, посмотрел вокруг, протянул руки, сжал кулаки и прошептал:
– Гей ты, земля! Гей, работа! Давай-ка померимся силами. Посмотрим, кто кого!…
Глава седьмая
Василек и его ученик
I
Успехи маэстро Сарабанды не давали Вродебарину покоя. Зеленый от рождения, он теперь еще больше позеленел от злости.
– Как! – возмущался он. – Какой-то проходимец, бродячий музыкант будет срывать здесь аплодисменты, отнимая у меня заслуженную славу?! С каких это пор первому встречному разрешается портить своим стрекотом вкус публики и отбивать у нее охоту к серьезной музыке? Нет, это просто возмутительно! Будь другом, – неожиданно обратился он к Васильку, свидетелю его благородного негодования, – выручи: достань, ради бога, ноты, по которым играет Сарабанда, и ты увидишь, что я превзойду его! Я разучу ту же самую песню, и весь мир убедится, какая разница между этим жалким шарлатаном и мной, Вродебарином! Помоги, дружище, сделай милость!
Услужливый Василек кинулся вдогонку за кузнечиком, уносившим свою волшебную скрипку, и, ухватив его за полу серого сюртука, стал выпрашивать ноты чудесной песни, отзвуки которой еще дрожали в росистой траве и цветах.
– У нас тут есть одна очень способная лягушка, – сказал Василек, – и мы хотели бы сделать из нее придворного музыканта его величества. Король наш уже в преклонных летах и последнее время тоскует, грустит, а хорошая музыка помогла бы рассеять его хандру.
– Конечно, с большим удовольствием! – ответил Сарабанда. – Вот ноты, возьмите, пожалуйста… Только здесь не вся песня. То, чего здесь не хватает, надо спеть самому. О, это совсем не трудно! Только взглянуть на угасающий закат, вдохнуть аромат полей и лугов, прислушаться к величественной музыке затихших полей… Это очень просто! Вот ноты, пожалуйста!… Не стоит благодарности… Мое почтение! И знаменитый музыкант удалился большими шагами, оставив Василька в недоумении: такая знаменитость – и такой простой, робкий, неловкий, даже говорить стесняется!
«Ну, – подумал Василек, – прав Вродебарин! Если такой серячок сумел прославиться, то наш Вродебарин с его ростом, фигурой, осанкой далеко пойдет!»
И поспешил с нотами в Соловьиную Долину, где поджидал его Вродебарин. Май был уже на исходе, и солнышко припекало, когда наш зеленый музыкант начал свои репетиции. Он выбрал местечко в тени у ручья, под шляпкой росшей там поганки, и, сидя под ней, как под зонтиком, каждый день упражнялся в пении. Но Вродебарин то и дело сбивался, и изнывавшему от жары, потному Васильку приходилось тростинкой отбивать ему такт. Какие вопли, какое верещанье раздавалось на этих репетициях, как немилосердно фальшивил и врал Вродебарин, описать невозможно. Лягушка квакала, надрывая глотку, Василек изо всей силы колотил своей палочкой – можно было подумать, что на берегу ручья бабы бьют белье вальками.
Мухи, жуки, комары, даже воробьи с испуганным жужжанием, писком, чириканьем улетали подальше от злополучной поганки, под которой пел Вродебарин.
Но не все могли убежать. В ручье возле самого берега жили кувшинки, никогда не покидавшие своих прохладных голубых покоев. Не зная, как избавиться от адского шума, они высовывали из воды свои белые венчики и умоляли музыкантов хоть немного помолчать. – Простите, пожалуйста, господа, – вкрадчиво и любезно говорили они. – Мы не хотим вас обидеть, но, с тех пор как вы изволите заниматься музыкой, мы живем в вечной тревоге, в вечном беспокойстве, как на мельнице. Нельзя ни полюбоваться утренней зарей, ни послушать, как ландыши звенят под вечер в соседнем лесу. У нас все пошло кувырком… Вы, конечно, знаете, господа, что мы ткем серебряные покрывала для наших младших сестер, запертых в зеленых бутонах. И у нас даже нити рвутся на пяльцах от несносного шума, который вы поднимаете у наших ворот. Мы уже пробовали уйти поглубже под воду, чтобы отдохнуть в тишине и покое, но мы не можем жить без солнца. Не прогневайтесь, господа, на нашу просьбу. Мы отдаем должное огромному таланту господина в зеленом костюме и огромной силе господина в васильковом, но у нас просто сил нет терпеть, наши нервы не выдерживают! Они разом присели, точно их за ниточку дернули, и каждая спрятала лицо под большим овальным листом, словно под вуалью. Но тростник и сабельник были не так любезны. Они сразу застучали палками, забряцали саблями.
– Кто это там верещит, словно с него живьем шкуру сдирают? – закричали они. – А ну замолчи сейчас же, крикун! Нас небось целое войско стоит, а такого адского шума мы не подымаем! Огрейте-ка его палкой! Полосните саблей! Эй, трубачи, трубите в золотые трубы! Пусть узнает этот горлопан, что такое настоящая музыка! Бейте в литавры!… Играйте в зурны!… И камыш зашелестел с громким, пронзительным свистом, тростник зашумел, сабельник забряцал листьями, а налетевший ветер заиграл на золотых трубах странную мелодию и грозно запел:
Ш-ш… Тайком, да молчком,
Да тишком… ш-ш-ш…
На границе с ручьем…
Кто идет? Молчишь… ш-ш-ш?
На границе с ручьем
День и ночь… ш-ш-ш…
С острой саблей, с мечом…
Стой! Пароль? Молчишь… ш-ш-ш?
С острой саблей, с мечом…
Ш-ш-ш … День и ночь…
Все в засаде мы ждем –
Стой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37