И все эти три дня картахенцы демонстрировали поистине железную дисциплину: все знамена и все офицеры были собраны в самом Аудкерке, а взбунтовавшийся полк занял оборону за городскими воротами. Говорю же — никогда в испанской армии не бывает порядка образцовей, чем во время бунта. Усилены были передовые дозоры, с тем чтобы голландцы, воспользовавшись смутой, не нагрянули врасплох. Солдаты несли службу исправно, подчинялись приказам новоизбранных командиров беспрекословно и не стали возражать, даже когда тяга к дисциплине взлетела до таких высот, как скорый и правый суд над пятерыми картахенцами, без спросу решившими малость пошерстить окрестные дома. Местные принесли жалобу, и высшая инстанция — однополчане этих же злоумышленников — поставила всех пятерых к стенке, а вернее, к каменной ограде сельского кладбища, где и обрели они вечный покой. На самом-то деле осужденных сначала было четверо: пятым оказался солдат, которому с товарищем вдвоем за не столь тяжкие преступления должны были отрезать уши, но он в самых отборных выражениях позволил себе опротестовать сравнительно мягкий приговор, утверждая, что природному идальго и старому христианину лучше смерть, чем такой позор. И суд, в отличие от нашего полковника оказавшийся не чужд понятиям о чести, оценил такую щепетильность, внял доводам обвиняемого, уши оставил, а жизнь забрал: и ох, не пожалел ли о неравноценном этом обмене наш взыскательный дворянин, когда его — при обоих ушах — повели расстреливать?
Тогда-то я и увидал впервые дона Амбросьо Спинолу и Гримальди, маркиза Бальбасского, испанского гранда и нашего главнокомандующего, и был он точно таков — высокие замшевые сапоги, вороненые с золотой насечкой доспехи, брабантские кружева, обрамляющие латный нашейник, красная лента на груди, — каким запечатлела его чудотворная кисть Диего Веласкеса на бессмертном полотне, где полководец, держа в левой руке жезл, правой ободряюще треплет по плечу склоняющегося пред ним противника; о картине этой, впрочем, будет в свое время рассказано — мною, разумеется, ибо не кто иной как ваш, господа, покорный слуга несколько лет спустя предоставил живописцу все подробности, необходимые, чтобы сделать это событие достоянием Истории, ничем не погрешив против Истины. Но это все будет потом, а покуда шел дону Амбросьо пятьдесят пятый или пятьдесят шестой год, был он сухощав и тонок в кости, лицо имел худое и бледное, голова и борода уже сильно серебрились. В душе сего уроженца Генуи, покинувшего отчий край ради службы государям Испании по душевной склонности, твердость причудливо сочеталась с изворотливостью. Воин терпеливый и удачливый, он не обладал, как теперь принято говорить, харизмой железного герцога Альбы, не был столь ярок и причудлив, как иные из его предшественников, а недоброжелатели при дворе, число коих увеличивалось с каждой новой его победой — в нашей отчизне по-другому быть не может, — считали Спинолу чужаком-честолюбцем. Как бы то ни было, именно под его водительством одержала испанская армия наиглавнейшие свои победы в Пфальце и во Фландрии, ибо дон Амбросьо, ради достижения этой цели не жалея собственного немалого состояния, закладывал родовые имения, чтобы выплачивать солдатам жалованье. Замечу в скобках, что родной его брат Федерико погиб в морском сражении с голландскими мятежниками. В те годы полководческая слава дона Амбросьо гремела по всему миру, так что даже главнокомандующий неприятельской армией Мориц Оранский, будучи спрошен, кто сейчас, по его мнению, лучший военачальник, принужден был ответить: «Спинола — второй». Помимо всего прочего, наш дон Амбросьо обладал непоказной отвагой, еще до Двенадцатилетнего перемирия снискавшей ему уважение в войсках. Засвидетельствовать ее мог бы и Диего Алатристе, своими глазами видевший генерала в деле — и под Экло, и при осаде Остенде, когда дон Амбросьо так рьяно лез в самую гущу рукопашной схватки, что солдаты отказались наступать, пока он не уйдет из-под огня.
И вот в тот день, личным вмешательством положив конец мятежу, вышел Спинола из шатра, где проводил переговоры. За ним следовала его свита и понуро шагал наш полковник, кусая усы с досады, что ему не дали повесить, как он предлагал, каждого десятого картахенца. Но дон Амбросьо благодаря своему хитроумию и благожелательности уладил дело — и объявил его конченным. Полк получил назад знамена и офицеров, а перед столиками с казначеями начали выстраиваться длинные очереди солдат, алчущих жалованья, которое выплачивалось им из личных средств генерала, тогда как вокруг лагеря уже роились маркитанты, проститутки, торговцы всякой всячиной и прочие паразиты, твердо намеренные урвать и свою долю.
Диего Алатристе был в числе тех, кто нес караул вокруг шатра. И потому, когда трубач подал сигнал и дон Амбросьо, выйдя наружу, на миг остановился, чтобы глаза привыкли к свету, мой хозяин оказался в непосредственной близости от генерала. По обыкновению старых солдат, он, как и многие товарищи его, вычистил свою штопаную одежонку, оружие и даже шляпу — отчего, впрочем, не сделалась она менее дырявой, — показав тем самым, что мятеж мятежом, а испанская пехота должна себя соблюдать при любых обстоятельствах, и, судя по всему, Амбросьо Спинола оценил это, когда, блистая орденом Золотого Руна на груди, вышел из шатра в сопровождении отборных аркебузиров-телохранителей, свиты, штабных, дона Педро, Идьякеса, капитанов и двинулся медленным шагом сквозь густую толпу солдат, которые давали ему дорогу и кричали «ура», одушевленные его присутствием, а главное, — тем, что им наконец заплатят. Ну и чтобы показать, как по-разному относятся они к нему и к дону Педро, который шел следом за главнокомандующим, предаваясь горестным раздумьям: как же это так он никого не вздернул? И, вероятно, переживая вдобавок жестокий разнос, учиненный ему Спинолой с глазу на глаз, но ставший известным всем: главнокомандующий пообещал снять его с должности, если не будет беречь своих солдат как зеницу ока. Так, по крайней мере, уверяла молва, но лично я сомневаюсь насчет истинности этих слов, и, раз уж зашла у нас речь об органах зрения, так скажу: начальник начальнику глаз не выклюет, и каждому известно, что все они, каковы бы ни были — добродушны или жестокосердны, хитроумны или тупоголовы — одним миром мазаны, ломаного гроша не стоит для них солдатская жизнь, и нужны мы им исключительно для того, чтобы нашей кровью добывать себе новые лавры. Однако в тот день картахенцы, радуясь благополучному исходу, готовы были взять на веру даже самый несуразный слух.
И шел дон Амбросьо, отечески улыбаясь направо и налево, приговаривая «молодцы, ребята» и «вольно, вольно, господа», взмахом жезла отвечая на приветствия, а иногда, увидев знакомого офицера или солдата из старослужащих, даже вступал с ними в приятную беседу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Тогда-то я и увидал впервые дона Амбросьо Спинолу и Гримальди, маркиза Бальбасского, испанского гранда и нашего главнокомандующего, и был он точно таков — высокие замшевые сапоги, вороненые с золотой насечкой доспехи, брабантские кружева, обрамляющие латный нашейник, красная лента на груди, — каким запечатлела его чудотворная кисть Диего Веласкеса на бессмертном полотне, где полководец, держа в левой руке жезл, правой ободряюще треплет по плечу склоняющегося пред ним противника; о картине этой, впрочем, будет в свое время рассказано — мною, разумеется, ибо не кто иной как ваш, господа, покорный слуга несколько лет спустя предоставил живописцу все подробности, необходимые, чтобы сделать это событие достоянием Истории, ничем не погрешив против Истины. Но это все будет потом, а покуда шел дону Амбросьо пятьдесят пятый или пятьдесят шестой год, был он сухощав и тонок в кости, лицо имел худое и бледное, голова и борода уже сильно серебрились. В душе сего уроженца Генуи, покинувшего отчий край ради службы государям Испании по душевной склонности, твердость причудливо сочеталась с изворотливостью. Воин терпеливый и удачливый, он не обладал, как теперь принято говорить, харизмой железного герцога Альбы, не был столь ярок и причудлив, как иные из его предшественников, а недоброжелатели при дворе, число коих увеличивалось с каждой новой его победой — в нашей отчизне по-другому быть не может, — считали Спинолу чужаком-честолюбцем. Как бы то ни было, именно под его водительством одержала испанская армия наиглавнейшие свои победы в Пфальце и во Фландрии, ибо дон Амбросьо, ради достижения этой цели не жалея собственного немалого состояния, закладывал родовые имения, чтобы выплачивать солдатам жалованье. Замечу в скобках, что родной его брат Федерико погиб в морском сражении с голландскими мятежниками. В те годы полководческая слава дона Амбросьо гремела по всему миру, так что даже главнокомандующий неприятельской армией Мориц Оранский, будучи спрошен, кто сейчас, по его мнению, лучший военачальник, принужден был ответить: «Спинола — второй». Помимо всего прочего, наш дон Амбросьо обладал непоказной отвагой, еще до Двенадцатилетнего перемирия снискавшей ему уважение в войсках. Засвидетельствовать ее мог бы и Диего Алатристе, своими глазами видевший генерала в деле — и под Экло, и при осаде Остенде, когда дон Амбросьо так рьяно лез в самую гущу рукопашной схватки, что солдаты отказались наступать, пока он не уйдет из-под огня.
И вот в тот день, личным вмешательством положив конец мятежу, вышел Спинола из шатра, где проводил переговоры. За ним следовала его свита и понуро шагал наш полковник, кусая усы с досады, что ему не дали повесить, как он предлагал, каждого десятого картахенца. Но дон Амбросьо благодаря своему хитроумию и благожелательности уладил дело — и объявил его конченным. Полк получил назад знамена и офицеров, а перед столиками с казначеями начали выстраиваться длинные очереди солдат, алчущих жалованья, которое выплачивалось им из личных средств генерала, тогда как вокруг лагеря уже роились маркитанты, проститутки, торговцы всякой всячиной и прочие паразиты, твердо намеренные урвать и свою долю.
Диего Алатристе был в числе тех, кто нес караул вокруг шатра. И потому, когда трубач подал сигнал и дон Амбросьо, выйдя наружу, на миг остановился, чтобы глаза привыкли к свету, мой хозяин оказался в непосредственной близости от генерала. По обыкновению старых солдат, он, как и многие товарищи его, вычистил свою штопаную одежонку, оружие и даже шляпу — отчего, впрочем, не сделалась она менее дырявой, — показав тем самым, что мятеж мятежом, а испанская пехота должна себя соблюдать при любых обстоятельствах, и, судя по всему, Амбросьо Спинола оценил это, когда, блистая орденом Золотого Руна на груди, вышел из шатра в сопровождении отборных аркебузиров-телохранителей, свиты, штабных, дона Педро, Идьякеса, капитанов и двинулся медленным шагом сквозь густую толпу солдат, которые давали ему дорогу и кричали «ура», одушевленные его присутствием, а главное, — тем, что им наконец заплатят. Ну и чтобы показать, как по-разному относятся они к нему и к дону Педро, который шел следом за главнокомандующим, предаваясь горестным раздумьям: как же это так он никого не вздернул? И, вероятно, переживая вдобавок жестокий разнос, учиненный ему Спинолой с глазу на глаз, но ставший известным всем: главнокомандующий пообещал снять его с должности, если не будет беречь своих солдат как зеницу ока. Так, по крайней мере, уверяла молва, но лично я сомневаюсь насчет истинности этих слов, и, раз уж зашла у нас речь об органах зрения, так скажу: начальник начальнику глаз не выклюет, и каждому известно, что все они, каковы бы ни были — добродушны или жестокосердны, хитроумны или тупоголовы — одним миром мазаны, ломаного гроша не стоит для них солдатская жизнь, и нужны мы им исключительно для того, чтобы нашей кровью добывать себе новые лавры. Однако в тот день картахенцы, радуясь благополучному исходу, готовы были взять на веру даже самый несуразный слух.
И шел дон Амбросьо, отечески улыбаясь направо и налево, приговаривая «молодцы, ребята» и «вольно, вольно, господа», взмахом жезла отвечая на приветствия, а иногда, увидев знакомого офицера или солдата из старослужащих, даже вступал с ними в приятную беседу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47