Между тем она появилась в доме Майклзов в длинном праздничном восточном одеянии и в соответствующем расположении духа, и в течение вечера мы вчетвером поедали куропаток (с помощью пальцев) и жареные каштаны и с ребяческим наслаждением играли в настольные игры.
Джудит нарядилась в розовые розы и жемчуга и выглядела на двадцать пять. Гордон заблаговременно инструктировал меня: «Надевайте все, что вам нравится, ведь это неофициально», и сам блистал в бархатном пиджаке цвета сливы и галстуке-бабочке. Моя свежекупленная шерстяная кремовая рубашка, которая в магазине выглядела несколько театральной, здесь казалась совершенно уместной, так что по всем меркам вечер прошел в веселье и согласии, гораздо более непринужденно и легко, чем я ожидал.
Домашнее хозяйство Джудит, пока я там был, являло собой поэму неощутимости. Еда появлялась из морозильника и буфета, остатки исчезали в посудомоечной машине и в мусоросборнике. Работа распределялась по необходимости, однако сидение и болтовня имели приоритет; а такая простота достигается, как я догадывался, ценой заблаговременных тяжких трудов.
— Пен завтра вернется во втором часу, — сказала Джудит в полночь первого вечера. — Тогда выпьем и откроем подарки, и будет у нас рождественский пир в половине четвертого. Потом завтрак утром, и мы с Гордоном пойдем в церковь. — Приглашение повисло в воздухе, но я легонько покачал головой. — Ну, вы сами сможете позаботиться о себе, когда мы уйдем.
На прощание перед сном она меня поцеловала, по-дружески, в щеку, а Гордон улыбнулся и махнул рукой, и я отправился в спальню, отделенную от них общим залом, и целый час, пока не заснул, старательно вообще не думал (или не очень много думал) о Джудит в пеньюаре и без него.
Завтракали мы в домашних халатах. На Джудит был красный, стеганый, полностью скрывавший фигуру.
Они переоделись и отправились в церковь. «Помолитесь за меня», сказал я и пошел обследовать местность.
У подножия серебристой рождественской елочки в гостиной Майклзов ожидали подарки в ярких обертках, и тайная инспекция выявила, что один из них предназначался мне от Пен. Я перешел через продлеваемую ветром лужайку, сгорбившись и сунув руки в карманы, раздумывая, чем ее отдарить, и тут, как часто бывает, случай подтолкнул меня к решению.
Маленький мальчик гулял со своим отцом, держась за веревку бумажного змея, и я остановился посмотреть.
— Какая прелесть, — сказал я. Мальчик не обратил на меня внимания, но отец отвечал:
— А маленький вымогатель недоволен. Я подарил ему змея, а он сказал, что хочет роликовые коньки.
Змей, фосфорически светящийся китайский дракон с крыльями бабочки и длинным цветистым хвостом, парил и кружил, как радостный дух в рождественских небесах.
— Вы не подарите его мне? — спросил я. — В обмен на роликовые коньки? — Я объяснил проблему: необходимость быстро достать подарок.
Папаша и дитя посоветовались, и сделка была заключена. Я осторожно смотал тесемку и принес трофей в дом, гадая, что, ради всего святого, печальный аптекарь может подумать о подобной штуке; но когда Пен развернула золотистую бумагу (выпрошенную для этой цели у Джудит), то пришла в восторг и потащила всех обратно на улицу, смотреть, как она будет его запускать.
День был исполнен счастья. Мне никогда, с самого детства, не было так хорошо на Рождество. Так я им и сказал и поцеловал Джудит без стеснения под белой омелой, и Гордон, казалось, не имел ничего против.
— Вы родились с солнцем в душе, — сказала Джудит, ласково прикоснувшись к моей щеке, а Гордон кивнул и добавил:
— Он ни о чем не печалится и не знает скорби.
— Скорбь и печаль придут со временем, — сказала Пен, ничего в особенности не пророча. — Они приходят ко всем нам.
Утром после Рождества я отвез Джудит через Лондон в Хэмпстед, чтобы она положила цветы на мотилу матери.
— Я знаю, вы подумаете, что это неразумно, но я всегда езжу. Она умерла в «день подарков», когда мне было двенадцать. Только так я могу вспомнить ее... и почувствовать, что у меня вообще была мать. Я обычно езжу одна. Гордон считает, что я слишком сентиментальна, и не любит эти посещения.
— Ничего плохого в сентиментальности нет, — сказал я.
Как раз в Хэмпстеде я и жил, в верхнем этаже, снимая половину дома у своего друга. Я не был уверен, знает Джудит об этом или нет, и ничего не говорил, пока она не оставила розовые хризантемы на квадратной мраморной плите, лежащей вровень с дерном, и пообщалась немного с воспоминаниями, витающими здесь.
Когда мы медленно шли назад к железным воротам, я неопределенно сказал:
— Моя квартира всего в полумиле отсюда. Эта часть Лондона застроена особняками.
— Да?
— Угу.
Через несколько шагов она заговорила:
— Я знала, что вы живете где-то неподалеку. Если помните, вы не позволили нам отвезти вас из Аскота до самого дома. Вы сказали, что Хэмпстед слишком далеко.
— Так и есть.
— Не для сэра Галахада той звездной ночью.
Мы подошли к воротам и остановились, чтобы она могла оглянуться. Я был полон до краев и ее беспредельной близостью, и своим подавленным желанием; а она вдруг посмотрела мне прямо в глаза и произнесла:
— Гордон тоже знает, что вы здесь живете.
— А знает он, что я чувствую? — спросил я.
— Не знаю. Он не говорил.
Мне так хотелось пройти эти оставшиеся полмили: такой короткий путь для машины и как далеко он может завести... Мое тело горело... пульсировало от жажды... и я вдруг ощутил, что непроизвольно стискиваю зубы.
— О чем вы думаете? — спросила она.
— Ради Бога... черт возьми, вы прекрасно знаете, о чем я думаю... и мы сию же минуту возвращаемся в Клэфем.
Она вздохнула.
— Да. Наверное, мы должны вернуться.
— Что значит... наверное?
— Ну, я... — Она остановилась. — Я хотела сказать только, что мы должны. Простите... я просто... на минуту... почувствовала искушение.
— Как в Аскоте? — спросил я.
Она кивнула.
— Как в Аскоте.
— Только здесь и сейчас, — сказал я, — у нас есть место, и время, и возможность на что-нибудь решиться.
— Да.
— И что мы собираемся делать... Ничего. — Полувопрос, полуутверждение; полнейшая невозможность.
— Что мы мучаемся? — вдруг вспыхнула она. — Почему мы не можем просто завалиться в вашу кровать и провести приятный часок? Почему надо во все на свете впутывать эту чертову честь?
Мы прошли по дороге туда, где я оставил машину, и я поехал на юг, тщательно соблюдая ритуал остановки у светофора; на всем пути до Клэфема они таращили на меня круглые красные глаза.
— Было очень приятно, — сказала Джудит, когда мы подкатили к крыльцу ее дома.
— Мне тоже.
Мы вошли внутрь, точно расстались, и только когда я увидел, как улыбается ни о чем не подозревающий Гордон, я осознают, что не смог бы вернуться сюда, если бы все обернулось иначе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Джудит нарядилась в розовые розы и жемчуга и выглядела на двадцать пять. Гордон заблаговременно инструктировал меня: «Надевайте все, что вам нравится, ведь это неофициально», и сам блистал в бархатном пиджаке цвета сливы и галстуке-бабочке. Моя свежекупленная шерстяная кремовая рубашка, которая в магазине выглядела несколько театральной, здесь казалась совершенно уместной, так что по всем меркам вечер прошел в веселье и согласии, гораздо более непринужденно и легко, чем я ожидал.
Домашнее хозяйство Джудит, пока я там был, являло собой поэму неощутимости. Еда появлялась из морозильника и буфета, остатки исчезали в посудомоечной машине и в мусоросборнике. Работа распределялась по необходимости, однако сидение и болтовня имели приоритет; а такая простота достигается, как я догадывался, ценой заблаговременных тяжких трудов.
— Пен завтра вернется во втором часу, — сказала Джудит в полночь первого вечера. — Тогда выпьем и откроем подарки, и будет у нас рождественский пир в половине четвертого. Потом завтрак утром, и мы с Гордоном пойдем в церковь. — Приглашение повисло в воздухе, но я легонько покачал головой. — Ну, вы сами сможете позаботиться о себе, когда мы уйдем.
На прощание перед сном она меня поцеловала, по-дружески, в щеку, а Гордон улыбнулся и махнул рукой, и я отправился в спальню, отделенную от них общим залом, и целый час, пока не заснул, старательно вообще не думал (или не очень много думал) о Джудит в пеньюаре и без него.
Завтракали мы в домашних халатах. На Джудит был красный, стеганый, полностью скрывавший фигуру.
Они переоделись и отправились в церковь. «Помолитесь за меня», сказал я и пошел обследовать местность.
У подножия серебристой рождественской елочки в гостиной Майклзов ожидали подарки в ярких обертках, и тайная инспекция выявила, что один из них предназначался мне от Пен. Я перешел через продлеваемую ветром лужайку, сгорбившись и сунув руки в карманы, раздумывая, чем ее отдарить, и тут, как часто бывает, случай подтолкнул меня к решению.
Маленький мальчик гулял со своим отцом, держась за веревку бумажного змея, и я остановился посмотреть.
— Какая прелесть, — сказал я. Мальчик не обратил на меня внимания, но отец отвечал:
— А маленький вымогатель недоволен. Я подарил ему змея, а он сказал, что хочет роликовые коньки.
Змей, фосфорически светящийся китайский дракон с крыльями бабочки и длинным цветистым хвостом, парил и кружил, как радостный дух в рождественских небесах.
— Вы не подарите его мне? — спросил я. — В обмен на роликовые коньки? — Я объяснил проблему: необходимость быстро достать подарок.
Папаша и дитя посоветовались, и сделка была заключена. Я осторожно смотал тесемку и принес трофей в дом, гадая, что, ради всего святого, печальный аптекарь может подумать о подобной штуке; но когда Пен развернула золотистую бумагу (выпрошенную для этой цели у Джудит), то пришла в восторг и потащила всех обратно на улицу, смотреть, как она будет его запускать.
День был исполнен счастья. Мне никогда, с самого детства, не было так хорошо на Рождество. Так я им и сказал и поцеловал Джудит без стеснения под белой омелой, и Гордон, казалось, не имел ничего против.
— Вы родились с солнцем в душе, — сказала Джудит, ласково прикоснувшись к моей щеке, а Гордон кивнул и добавил:
— Он ни о чем не печалится и не знает скорби.
— Скорбь и печаль придут со временем, — сказала Пен, ничего в особенности не пророча. — Они приходят ко всем нам.
Утром после Рождества я отвез Джудит через Лондон в Хэмпстед, чтобы она положила цветы на мотилу матери.
— Я знаю, вы подумаете, что это неразумно, но я всегда езжу. Она умерла в «день подарков», когда мне было двенадцать. Только так я могу вспомнить ее... и почувствовать, что у меня вообще была мать. Я обычно езжу одна. Гордон считает, что я слишком сентиментальна, и не любит эти посещения.
— Ничего плохого в сентиментальности нет, — сказал я.
Как раз в Хэмпстеде я и жил, в верхнем этаже, снимая половину дома у своего друга. Я не был уверен, знает Джудит об этом или нет, и ничего не говорил, пока она не оставила розовые хризантемы на квадратной мраморной плите, лежащей вровень с дерном, и пообщалась немного с воспоминаниями, витающими здесь.
Когда мы медленно шли назад к железным воротам, я неопределенно сказал:
— Моя квартира всего в полумиле отсюда. Эта часть Лондона застроена особняками.
— Да?
— Угу.
Через несколько шагов она заговорила:
— Я знала, что вы живете где-то неподалеку. Если помните, вы не позволили нам отвезти вас из Аскота до самого дома. Вы сказали, что Хэмпстед слишком далеко.
— Так и есть.
— Не для сэра Галахада той звездной ночью.
Мы подошли к воротам и остановились, чтобы она могла оглянуться. Я был полон до краев и ее беспредельной близостью, и своим подавленным желанием; а она вдруг посмотрела мне прямо в глаза и произнесла:
— Гордон тоже знает, что вы здесь живете.
— А знает он, что я чувствую? — спросил я.
— Не знаю. Он не говорил.
Мне так хотелось пройти эти оставшиеся полмили: такой короткий путь для машины и как далеко он может завести... Мое тело горело... пульсировало от жажды... и я вдруг ощутил, что непроизвольно стискиваю зубы.
— О чем вы думаете? — спросила она.
— Ради Бога... черт возьми, вы прекрасно знаете, о чем я думаю... и мы сию же минуту возвращаемся в Клэфем.
Она вздохнула.
— Да. Наверное, мы должны вернуться.
— Что значит... наверное?
— Ну, я... — Она остановилась. — Я хотела сказать только, что мы должны. Простите... я просто... на минуту... почувствовала искушение.
— Как в Аскоте? — спросил я.
Она кивнула.
— Как в Аскоте.
— Только здесь и сейчас, — сказал я, — у нас есть место, и время, и возможность на что-нибудь решиться.
— Да.
— И что мы собираемся делать... Ничего. — Полувопрос, полуутверждение; полнейшая невозможность.
— Что мы мучаемся? — вдруг вспыхнула она. — Почему мы не можем просто завалиться в вашу кровать и провести приятный часок? Почему надо во все на свете впутывать эту чертову честь?
Мы прошли по дороге туда, где я оставил машину, и я поехал на юг, тщательно соблюдая ритуал остановки у светофора; на всем пути до Клэфема они таращили на меня круглые красные глаза.
— Было очень приятно, — сказала Джудит, когда мы подкатили к крыльцу ее дома.
— Мне тоже.
Мы вошли внутрь, точно расстались, и только когда я увидел, как улыбается ни о чем не подозревающий Гордон, я осознают, что не смог бы вернуться сюда, если бы все обернулось иначе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82