Дерево.
Все казалось неподвижным. Все казалось нереальным.
Только на следующий день, когда я приехал в больницу в Харлеме, я вдруг понял, насколько это напоминает злую пародию на мои посещения больниц под выдуманным предлогом.
И вот теперь такой предлог мне не нужен.
Я остановился у справочной. Глядя в пол, я почувствовал, как меня охватывает чувство стыда.
Когда я вошел в отдельную палату к Изабель, меня поразила перемена, произошедшая с ней. Ее лицо высохло и постарело. Кожа, ставшая почти прозрачной, обтягивала череп. Я положил цветы на постель у ее ног и сел. В горле стоял ком.
– Прекрасные цветы, – прошептала она. – Спасибо.
И улыбнулась – одними глазами. Казалось, ей больно шевелить губами.
Я не знал, что сказать. Взгляд мой упал на ее руки, лежавшие поверх одеяла. Левая рука невероятно тонкая, кожа да кости. Мышцы и сухожилия съедены химиотерапией. Правая рука по локоть в гипсе.
– Что случилось? – спросил я. Изабель поймала мой взгляд.
– Я просто оперлась о стену, и вот… рука сломалась, – сказала она, прерывисто дыша. – Ну надо же!
– Ох, Изабель.
– Я, должно быть, ужасно выгляжу. Как одна из тех усохших голов, которые показывают в Юго-Восточной Азии, – она сделала неудачную попытку рассмеяться. – Помнишь, ты прислал мне открытку?
Ее пальцы шевельнулись, потянувшись ко мне. Я взял ее руку в свои. Хрупкая, как вафля, кожа, тонкие, почти черные вены.
– Я чувствую в тебе силу, – прошептала она. – Странно, люди так сильны… – ее глаза закрылись на мгновение, потом широко распахнулись, и она огляделась вокруг, как будто не понимая, где находится.
– Все хорошо, Изабель, – сказал я. – Все хорошо.
Она улыбнулась мне. Я почувствовал, что она пытается сжать мне руку, но пожатие было едва заметным.
– Пол сказал, что ты переехал…
Я в подробностях описал ей свою новую квартиру. Рассказал, что хотя моя гостиная и маленькая, но в ней два окна, которые выходят на юг и на запад, а это значит, что летом комната будет наполнена солнцем; что из западного окна виден хозяйственный магазин, который, кажется, никогда не работает, а из южного окна можно видеть часть канала. Рассказал, что в кухне у меня зеленые стены и зеленый потолок, причем такого оттенка, который я никогда раньше не встречал – что-то среднее между салатовым и eau-de-Nil. Этот цвет выглядит великолепно в два часа ночи, когда я сижу за простым деревянным столом, пью травяной чай и читаю газету. Рассказал о сантехнике, о том, как водопроводные трубы гудят и завывают под напором воды, так что иногда кажется, что стены пронизаны пустотами и в одной из них сидит собака и лает на кость. А вечерами, каждый раз в одно и то же время, слышно, как сосед играет на пианино. Довольно неприятно играет: очень технично и при этом совершенно бездушно. Потом я описал бар рядом с домом и его хозяйку с пухлыми, как у младенца, запястьями и шапкой жестких волос, и как она пьет мятный ликер в десять часов утра. Я только не упомянул, что работаю в этом баре.
Через некоторое время она закрыла глаза и на этот раз не открыла их. Я подумал, что она, наверное, уснула, хотя у тяжелобольных людей границы между сном и бодрствованием размываются и переход из одного состояния в другое почти незаметен для окружающих.
На улице уже стало смеркаться, хотя еще не пробило и четырех часов. С места, где я сидел, можно было смотреть в окно, за которым виднелась дорога, забитая машинами. Был час пик. Минуя больницу, дорога убегала вдаль, в неизвестность. У многих машин были включены фары, как будто они ехали откуда-то, где лил сильный дождь или уже совсем стемнело.
Выйдя из больницы, я поймал себя на полной невосприимчивости к окружающему миру. Холодный ветер. Стоянка машин. Здания. Все было прежнее, и в то же время все было по-другому. Все казалось не имеющим значения, отстраненным. То же ощущение возникло у меня и в такси, которое везло меня к вокзалу. Водитель увлеченно что-то говорил, одновременно следя за дорогой и поглядывая в зеркало заднего вида, а иногда в самозабвении отнимая руку от руля. У меня создалось впечатление, что он декламирует какие-то стихи и наслаждается тем, что прекрасно знает их наизусть.
Состояние отстраненности сохранилось у меня и в поезде до Амстердама, причем до такой степени, что когда ко мне обратилась чернокожая девушка, сидевшая наискосок через проход, я не отреагировал и ей пришлось коснуться моего плеча.
– С вами все в порядке? – спросила она. Я тупо взглянул на нее.
– А что?
– Вы разговариваете сами с собой.
– Правда? – я уставился в пространство. Вроде бы за мной такой привычки не водилось. – Что же я говорил?
– Не знаю. Просто отдельные слова. Как люди, которые разговаривают во сне.
Я снова посмотрел на девушку и увидел, что она красива. Ее брови изящно изгибались над овальным лицом и темно-коричневыми глазами. У нее были мягкие полные губы и прямые волосы цвета лакрицы, завязанные в короткий хвостик, свисающий над воротом плаща. Ее красота заставила меня выплеснуть правду.
– Моя близкая знакомая умирает. Я только что был у нее.
– Мне очень жаль, – сказала девушка, опустив глаза на книгу, лежавшую у нее на коленях. У нее были длинные изящные пальцы с темно-розовыми ногтями. – Она вам очень дорога?
– Никого дороже, пожалуй, нет.
Я повернулся к окну. Совсем стемнело, но еще можно было видеть простиравшееся за окном пространство суши, отвоеванной у воды. Почему-то я от этого разозлился, но так же быстро остыл.
– Она позаботилась обо мне несколько лет тому назад, когда мне было плохо.
– Таких друзей бывает не много, – сказала девушка. – Да.
– Что с ней случилось? – Рак.
– Ах, простите.
В радиодинамике что-то щелкнуло, и мы услышали монотонный, безжизненный голос кондуктора: «Амстердам. Центральный вокзал…» Девушка кивнула мне на прощание и закрыла книгу.
– Как вас зовут? – спросил я.
– Джульетта, – ответила она, – Джульетта Вурман.
Я назвал свое имя, и через проход мы пожали друг другу руки.
– Вы не удивитесь, если я попрошу у вас номер телефона? – спросил я.
Она улыбнулась.
– Нет, не удивлюсь.
Она написала на бумажке свое имя и номер телефона и протянула мне. Я взглянул на листок, чтобы убедиться, что смогу разобрать ее почерк, и засунул его поглубже в карман брюк.
– Мы могли бы как-нибудь встретиться, – предложил я. Она кивнула. Поезд подъехал к станции, замедлил ход и остановился. Мы оба поднялись.
– Спасибо, что заговорили со мной. Мне стало легче. Девушка опять улыбнулась и ничего не сказала. В здании вокзала я увидел ее еще раз, мелькнул в толпе ее темный хвостик. Потом она затерялась в толчее.
Позже, уже дома, я стоял у окна и разглядывал листок бумаги. Я был поражен четкостью и аккуратностью ее почерка. Номер телефона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Все казалось неподвижным. Все казалось нереальным.
Только на следующий день, когда я приехал в больницу в Харлеме, я вдруг понял, насколько это напоминает злую пародию на мои посещения больниц под выдуманным предлогом.
И вот теперь такой предлог мне не нужен.
Я остановился у справочной. Глядя в пол, я почувствовал, как меня охватывает чувство стыда.
Когда я вошел в отдельную палату к Изабель, меня поразила перемена, произошедшая с ней. Ее лицо высохло и постарело. Кожа, ставшая почти прозрачной, обтягивала череп. Я положил цветы на постель у ее ног и сел. В горле стоял ком.
– Прекрасные цветы, – прошептала она. – Спасибо.
И улыбнулась – одними глазами. Казалось, ей больно шевелить губами.
Я не знал, что сказать. Взгляд мой упал на ее руки, лежавшие поверх одеяла. Левая рука невероятно тонкая, кожа да кости. Мышцы и сухожилия съедены химиотерапией. Правая рука по локоть в гипсе.
– Что случилось? – спросил я. Изабель поймала мой взгляд.
– Я просто оперлась о стену, и вот… рука сломалась, – сказала она, прерывисто дыша. – Ну надо же!
– Ох, Изабель.
– Я, должно быть, ужасно выгляжу. Как одна из тех усохших голов, которые показывают в Юго-Восточной Азии, – она сделала неудачную попытку рассмеяться. – Помнишь, ты прислал мне открытку?
Ее пальцы шевельнулись, потянувшись ко мне. Я взял ее руку в свои. Хрупкая, как вафля, кожа, тонкие, почти черные вены.
– Я чувствую в тебе силу, – прошептала она. – Странно, люди так сильны… – ее глаза закрылись на мгновение, потом широко распахнулись, и она огляделась вокруг, как будто не понимая, где находится.
– Все хорошо, Изабель, – сказал я. – Все хорошо.
Она улыбнулась мне. Я почувствовал, что она пытается сжать мне руку, но пожатие было едва заметным.
– Пол сказал, что ты переехал…
Я в подробностях описал ей свою новую квартиру. Рассказал, что хотя моя гостиная и маленькая, но в ней два окна, которые выходят на юг и на запад, а это значит, что летом комната будет наполнена солнцем; что из западного окна виден хозяйственный магазин, который, кажется, никогда не работает, а из южного окна можно видеть часть канала. Рассказал, что в кухне у меня зеленые стены и зеленый потолок, причем такого оттенка, который я никогда раньше не встречал – что-то среднее между салатовым и eau-de-Nil. Этот цвет выглядит великолепно в два часа ночи, когда я сижу за простым деревянным столом, пью травяной чай и читаю газету. Рассказал о сантехнике, о том, как водопроводные трубы гудят и завывают под напором воды, так что иногда кажется, что стены пронизаны пустотами и в одной из них сидит собака и лает на кость. А вечерами, каждый раз в одно и то же время, слышно, как сосед играет на пианино. Довольно неприятно играет: очень технично и при этом совершенно бездушно. Потом я описал бар рядом с домом и его хозяйку с пухлыми, как у младенца, запястьями и шапкой жестких волос, и как она пьет мятный ликер в десять часов утра. Я только не упомянул, что работаю в этом баре.
Через некоторое время она закрыла глаза и на этот раз не открыла их. Я подумал, что она, наверное, уснула, хотя у тяжелобольных людей границы между сном и бодрствованием размываются и переход из одного состояния в другое почти незаметен для окружающих.
На улице уже стало смеркаться, хотя еще не пробило и четырех часов. С места, где я сидел, можно было смотреть в окно, за которым виднелась дорога, забитая машинами. Был час пик. Минуя больницу, дорога убегала вдаль, в неизвестность. У многих машин были включены фары, как будто они ехали откуда-то, где лил сильный дождь или уже совсем стемнело.
Выйдя из больницы, я поймал себя на полной невосприимчивости к окружающему миру. Холодный ветер. Стоянка машин. Здания. Все было прежнее, и в то же время все было по-другому. Все казалось не имеющим значения, отстраненным. То же ощущение возникло у меня и в такси, которое везло меня к вокзалу. Водитель увлеченно что-то говорил, одновременно следя за дорогой и поглядывая в зеркало заднего вида, а иногда в самозабвении отнимая руку от руля. У меня создалось впечатление, что он декламирует какие-то стихи и наслаждается тем, что прекрасно знает их наизусть.
Состояние отстраненности сохранилось у меня и в поезде до Амстердама, причем до такой степени, что когда ко мне обратилась чернокожая девушка, сидевшая наискосок через проход, я не отреагировал и ей пришлось коснуться моего плеча.
– С вами все в порядке? – спросила она. Я тупо взглянул на нее.
– А что?
– Вы разговариваете сами с собой.
– Правда? – я уставился в пространство. Вроде бы за мной такой привычки не водилось. – Что же я говорил?
– Не знаю. Просто отдельные слова. Как люди, которые разговаривают во сне.
Я снова посмотрел на девушку и увидел, что она красива. Ее брови изящно изгибались над овальным лицом и темно-коричневыми глазами. У нее были мягкие полные губы и прямые волосы цвета лакрицы, завязанные в короткий хвостик, свисающий над воротом плаща. Ее красота заставила меня выплеснуть правду.
– Моя близкая знакомая умирает. Я только что был у нее.
– Мне очень жаль, – сказала девушка, опустив глаза на книгу, лежавшую у нее на коленях. У нее были длинные изящные пальцы с темно-розовыми ногтями. – Она вам очень дорога?
– Никого дороже, пожалуй, нет.
Я повернулся к окну. Совсем стемнело, но еще можно было видеть простиравшееся за окном пространство суши, отвоеванной у воды. Почему-то я от этого разозлился, но так же быстро остыл.
– Она позаботилась обо мне несколько лет тому назад, когда мне было плохо.
– Таких друзей бывает не много, – сказала девушка. – Да.
– Что с ней случилось? – Рак.
– Ах, простите.
В радиодинамике что-то щелкнуло, и мы услышали монотонный, безжизненный голос кондуктора: «Амстердам. Центральный вокзал…» Девушка кивнула мне на прощание и закрыла книгу.
– Как вас зовут? – спросил я.
– Джульетта, – ответила она, – Джульетта Вурман.
Я назвал свое имя, и через проход мы пожали друг другу руки.
– Вы не удивитесь, если я попрошу у вас номер телефона? – спросил я.
Она улыбнулась.
– Нет, не удивлюсь.
Она написала на бумажке свое имя и номер телефона и протянула мне. Я взглянул на листок, чтобы убедиться, что смогу разобрать ее почерк, и засунул его поглубже в карман брюк.
– Мы могли бы как-нибудь встретиться, – предложил я. Она кивнула. Поезд подъехал к станции, замедлил ход и остановился. Мы оба поднялись.
– Спасибо, что заговорили со мной. Мне стало легче. Девушка опять улыбнулась и ничего не сказала. В здании вокзала я увидел ее еще раз, мелькнул в толпе ее темный хвостик. Потом она затерялась в толчее.
Позже, уже дома, я стоял у окна и разглядывал листок бумаги. Я был поражен четкостью и аккуратностью ее почерка. Номер телефона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62