Что она имеет в виду?
«Ты и я… – сказала она, как будто прочитав его мысли, – наше время вместе».
«Нет, – воскликнул он, – ты ошибаешься! – у него пересохло в горле. – Тебе только надо подождать, пока я выберусь отсюда. Подожди, когда я освобожусь».
Она подняла обе руки и поправила бархотку, потом повернулась к нем)'лицом. В ее глазах не было ничего кроме равнодушия. У нее был взгляд человека, который незнаком с ним, который никогда его не встречал.
«Ты никогда не будешь свободен», – сказала она.
«Буду», – ответил он, хотя вдруг сам в это не поверил.
Бриджит отрицательно покачала головой и опять устремила взгляд вдаль.
«Нет», – произнесла она.
Он отвернулся, не в силах найти опровержение ее словам. А когда опять обернулся к ней, ее уже не было.
Через некоторое время, уже в середине ночи, появилась его семья – мать и отец, оба еще молодые, лет пятидесяти; и его брат Эдвард, который работал в банке в Токио. Отец и брат были одеты в приличествующие визиту одинаковые серые костюмы, а на матери была плиссированная юбка и вязаная кофта на пуговицах. Ему часто говорили, что он пошел в мать, хотя он сам этого не замечал. Ну может, только цветом и разрезом глаз, которые у обоих были карими с приподнятыми вверх уголками, что придавало им немного славянский вид. Она с любопытством тянула шею, все еще стройную, пытаясь заглянуть во все уголки комнаты.
"Ну, все не так уж и плохо», – наконец произнесла она.
Отец поднял руку, чтобы пригладить редеющие волосы, и кивнул с отсутствующим видом. Эдвард тем временем измерял шагами комнату, как будто собирался купить ее в собственность. Это было так на него похоже…
Он рассматривал свою семью со смешанным чувством отчаяния и радости. В конце концов мать подошла к нему. Она, казалось, не находила в его положении ничего особенного. Просто улыбнулась ему и опять сказала: «Ничего, дорогой, все не так уж плохо».
Он не знал, как истолковывать их поведение. Неужели они действительно не заметили, что над ним издевались, что его приковали к стене? Или они притворялись, что ничего не замечают, чтобы скрыть неловкость и стыд? Или таким хитроумным способом, почти закодированным, чтобы не догадались его захватчики, пытались придать ему силы, вселить надежду на избавление? Прежде чем он успел решить для себя, в чем же дело, мать увидела в окне люка полную луну и издала легкий вздох удивления и восторга. Потом она начала кружиться, понимая, что все на нее смотрят, и в то же время не обращая ни на кого внимания. В призрачном серебряном воздухе ее юбка раздулась вокруг ног колоколом…
К нему приходили и другие разные люди, с которыми он сталкивался в жизни. Берт Пшер, директор труппы. Стефан Элмере, фотограф. Появилась даже его наставница, Изабель ван Заанен. На ней была. длинная шуба, а в ушах – бриллиантовые серьги, она выглядела так, как будто только что вернулась с премьеры спектакля. Изабель много лет работала в его труппе в качестве приглашенного хореографа, и он своим успехом обязан ее советам и поддержке.
Стоя у стены, она зажгла одну из своих египетских сигарет. «Помнишь, что сказал Баланчин? – произнесла она. – Сначала – пот, потом – красота». Изабель улыбнулась сама себе – Баланчин был ее другом. Потом подошла к нему и склонилась над ним так, чтобы он мог коснуться губами ее щеки.
Никто из посетителей не обмолвился о его ситуации, никто даже, казалось, не заметил его положения. Все равно он был рад, что они пришли к нему, для него это было некоторым утешением. Ему важно было знать, что за пределами этой комнаты существуют живые люди. Люди, которым он нужен. Даже если они активно не ищут его, они думают о нем. Это была хоть какая-то связь, живая цепочка.
Правда, иногда его гости приносили ему известия, которые он не хотел слышать.
Ты никогда не будешь свободен…
Наше время истекло…
Ты и я…
Наше время вместе…
Истекло.
Рана заживала медленно, с трудом. Возможно, он сам был в этом виноват – во сне ворочался и невольно раздражал рану, а может, она плохо заживала оттого, что ее натирало кольцо. Как бы там ни было, ему давали антибиотики, чтобы избежать заражения, и кодеин как болеутоляющее. Из-за действия лекарств он почти все время чувствовал себя вялым и заторможенным. Изредка в голове у него прояснялось и он замечал, что женщины, ухаживающие за ним, все время обнажены, хотя на головах по-прежнему надеты колпаки. Часто на ногах у них он видел обувь. Астрид и Гертруд предпочитали туфли на высоком каблуке, а Мод приходила в своих старых рабочих ботинках. То, что они перестали носить свои плащи, было проявлением их вопиющего бесстыдства и в то же время сексуальной потребностью. Сначала им было достаточно лишь видеть закованного в цепи мужчину. Теперь же их возбуждал вид его раны – само ее происхождение и расположение. Когда они водили его в туалет, то по-прежнему заковывали его руки и ноги, но теперь одна из них вела его за цепь, как будто он был неким экзотическим, но прирученным зверем. Когда он лежал на своей подстилке, они ходили кругами около него, бросая жадные взгляды из-под колпаков. Иногда они наклонялись и трогали цепь, при этом их дыхание учащалось и голоса становились приглушенными, как загустевшие взбитые сливки. Временами они осторожно, чтобы не потревожить его пенис, приподнимали цепь – так пытаются вынуть из рук заснувшего пьяницы пустую бутылку из-под пива. А иногда, когда его одурманенное медикаментами сознание прояснялось, он обнаруживал какую-нибудь из женщин сидящей напротив него с запрокинутой головой и рукой, ритмично движущейся между ног…
Он никогда раньше не видел, как женщины мастурбируют – ни одна из его девушек не делала этого перед ним. И сейчас его поразило, что каждая из женщин делала это по-своему. Мод всегда начинала сидя на коленях, затем в какой-то момент она падала вперед, прерывисто дыша, всей своей тяжестью опираясь на левую руку так, что на запястье сморщивалась кожа и ее короткие ногти краснели от прилива крови. При этом правая рука была задвинута между бедер так, что кисти не было видно… Астрид мастурбировала стоя. Она прислонялась спиной к белым трубам, которые шли из пола в потолок, а иногда подходила близко к нему, стоя над резиновой подстилкой. В отличие от Мод она ласкала все свое тело, ее руки порхали везде, они казались странно отстраненными, не принадлежащими ей. Ладони ее ощупывали грудь, скользили по бедрам, терли внутреннюю поверхность ляжек, не задерживаясь на одном месте дольше чем на несколько секунд, достаточных, надо полагать, чтобы оживить ту или иную часть тела. Когда она испытывала оргазм, ее колени слегка подгибались, как будто после приема дозы мышечного релаксанта, ей трудно было удерживать равновесие… Гертруд была более прямой в проявлении своих чувств, чем Астрид, и в то же время более замкнутой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
«Ты и я… – сказала она, как будто прочитав его мысли, – наше время вместе».
«Нет, – воскликнул он, – ты ошибаешься! – у него пересохло в горле. – Тебе только надо подождать, пока я выберусь отсюда. Подожди, когда я освобожусь».
Она подняла обе руки и поправила бархотку, потом повернулась к нем)'лицом. В ее глазах не было ничего кроме равнодушия. У нее был взгляд человека, который незнаком с ним, который никогда его не встречал.
«Ты никогда не будешь свободен», – сказала она.
«Буду», – ответил он, хотя вдруг сам в это не поверил.
Бриджит отрицательно покачала головой и опять устремила взгляд вдаль.
«Нет», – произнесла она.
Он отвернулся, не в силах найти опровержение ее словам. А когда опять обернулся к ней, ее уже не было.
Через некоторое время, уже в середине ночи, появилась его семья – мать и отец, оба еще молодые, лет пятидесяти; и его брат Эдвард, который работал в банке в Токио. Отец и брат были одеты в приличествующие визиту одинаковые серые костюмы, а на матери была плиссированная юбка и вязаная кофта на пуговицах. Ему часто говорили, что он пошел в мать, хотя он сам этого не замечал. Ну может, только цветом и разрезом глаз, которые у обоих были карими с приподнятыми вверх уголками, что придавало им немного славянский вид. Она с любопытством тянула шею, все еще стройную, пытаясь заглянуть во все уголки комнаты.
"Ну, все не так уж и плохо», – наконец произнесла она.
Отец поднял руку, чтобы пригладить редеющие волосы, и кивнул с отсутствующим видом. Эдвард тем временем измерял шагами комнату, как будто собирался купить ее в собственность. Это было так на него похоже…
Он рассматривал свою семью со смешанным чувством отчаяния и радости. В конце концов мать подошла к нему. Она, казалось, не находила в его положении ничего особенного. Просто улыбнулась ему и опять сказала: «Ничего, дорогой, все не так уж плохо».
Он не знал, как истолковывать их поведение. Неужели они действительно не заметили, что над ним издевались, что его приковали к стене? Или они притворялись, что ничего не замечают, чтобы скрыть неловкость и стыд? Или таким хитроумным способом, почти закодированным, чтобы не догадались его захватчики, пытались придать ему силы, вселить надежду на избавление? Прежде чем он успел решить для себя, в чем же дело, мать увидела в окне люка полную луну и издала легкий вздох удивления и восторга. Потом она начала кружиться, понимая, что все на нее смотрят, и в то же время не обращая ни на кого внимания. В призрачном серебряном воздухе ее юбка раздулась вокруг ног колоколом…
К нему приходили и другие разные люди, с которыми он сталкивался в жизни. Берт Пшер, директор труппы. Стефан Элмере, фотограф. Появилась даже его наставница, Изабель ван Заанен. На ней была. длинная шуба, а в ушах – бриллиантовые серьги, она выглядела так, как будто только что вернулась с премьеры спектакля. Изабель много лет работала в его труппе в качестве приглашенного хореографа, и он своим успехом обязан ее советам и поддержке.
Стоя у стены, она зажгла одну из своих египетских сигарет. «Помнишь, что сказал Баланчин? – произнесла она. – Сначала – пот, потом – красота». Изабель улыбнулась сама себе – Баланчин был ее другом. Потом подошла к нему и склонилась над ним так, чтобы он мог коснуться губами ее щеки.
Никто из посетителей не обмолвился о его ситуации, никто даже, казалось, не заметил его положения. Все равно он был рад, что они пришли к нему, для него это было некоторым утешением. Ему важно было знать, что за пределами этой комнаты существуют живые люди. Люди, которым он нужен. Даже если они активно не ищут его, они думают о нем. Это была хоть какая-то связь, живая цепочка.
Правда, иногда его гости приносили ему известия, которые он не хотел слышать.
Ты никогда не будешь свободен…
Наше время истекло…
Ты и я…
Наше время вместе…
Истекло.
Рана заживала медленно, с трудом. Возможно, он сам был в этом виноват – во сне ворочался и невольно раздражал рану, а может, она плохо заживала оттого, что ее натирало кольцо. Как бы там ни было, ему давали антибиотики, чтобы избежать заражения, и кодеин как болеутоляющее. Из-за действия лекарств он почти все время чувствовал себя вялым и заторможенным. Изредка в голове у него прояснялось и он замечал, что женщины, ухаживающие за ним, все время обнажены, хотя на головах по-прежнему надеты колпаки. Часто на ногах у них он видел обувь. Астрид и Гертруд предпочитали туфли на высоком каблуке, а Мод приходила в своих старых рабочих ботинках. То, что они перестали носить свои плащи, было проявлением их вопиющего бесстыдства и в то же время сексуальной потребностью. Сначала им было достаточно лишь видеть закованного в цепи мужчину. Теперь же их возбуждал вид его раны – само ее происхождение и расположение. Когда они водили его в туалет, то по-прежнему заковывали его руки и ноги, но теперь одна из них вела его за цепь, как будто он был неким экзотическим, но прирученным зверем. Когда он лежал на своей подстилке, они ходили кругами около него, бросая жадные взгляды из-под колпаков. Иногда они наклонялись и трогали цепь, при этом их дыхание учащалось и голоса становились приглушенными, как загустевшие взбитые сливки. Временами они осторожно, чтобы не потревожить его пенис, приподнимали цепь – так пытаются вынуть из рук заснувшего пьяницы пустую бутылку из-под пива. А иногда, когда его одурманенное медикаментами сознание прояснялось, он обнаруживал какую-нибудь из женщин сидящей напротив него с запрокинутой головой и рукой, ритмично движущейся между ног…
Он никогда раньше не видел, как женщины мастурбируют – ни одна из его девушек не делала этого перед ним. И сейчас его поразило, что каждая из женщин делала это по-своему. Мод всегда начинала сидя на коленях, затем в какой-то момент она падала вперед, прерывисто дыша, всей своей тяжестью опираясь на левую руку так, что на запястье сморщивалась кожа и ее короткие ногти краснели от прилива крови. При этом правая рука была задвинута между бедер так, что кисти не было видно… Астрид мастурбировала стоя. Она прислонялась спиной к белым трубам, которые шли из пола в потолок, а иногда подходила близко к нему, стоя над резиновой подстилкой. В отличие от Мод она ласкала все свое тело, ее руки порхали везде, они казались странно отстраненными, не принадлежащими ей. Ладони ее ощупывали грудь, скользили по бедрам, терли внутреннюю поверхность ляжек, не задерживаясь на одном месте дольше чем на несколько секунд, достаточных, надо полагать, чтобы оживить ту или иную часть тела. Когда она испытывала оргазм, ее колени слегка подгибались, как будто после приема дозы мышечного релаксанта, ей трудно было удерживать равновесие… Гертруд была более прямой в проявлении своих чувств, чем Астрид, и в то же время более замкнутой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62