По всему городу были расклеены премьерные афиши, на которых возлежала моя любовь: сосущее чувство ревности в связи с этой ее общедоступностью. Представьте мужа, который ревнует жену к зрителям, когда те восхищаются ею на сцене. А моя жена была самой известной в этом городе женщиной.
Вот и настал наконец этот день, я нервничал, как пацан перед первым свиданием. Народу собралось много, сначала было вступительное слово, которое могло быть короче и которого могло вовсе не быть, потом заклинило занавес, и министр культуры, прибывший по этому случаю в Питер, сказал, что мы ждали этого момента столько лет — не беда, коли подождем еще несколько минут. Мне казалось, что все в зале в таких же смятенных чувствах, что и я, а я был близок к обмороку, голова кружилась, ноги подкашивались. Был сжат со всех сторон толпой, как в трамвае, — иначе б рухнул, не дождавшись. Закрыл глаза — и мгновенно прекрасное видение возникло в моем воспаленном воображении. А когда открыл, видение не исчезло, но материализовалось в реальность — моя любимая возлежала на подушках, одеяло откинуто, рука протянута ко мне. В этот момент я забыл обо всем на свете, меня как вырубило.
Как сейчас помню тот апрельский денек, когда всем классом наладились на экскурсию в Эрмитаж. Нева вскрылась ото льда, ладожские воды выталкивали льдины в Финский залив, они налетали друг на друга и ломались, стоял пушечный треск, в воздухе пахло корюшкой, которая шла вслед за льдом и слыла в наших краях за символ весны. В такой день в музей — что на казнь. Иногда удавалось выглянуть в окно, где Весна Священная вступала в свои законные права, сдирая с великой реки ледяной панцирь. Было утро, народу в Эрмитаже мало, изредка доносилась чужеземная речь, а своих и вовсе никого, не считая злобных сторожих, которых я с тех пор и боюсь, хотя конфликт с ними начался у меня чуть позже.
Толпой перемещались из зала в зал, в голове мешанина, часы с павлином, распушающим ровно в полдень свой хвостище, казались куда занятнее мадонны Рафаэля. Вообще, не считая женских грудей и лобков, все равно, в чьем исполнении, Кранаха или Рубенса, мимо которых наша училка стыдливо убыстряла шаг, а мы, наоборот, замедляли, отставая, больше всего поразила наш класс оружейная палата, посреди которой сидели на боевых конях мои будущие подопечные — средневековые рыцари в тяжелых доспехах.
Вот так, короткими пробежками от одного музейного объекта к другому, добрались мы наконец и до нее. Облокотившись на одну и вытянув вперед, навстречу невидимому гостю, другую руку, откинув одеяло, во всей своей голой и даже слегка дряблой телесности она возлежала на мещанской, по тогдашним моим понятиям, кровати, среди подушек и пуховиков, а над ней, мелодраматически заломив руки, рыдало некое крылатое существо — не то амур, не то ангел. На заднем фоне видна была еще служанка то ли сводня, а скорее всего обе в одном лице. Роскошная рама казалась лишней — альковная сцена и без того была обрамлена пышными завесами.
— Аргосскому царю Акрисию было предсказано, что его убьет внук, — вот почему он и заточил единственную дочь Данаю в бронзовую башню, — объясняла тем временем наша училка, нейтрализуя сексуальный сюжет картины ее мифологической подоплекой. — Зевс, однако, обманул царя и в виде золотого дождя явился однажды Данае, которая родила Персея, и тот таки убил деда, хоть и случайно, во время метания диска.
Не то амур, не то ангел оказался купидоном, скорбящим в связи с вынужденным девством Данаи, а сводня-служанка, совсем наоборот, — тюремщиком, бдительность которого громовержцу удалось так остроумно обмануть. Из всех любовных превращений именно это казалось мне самым невероятным, потому что совокупление Европы с быком либо Леды с лебедем были наглядными примерами зоофилии, а Данаи с золотым дождем — еще менее правдоподобно, чем Девы Марии с Богом. И даже после того, как узнал от неоплатоников, что это метафора единения с Абсолютом, все равно связь женщины с золотым дождем, согласитесь, — нонсенс. Позднее прослышал, что мифологическая атрибуция картины Рембрандта под вопросом, а учитывая откровенно семитский тип изображенной красавицы — это скорее всего очередной библейский сюжет, которых у Рембрандта порядка восьмисот. Тем не менее она так и осталась для меня навсегда Данаей — под этим именем я влюбился в нее, невозможно вообразить ее Ревеккой, Рахилью, Саррой или Фамарью, коей она, возможно, и является.
Иногда я спрашиваю себя: почему из всех эрмитажных «ню» мой выбор пал именно на нее? Не самая красивая из них — чисто физически та же Венера Кранаха куда привлекательнее. Либо причесывающаяся танцорка Дега, или таитянка Гогена. Да хоть ужаленная скорпионом нимфа Бартолини! По физическим параметрам полнотелая Даная приближается скорее к рубенсовскому типу, на который у меня не стоит — скорее отвращает от женского пола при виде этих телес. Да и эмоционально есть в Эрмитаже экспонаты куда более откровенные, более сексапильные, что ли, — скажем, «Вечная весна» Родена, которая до сих пор возбуждает меня. Так почему тогда именно Даная?
Вот так, прямо сейчас, с ходу, одной фразой или абзацем на этот вопрос не ответишь. Тем более у меня впереди пара сотен страниц — торопиться некуда. Так или иначе, с той самой первой встречи в двенадцатилетнем возрасте, я стал постоянным посетителем Эрмитажа, за что меня сначала хвалили дома, а в школе ставили в пример другим, пока училка не обнаружила случайно у меня в тетради репродукцию и, приняв за порнуху, заподозрила неладное, а после того как музейная церберша, которой я намозолил глаза, накатала на меня телегу, решили, что я сексуальный маньяк, несмотря на малолетство. На какое-то время мне было запрещено ходить в Эрмитаж. Наказание тяжкое, но именно благодаря ему моя страсть, уйдя в подполье, разгорелась еще сильнее.
Растерявшийся отец свел меня к психиатру, тайному адепту запрещенного у нас в те годы фрейдизма. Мне, однако, повезло — одна из его пациенток где-то там проболталась, моего инквизитора турнули с работы, психоаналитические допросы кончились, хотя он меня почти уж расколол и воспоминание о маме, которая умерла, когда мне было чуть больше года, всплыло на поверхность смятенного сознания: оказалось, по физическим габаритам она была под стать Данае. Мне кажется все-таки, что доморощенный психоаналитик пошел по ложному пути, игнорируя конкретный объект моей страсти и навязывая мне стереотип. Патологией он полагал, что я вожделею к рукотворной, а не к реальной женщине, так ни разу не удосужившись сходить в Эрмитаж и взглянуть на Данаю самолично, чего я больше всего боялся. А будто страсть к живому объекту не навязчивая идея? Преувеличенное представление о различии между женщинами, как сказал бы мой здешний кореш Никита, когда-то коллега по Эрмитажу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Вот и настал наконец этот день, я нервничал, как пацан перед первым свиданием. Народу собралось много, сначала было вступительное слово, которое могло быть короче и которого могло вовсе не быть, потом заклинило занавес, и министр культуры, прибывший по этому случаю в Питер, сказал, что мы ждали этого момента столько лет — не беда, коли подождем еще несколько минут. Мне казалось, что все в зале в таких же смятенных чувствах, что и я, а я был близок к обмороку, голова кружилась, ноги подкашивались. Был сжат со всех сторон толпой, как в трамвае, — иначе б рухнул, не дождавшись. Закрыл глаза — и мгновенно прекрасное видение возникло в моем воспаленном воображении. А когда открыл, видение не исчезло, но материализовалось в реальность — моя любимая возлежала на подушках, одеяло откинуто, рука протянута ко мне. В этот момент я забыл обо всем на свете, меня как вырубило.
Как сейчас помню тот апрельский денек, когда всем классом наладились на экскурсию в Эрмитаж. Нева вскрылась ото льда, ладожские воды выталкивали льдины в Финский залив, они налетали друг на друга и ломались, стоял пушечный треск, в воздухе пахло корюшкой, которая шла вслед за льдом и слыла в наших краях за символ весны. В такой день в музей — что на казнь. Иногда удавалось выглянуть в окно, где Весна Священная вступала в свои законные права, сдирая с великой реки ледяной панцирь. Было утро, народу в Эрмитаже мало, изредка доносилась чужеземная речь, а своих и вовсе никого, не считая злобных сторожих, которых я с тех пор и боюсь, хотя конфликт с ними начался у меня чуть позже.
Толпой перемещались из зала в зал, в голове мешанина, часы с павлином, распушающим ровно в полдень свой хвостище, казались куда занятнее мадонны Рафаэля. Вообще, не считая женских грудей и лобков, все равно, в чьем исполнении, Кранаха или Рубенса, мимо которых наша училка стыдливо убыстряла шаг, а мы, наоборот, замедляли, отставая, больше всего поразила наш класс оружейная палата, посреди которой сидели на боевых конях мои будущие подопечные — средневековые рыцари в тяжелых доспехах.
Вот так, короткими пробежками от одного музейного объекта к другому, добрались мы наконец и до нее. Облокотившись на одну и вытянув вперед, навстречу невидимому гостю, другую руку, откинув одеяло, во всей своей голой и даже слегка дряблой телесности она возлежала на мещанской, по тогдашним моим понятиям, кровати, среди подушек и пуховиков, а над ней, мелодраматически заломив руки, рыдало некое крылатое существо — не то амур, не то ангел. На заднем фоне видна была еще служанка то ли сводня, а скорее всего обе в одном лице. Роскошная рама казалась лишней — альковная сцена и без того была обрамлена пышными завесами.
— Аргосскому царю Акрисию было предсказано, что его убьет внук, — вот почему он и заточил единственную дочь Данаю в бронзовую башню, — объясняла тем временем наша училка, нейтрализуя сексуальный сюжет картины ее мифологической подоплекой. — Зевс, однако, обманул царя и в виде золотого дождя явился однажды Данае, которая родила Персея, и тот таки убил деда, хоть и случайно, во время метания диска.
Не то амур, не то ангел оказался купидоном, скорбящим в связи с вынужденным девством Данаи, а сводня-служанка, совсем наоборот, — тюремщиком, бдительность которого громовержцу удалось так остроумно обмануть. Из всех любовных превращений именно это казалось мне самым невероятным, потому что совокупление Европы с быком либо Леды с лебедем были наглядными примерами зоофилии, а Данаи с золотым дождем — еще менее правдоподобно, чем Девы Марии с Богом. И даже после того, как узнал от неоплатоников, что это метафора единения с Абсолютом, все равно связь женщины с золотым дождем, согласитесь, — нонсенс. Позднее прослышал, что мифологическая атрибуция картины Рембрандта под вопросом, а учитывая откровенно семитский тип изображенной красавицы — это скорее всего очередной библейский сюжет, которых у Рембрандта порядка восьмисот. Тем не менее она так и осталась для меня навсегда Данаей — под этим именем я влюбился в нее, невозможно вообразить ее Ревеккой, Рахилью, Саррой или Фамарью, коей она, возможно, и является.
Иногда я спрашиваю себя: почему из всех эрмитажных «ню» мой выбор пал именно на нее? Не самая красивая из них — чисто физически та же Венера Кранаха куда привлекательнее. Либо причесывающаяся танцорка Дега, или таитянка Гогена. Да хоть ужаленная скорпионом нимфа Бартолини! По физическим параметрам полнотелая Даная приближается скорее к рубенсовскому типу, на который у меня не стоит — скорее отвращает от женского пола при виде этих телес. Да и эмоционально есть в Эрмитаже экспонаты куда более откровенные, более сексапильные, что ли, — скажем, «Вечная весна» Родена, которая до сих пор возбуждает меня. Так почему тогда именно Даная?
Вот так, прямо сейчас, с ходу, одной фразой или абзацем на этот вопрос не ответишь. Тем более у меня впереди пара сотен страниц — торопиться некуда. Так или иначе, с той самой первой встречи в двенадцатилетнем возрасте, я стал постоянным посетителем Эрмитажа, за что меня сначала хвалили дома, а в школе ставили в пример другим, пока училка не обнаружила случайно у меня в тетради репродукцию и, приняв за порнуху, заподозрила неладное, а после того как музейная церберша, которой я намозолил глаза, накатала на меня телегу, решили, что я сексуальный маньяк, несмотря на малолетство. На какое-то время мне было запрещено ходить в Эрмитаж. Наказание тяжкое, но именно благодаря ему моя страсть, уйдя в подполье, разгорелась еще сильнее.
Растерявшийся отец свел меня к психиатру, тайному адепту запрещенного у нас в те годы фрейдизма. Мне, однако, повезло — одна из его пациенток где-то там проболталась, моего инквизитора турнули с работы, психоаналитические допросы кончились, хотя он меня почти уж расколол и воспоминание о маме, которая умерла, когда мне было чуть больше года, всплыло на поверхность смятенного сознания: оказалось, по физическим габаритам она была под стать Данае. Мне кажется все-таки, что доморощенный психоаналитик пошел по ложному пути, игнорируя конкретный объект моей страсти и навязывая мне стереотип. Патологией он полагал, что я вожделею к рукотворной, а не к реальной женщине, так ни разу не удосужившись сходить в Эрмитаж и взглянуть на Данаю самолично, чего я больше всего боялся. А будто страсть к живому объекту не навязчивая идея? Преувеличенное представление о различии между женщинами, как сказал бы мой здешний кореш Никита, когда-то коллега по Эрмитажу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56