Он даже забыл, что возобновлять оборванную им самим связь — весьма неосторожно.
В карих глазах горничной мелькнула надежда, когда Турнемин стал медленно подходить к ней. А когда он положил руки на ее круглые плечи, лицо Фаншон вспыхнуло радостью. Жиль спустил девушке платье с плеч и привлек ее к себе.
А через минуту они, свившись, катались по постели, еще хранившей запах тела Жюдит. Жиль удовлетворил свое стремление ощутить, избежав смерти, всю полноту жизни, а Фаншон — свою накопившуюся за несколько месяцев завистливого ожидания страсть. Был почти уже полдень, когда она наконец отодвинула засов на двери…
— Лучше, пожалуй, если вы вернетесь без меня, — сказал на пороге Турнемин. — Скажете госпоже, что я приеду завтра, переночую у Ла Валле…
— Почему не здесь? — осмелилась спросить камеристка, стараясь пригасить торжествующий блеск глаз.
Однако Жиль уже остыл, и оставлять ей надежду на возобновление отношений не желал.
— Я не нуждаюсь в ваших советах, дорогуша, — произнес он мягко. Достал кошелек и бросил девушке. — Вот, держите! Купите себе каких-нибудь безделушек и возвращайтесь на плантацию. Спасибо за приятно проведенное время. До завтра.
Фаншон в ярости схватила кошелек и сунула в карман фартука. Радость исчезла из ее взгляда, и повернувшийся к двери Жиль не заметил, какой ненавистью он полыхнул ему вслед…
Жиль выехал на рассвете, но пока добрался до «Верхних Саванн», солнце поднялось уже высоко. Он каждый раз радовался, возвращаясь домой. Ему нравилось мчаться галопом по длинной и величественной дубовой аллее — деревья привезли сюда из Франции за большие деньги больше ста лет назад. Нравилось, когда перед ним возникал розовый особняк, особенно когда он, как сегодня, весело улыбался солнцу широко распахнутыми окнами, через которые был отлично виден целый батальон юных служанок, наводивших порядок под властным присмотром мажордома Шарло.
Поместье потеряло отрешенный и печальный вид замка Спящей Красавицы, заросшего колючей ежевикой. Чаша большого фонтана была тщательно выскоблена, а его бронзовые части начищены так, что сверкали на солнце не хуже рассыпавшихся высоко в небе брызг. Садовники, которыми руководил увлекшийся еще в Версале выращиванием декоративных растений Понго, просто творили чудеса: купы роскошных тропических кустарников чередовались с великолепными, затененными деревьями лужайками — в зной здесь так приятно было посидеть, выпить чашечку кофе или бокал пунша, а вечером — выкурить сигару, наслаждаясь пришедшей с моря прохладой.
Понго, живший по-прежнему в особняке, рядом с комнатой Жиля, приходил туда лишь на ночь. Чуть не весь день он проводил в саду: сажал, полол, окапывал, в выстроенной специально для него оранжерее. Индеец старался вспомнить все, о чем узнал от старого садовника госпожи Маржон. Стайка негритят, его «учеников», как стадо очаровательных черных барашков, следовала за Понго по пятам, старательно и серьезно слушая его уроки, — так дети из церковного хора ходят на торжественной мессе за священником.
А вечерами Понго сидел с Моисеем: их теперь связывала молчаливая, но прочная дружба, такая прочная, что Жиль испытывал порой нечто вроде ревности.
Понго узнал весь мрачный и кровавый путь, который привел вождя Лоанго — так по-настоящему звали Моисея — от конголезских земель к северу от Кабинды, где обитало его племя, к шлюпке «Кречета». Моисей поведал ему то, что скрыл от Турнемина: Лаонго долго поставлял товар — своих пленников — работорговцам, рыскавшим по африканскому побережью от Сенегала до Конго и дальше в поисках «черного золота». Так он освоил несколько языков белых людей и изучил их самих, причем с самой худшей стороны: он познал их неудержимую страсть к золоту.
Возможно, великий воин и безжалостный судья Лоанго так и продолжал бы свою торговлю, если бы однажды один из его клиентов, испанец дон Эстебан Кордоба де Кесада, не заманил в ловушку и не увел силой на «Санта-Энграсию» жену вождя — Ямину. Лоанго безумно любил Ямину и предпочел все бросить и пойти вслед за ней в вонючий трюм, где его ждали цепи невольника. Но остаться вместе им не удалось. Ямина была красавицей, дон Эстебан пожелал видеть ее на своем ложе. И тогда Лоанго возглавил бунт, трагическую развязку которого наблюдал экипаж «Кречета».
— Лоанго погиб вместе с Яминой, — сказал гигант Жилю. — Ты спас из вод океана совсем другого человека. А потому я хочу сохранить имя, которое ты мне дал. Теперь я Моисей. А тот, другой, лишь воспоминание.
Моисей занял в «Верхних Саваннах» должность «старшего», на которой прежде находился Москит. Тот исчез вместе с другими надсмотрщиками, как и его хозяин Легро. Тонтону же, которого Жиль забыл в доме на берегу реки, не удалось воспользоваться свободой — Дезире не дала. Она зарезала его кинжалом прежде, чем кто-либо успел вмешаться, и объятый пламенем дом стал ему могилой.
Конголезский король оказался истинным вождем, он умел управляться с людьми, и его помощь в восстановлении порядка на плантации была просто неоценима. С помощью Лайама Финнегана Моисей осмотрел рабов, долго расспрашивая каждого, чтобы определить, в зависимости от развития и потребностей невольников, как лучше вернуть их к человеческому образу жизни. Сам его вид, спокойствие, низкий чарующий голос производили на несчастных неизгладимое впечатление: бывший вождь, видимо, старался хоть отчасти залечить те раны, которые когда-то наносил своему народу на берегах Конго.
Самым страшным врагом плантации оказался сезон ураганов. Временные жилища, построенные вместо сгоревших хибар, не выдерживали порывов ветра; женщин и детей поселили пока что в домах прислуги и конюшнях, а тем временем рабы, у которых Моисей обнаружил склонность к ремеслу плотника или каменщика, возводили новые, прочные дома: Жиль не желал больше видеть на плантации хижины из тонких досок и пальмовых листьев: они вспыхивали, как факел, от любой искры и разлетались даже от несильной бури. Каждой семье выделяли теперь огород и просторное жилье, а для одиноких доставили из Нового Орлеана передвижные сборные бараки — они были достаточно прочны, но в зависимости от потребностей хозяйства легко переставлялись на другие места (чтобы поля не истощались, культуры на них приходилось чередовать). Если муж чина женился, он покидал барак, где хозяйничала повариха, и получал дом с клочком земли.
Турнемин хотел, чтобы его рабы жили лучше всех других на острове, и тратил деньги на их устройство без счета. Он решил, что сначала позаботится о работниках, а потом займется своим собственным особняком. Потому-то первый же выстроенный дом был отдан Лайаму Финнегану под больницу. Лекарь тоже не бездельничал эти три месяца, и припадать к любимой подружке — бутыли с ромом — ему доводилось лишь глубокой ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
В карих глазах горничной мелькнула надежда, когда Турнемин стал медленно подходить к ней. А когда он положил руки на ее круглые плечи, лицо Фаншон вспыхнуло радостью. Жиль спустил девушке платье с плеч и привлек ее к себе.
А через минуту они, свившись, катались по постели, еще хранившей запах тела Жюдит. Жиль удовлетворил свое стремление ощутить, избежав смерти, всю полноту жизни, а Фаншон — свою накопившуюся за несколько месяцев завистливого ожидания страсть. Был почти уже полдень, когда она наконец отодвинула засов на двери…
— Лучше, пожалуй, если вы вернетесь без меня, — сказал на пороге Турнемин. — Скажете госпоже, что я приеду завтра, переночую у Ла Валле…
— Почему не здесь? — осмелилась спросить камеристка, стараясь пригасить торжествующий блеск глаз.
Однако Жиль уже остыл, и оставлять ей надежду на возобновление отношений не желал.
— Я не нуждаюсь в ваших советах, дорогуша, — произнес он мягко. Достал кошелек и бросил девушке. — Вот, держите! Купите себе каких-нибудь безделушек и возвращайтесь на плантацию. Спасибо за приятно проведенное время. До завтра.
Фаншон в ярости схватила кошелек и сунула в карман фартука. Радость исчезла из ее взгляда, и повернувшийся к двери Жиль не заметил, какой ненавистью он полыхнул ему вслед…
Жиль выехал на рассвете, но пока добрался до «Верхних Саванн», солнце поднялось уже высоко. Он каждый раз радовался, возвращаясь домой. Ему нравилось мчаться галопом по длинной и величественной дубовой аллее — деревья привезли сюда из Франции за большие деньги больше ста лет назад. Нравилось, когда перед ним возникал розовый особняк, особенно когда он, как сегодня, весело улыбался солнцу широко распахнутыми окнами, через которые был отлично виден целый батальон юных служанок, наводивших порядок под властным присмотром мажордома Шарло.
Поместье потеряло отрешенный и печальный вид замка Спящей Красавицы, заросшего колючей ежевикой. Чаша большого фонтана была тщательно выскоблена, а его бронзовые части начищены так, что сверкали на солнце не хуже рассыпавшихся высоко в небе брызг. Садовники, которыми руководил увлекшийся еще в Версале выращиванием декоративных растений Понго, просто творили чудеса: купы роскошных тропических кустарников чередовались с великолепными, затененными деревьями лужайками — в зной здесь так приятно было посидеть, выпить чашечку кофе или бокал пунша, а вечером — выкурить сигару, наслаждаясь пришедшей с моря прохладой.
Понго, живший по-прежнему в особняке, рядом с комнатой Жиля, приходил туда лишь на ночь. Чуть не весь день он проводил в саду: сажал, полол, окапывал, в выстроенной специально для него оранжерее. Индеец старался вспомнить все, о чем узнал от старого садовника госпожи Маржон. Стайка негритят, его «учеников», как стадо очаровательных черных барашков, следовала за Понго по пятам, старательно и серьезно слушая его уроки, — так дети из церковного хора ходят на торжественной мессе за священником.
А вечерами Понго сидел с Моисеем: их теперь связывала молчаливая, но прочная дружба, такая прочная, что Жиль испытывал порой нечто вроде ревности.
Понго узнал весь мрачный и кровавый путь, который привел вождя Лоанго — так по-настоящему звали Моисея — от конголезских земель к северу от Кабинды, где обитало его племя, к шлюпке «Кречета». Моисей поведал ему то, что скрыл от Турнемина: Лаонго долго поставлял товар — своих пленников — работорговцам, рыскавшим по африканскому побережью от Сенегала до Конго и дальше в поисках «черного золота». Так он освоил несколько языков белых людей и изучил их самих, причем с самой худшей стороны: он познал их неудержимую страсть к золоту.
Возможно, великий воин и безжалостный судья Лоанго так и продолжал бы свою торговлю, если бы однажды один из его клиентов, испанец дон Эстебан Кордоба де Кесада, не заманил в ловушку и не увел силой на «Санта-Энграсию» жену вождя — Ямину. Лоанго безумно любил Ямину и предпочел все бросить и пойти вслед за ней в вонючий трюм, где его ждали цепи невольника. Но остаться вместе им не удалось. Ямина была красавицей, дон Эстебан пожелал видеть ее на своем ложе. И тогда Лоанго возглавил бунт, трагическую развязку которого наблюдал экипаж «Кречета».
— Лоанго погиб вместе с Яминой, — сказал гигант Жилю. — Ты спас из вод океана совсем другого человека. А потому я хочу сохранить имя, которое ты мне дал. Теперь я Моисей. А тот, другой, лишь воспоминание.
Моисей занял в «Верхних Саваннах» должность «старшего», на которой прежде находился Москит. Тот исчез вместе с другими надсмотрщиками, как и его хозяин Легро. Тонтону же, которого Жиль забыл в доме на берегу реки, не удалось воспользоваться свободой — Дезире не дала. Она зарезала его кинжалом прежде, чем кто-либо успел вмешаться, и объятый пламенем дом стал ему могилой.
Конголезский король оказался истинным вождем, он умел управляться с людьми, и его помощь в восстановлении порядка на плантации была просто неоценима. С помощью Лайама Финнегана Моисей осмотрел рабов, долго расспрашивая каждого, чтобы определить, в зависимости от развития и потребностей невольников, как лучше вернуть их к человеческому образу жизни. Сам его вид, спокойствие, низкий чарующий голос производили на несчастных неизгладимое впечатление: бывший вождь, видимо, старался хоть отчасти залечить те раны, которые когда-то наносил своему народу на берегах Конго.
Самым страшным врагом плантации оказался сезон ураганов. Временные жилища, построенные вместо сгоревших хибар, не выдерживали порывов ветра; женщин и детей поселили пока что в домах прислуги и конюшнях, а тем временем рабы, у которых Моисей обнаружил склонность к ремеслу плотника или каменщика, возводили новые, прочные дома: Жиль не желал больше видеть на плантации хижины из тонких досок и пальмовых листьев: они вспыхивали, как факел, от любой искры и разлетались даже от несильной бури. Каждой семье выделяли теперь огород и просторное жилье, а для одиноких доставили из Нового Орлеана передвижные сборные бараки — они были достаточно прочны, но в зависимости от потребностей хозяйства легко переставлялись на другие места (чтобы поля не истощались, культуры на них приходилось чередовать). Если муж чина женился, он покидал барак, где хозяйничала повариха, и получал дом с клочком земли.
Турнемин хотел, чтобы его рабы жили лучше всех других на острове, и тратил деньги на их устройство без счета. Он решил, что сначала позаботится о работниках, а потом займется своим собственным особняком. Потому-то первый же выстроенный дом был отдан Лайаму Финнегану под больницу. Лекарь тоже не бездельничал эти три месяца, и припадать к любимой подружке — бутыли с ромом — ему доводилось лишь глубокой ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113