Простившись с Пущиным и Вульфом, поэт сидит у моря и ждет погоды, как он сам написал в письме. Брат так и не прибыл. Родители и друзья отговорили Льва Сергеевича ехать, запугав строгими карами, которым он мог подвергнуться за помощь брату в бегстве за границу. Пушкин пытается доказать Льву, что брат за брата не ответчик. "Твои опасения насчет приезда ко мне вовсе несправедливы,- пишет он в конце января или начале февраля 1825 года.- Я не в Шлиссельбурге, а при физической возможности свидания лишить оного двух братьев была бы жестокость без цели, следственно вовсе не в духе нашего времени, ни...". Строчка осталась не оконченной, мы можем лишь гадать, что еще поэт имел в виду.
Но Лев имел основания испугаться. В дни, когда Пушкин отправляет из Михайловского это письмо, в Петербурге выходит отдельной книжкой первая глава "Евгения Онегина", написанная еще в Кишиневе и Одессе. В ней черным по белому было написано:
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии...
Открывается книга посвящением помощнику в побеге брату Льву. В письмах Пушкин полон уверенности, что на русском Парнасе скоро произойдут перемены. Не очень понятно, о каких переменах идет речь. Между тем Жуковский писал Пушкину: "По данному мне полномочию предлагаю тебе первое (подчеркнуто Жуковским.- Ю.Д.) место на Русском Парнасе". От первого места Пушкин отказывается. Вместо этого он назначает сам себя министром иностранных дел на Парнасе, что более соответствует его интересам, а на Русском Парнасе он оставляет вместо себя Рылеева. В этой игре словами, кажется нам, тоже отразились мысли Пушкина о бегстве.
Глава третья.
ЛЕГАЛЬНО, ДЛЯ ОПЕРАЦИИ
Если бы Царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы благодеяние, за которое я вечно был ему и друзьям моим благодарен.
Пушкин - Жуковскому, между 20 и 25 апреля 1825.
Во время Рождественских каникул в разговорах с Алексеем Вульфом Пушкин то и дело возвращался к вариантам отъезда. Примерно в то же время он сочиняет несколько странное произведение, которое он никак не озаглавил, но которое названо пушкинистами "Воображаемый разговор с Александром I". Разумеется, опубликован этот набросок не был. С трудом расшифрованный текстологами черновик в сочинениях Пушкина печатается сплошным потоком, без абзацев. Между тем в нем звучит явный диалог царя с поэтом о поведении последнего.
Разговор идет дружеский и непринужденный, но строгий. Поразительно то, что поэт предвидел разговор, состоявшийся с царем, правда, с другим, полтора года спустя. В рукописи соседствуют мысли, противоречащие одна другой. Но самое интересное для нас видится в конце. Сперва Пушкин написал, что он сделал бы с поэтом на месте царя Александра: "Я бы тут отпустил А.Пушкина". Заветное желание оформилось в своего рода записанный сон: отпустить, конечно же, за границу. Затем Пушкин зачеркнул эту мысль и написал, что император бы "рассердился и сослал его в Сибирь". Было предположение, что воображаемый разговор с царем мог быть написан Пушкиным специально для друзей. Такова мысль С.М.Бонди.
Трудно ответить на вопрос, насколько серьезной была альтернатива ссылки поэта в Сибирь: все-таки времена для дворянства изменились. Чтобы выбраться из России, у Пушкина каждый раз были два варианта: легальный и тайный. Каждый раз, испытав тщетность одного, он, естественно, обращался к другому. Переходы эти сопровождались унынием, упадком сил, потерей уверенности. Подчас неверие в достижение результата приходило еще до очередной попытки. Вот и теперь, весной 1825 года, состояние у него не очень хорошее, но все же лучше, чем он описывает друзьям: "у меня хандра и нет ни единой мысли в голове моей" (Вяземскому). "Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа. Как быть?" (Рылееву). Пушкин сгущает краски, чтобы заставить тех друзей, на которых он возложил определенные поручения, действовать, не тянуть.
В сущности, в это время он пытается осуществить и легальный, и нелегальный способы одновременно. Настроение портит лишь растянутость ожидания, невыполняемость просьб, срыв сроков, о которых договаривались. Он спешит срочно получить три тысячи рублей за стихотворения, переизданные без его ведома. "Хотел бы я также иметь,- просит заговорщик у брата,- "Новое издание Собрания русских стихотворений", да дорого 75 р. Я и за всю Русь столько не даю". "Писал ли я тебе о калошах? не надобно их". В самом деле, зачем в Европу везти калоши, привезенные оттуда? Надобно также другое, и Лев в Петербурге выполняет срочные и важные поручения брата: закупает ему в больших количествах вино, ром (12 бутылок), лимбургский сыр, а кроме того, дорожный чемодан. Б.Л.Модзалевский, комментируя это письмо поэта, писал: "О дорожном чемодане просил Пушкин брата и ранее - когда деятельно собирался бежать за границу".
Родители и друзья в Петербурге встревожены. Мать пишет письмо Осиповой в Тригорское, спрашивая о состоянии сына (письмо это не сохранилось). Осипова немедленно отвечает, но не ей, а отцу Пушкина. Письмо Осиповой тоже неизвестно, но если оно повторяет весьма открытые намеки Жуковскому о том, что Пушкин собирается бежать за границу, в этом нет ничего хорошего. Очень обеспокоено семейство Пушкиных и особенно брат Левушка: "Приближается весна; это время года располагает его сильнее к меланхолии,- сообщает Лев Сергеевич.- Признаюсь, что я во многих отношениях опасаюсь ее последствий". Не душевное состояние Александра волнует Льва, а "последствия", то есть поступки. Княгиня Вера Вяземская шлет Пушкину письмо, выражая беспокойство в связи с рассказом Ивана Пущина. Все они волнуются не случайно. Их тревога вызвана состоянием здоровья Пушкина, на описание которого поэт не жалеет красок.
Пушкин приступает к подготовке нового варианта выезда: царь, учитывая его здоровье, подорванное смертельной болезнью, вынужден будет уступить и дать разрешение. Свою позицию Пушкин объясняет так: "...более чем когда-нибудь обязан я уважать себя - унизиться перед правительством была бы глупость". Предстоящие действия требуют решительности не только от самого зачинщика, но и от его окружения. Он распаляет себя перед длительным сражением. Это самовнушение, убеждение самого себя в том, что он добьется цели, иначе нет смысла и начинать.
Момент вроде бы опять подходящий. С одной стороны, брань в печати: "Онегин" - грубая и бедная копия Байрона, и совет автору сделаться "русским и более оригинальным". С другой - императрица Елизавета Федоровна, которой Карамзин дал "Руслана и Людмилу", получила удовольствие от чтения и благодарила Карамзина - факт этот может пригодиться для просьбы о спасении заболевшего сочинителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63