Он по-прежнему озабочен медицинским подтверждением своей липовой болезни: "Я теперь во Пскове,- сообщает он Вяземскому,- и молодой доктор спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну до 30 лет. Незабавно умереть в Опоческом уезде". Пили они вместе с доктором или ветеринар был уже пьян, когда Пушкин к нему явился, а может, взятка помогла, факт остается фактом: Всеволодова удалось провести.
Как явствует из письма, Пушкин почему-то уверовал, что его на этот раз выпустят за границу. В мыслях он уже уехал, он уже там. "Мы живем в печальном веке,- пишет он Вяземскому,- но когда воображаю Лондон, чугунные мосты, паровые корабли, Английские журналы или Парижские театры и бордели то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-й песне "Онегина" я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно - услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится - ай-да умница. Прощай".
Слово "бордели" печаталось в ранних советских изданиях писем Пушкина, но позже было заменено прочерком, а в словах "Английские" и "Парижские" заглавные буквы, написанные поэтом, исправлены на строчные. Уже после смерти Пушкина друг его Павел Нащокин вспомнит: "Ни наших университетов, ни наших театров Пушкин не любил". Пушкинист Гроссман к этим словам добавляет: "Так оно, по-видимому, и было к концу жизни поэта". Но отсутствие интереса к русской Терпсихоре - и, добавим мы, к русской культуре вообще - Гроссман отмечает у Пушкина именно в связи с цитированным нами выше письмом 1826 года Вяземскому.
Обратим внимание на два важных заявления в этом письме: Пушкин все еще готовится выехать нелегально ("удрать"); и для тех потомков, кто будет доказывать, что патриот Пушкин хотел лишь съездить за границу, сам поэт заявляет, что он "никогда в проклятую Русь не воротится". И беглец сам себя хвалит за это решение. Весьма прямой намек на желание уехать навсегда мы можем также обнаружить даже в официальном пушкинском прошении Николаю I. "Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмелюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего в Москву, или в Петербург, или в чужие краи". Как видим, поэт просит отпустить его для "постоянного лечения".
Настроение скорого отъезда поддержал в Пушкине друг Дельвиг. В письме, присланном Осиповой в Тригорское, говорится: "Пушкина верно пустят на все четыре стороны; но надо сперва кончиться суду". Имеется в виду идущий полным ходом процесс над декабристами.
В Тригорское на летние каникулы приехал Алексей Вульф и привез Николая Языкова, который поселился в бане. Тут и Пушкин остается ночевать, когда гуляние идет за полночь. Ему весело с друзьями и подругами. Оптимизма, однако, хватило ненадолго. Когда опять пришло письмо Вяземского с советом написать покаянное письмо и просить дозволения ехать лечиться, Пушкин отвечает: "Твой совет кажется мне хорош - я уже написал царю, тотчас по окончании следствия... Жду ответа, но плохо надеюсь". Следствие по декабристскому coup d'etat и Пушкину грозило дорогой в противоположную сторону.
В столице его судьба давно обсуждалась, о чем он почти ничего не знал. Еще в феврале М.Я.фон Фоку, тогда управляющему Особой канцелярией при Министерстве внутренних дел, доставлено донесение, что Пушкин и ныне проповедует безбожие и неповиновение властям. В то же время жандармский полковник Бибиков положил на стол своему шефу и родственнику Бенкендорфу соображения по поводу обращения с вольнодумцами. Ссылка, по мнению Бибикова, делает таких людей, как Пушкин, лишь более желчными. Полковник предлагал польстить тщеславию этих мудрецов, и они изменят свое мнение.
В это время власти тщательно прослеживали контакты Пушкина. Еще в апреле Петербургский генерал-губернатор Голенищев-Кутузов на секретной записке начальника Главного штаба Дибича о Петре Плетневе отметил, что хотя он поведения примерного, следует организовать надзор за ним, поскольку он является комиссионером Пушкина. Плетнева пригласили и сделали ему выговор за переписку с михайловским отказником. Плетнев подчинился, и в кругу поэта еще на одного верного человека стало меньше.
Бенкендорфу поступил донос в связи с перехваченным письмом Михаила Погодина, где тот приглашал Пушкина сотрудничать в новом журнале "Московский вестник". В доносе предлагалась мера наказания, проливающая некоторый свет на проблему, которая волновала и Пушкина. "Запретить Погодину издавать журнал, без сомнения, невозможно уже теперь. Но он хотел ехать за границу на казенный счет, хотел вступить в службу - вот как можно зажать его",предлагал правительству Булгарин. Бенкендорф ознакомил с запиской государя. Другой тайный агент в донесении сообщал: "Все чрезвычайно удивлены, что знаменитый Пушкин, который всегда был известен своим образом мыслей, не привлечен к делу заговорщиков".
Нет, время было не самое лучшее, чтобы надеяться на прощение. Николай I делает распоряжение Следственной комиссии: "Из дел вынуть и сжечь все возмутительные стихи". Глава русского государства приравнял поэзию к чуме. В архиве сохранился лист с показаниями декабриста Громницкого. На обороте текст густо зачеркнут и написано: "С высочайшего соизволения помарал военный комиссар Татищев". Это было стихотворение Пушкина "Кинжал".
В Петербурге опубликовали список заговорщиков, привлеченных к суду. Теперь князь Голицын, типичный иезуит и прирожденный следователь-сыщик, по выражению Н.О.Лернера, мог считать свою миссию в качестве главы Следственной комиссии по делу о 14 декабря полностью выполненной. До казни оставался месяц, брезжили кое-какие иллюзии на помилование, но этого не произошло. Больше того, в промежутке между приговором и повешением видоизменилась структура государственного сыска.
В свое время покойный император Александр I официально уничтожил Тайную канцелярию и даже запретил упоминать ее название. Секретные дела, направленные против государства, стали рассматриваться в обычных присутственных местах и присылались на так называемое "обревизование" в первый департамент Сената, откуда, может быть, пошло советское название "первый отдел".
Летом 1826 года, перед казнью декабристов, сорокатрехлетний начальник первой Кирасирской дивизии генерал-адъютант Александр Бенкендорф, активный член Следственной комиссии, был назначен шефом жандармов и командующим Главной императорской квартирой, а затем стал начальником Третьего отделения Собственной Его Величества канцелярии, которую почтительно стали называть Высшей полицией. Реорганизовали ее из двух особых канцелярий - Министерства полиции и Министерства внутренних дел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63