Будет на что купить кусок хлеба.
— А можно иностранцу, который не знает ее и никогда не увидит, преподнести несчастной скромное подношение?
— Конечно, дорогой месье.
Инженер достал из кармана бумажник, вынул оттуда купюру в пятьсот франков, отдал коменданту и добавил:
— Я был бы бесконечно признателен вам, если б таким образом бедная женщина получила слабое доказательство горестной симпатии некоего анонима . Сожалею, что не так богат. Ах, если б я смог повиноваться всем проявлениям моей жалости, которую вызывают без разбору все, кто страдает! Охранники или каторжники, жертвы или палачи… все несчастные люди.
Комендант крепко пожал руку молодому человеку и ответил с видимым волнением:
— Месье, меня восхищает ваше великодушие и благородство речей. Я бы не оспаривал их, но опасаюсь будущих горестных разочарований, внушенных самими событиями. Однако от имени вдовы — спасибо! Верьте моей симпатии, только что возникшей, но от этого не менее живой и искренней.
— Ах, комендант! Какая честь и радость для меня!
— А теперь едем.
— Куда вы нас везете?
— Туда, где гаснут иллюзии . В «Пристанище Неисправимых», в ад каторги.
ГЛАВА 2
Каторжники. — Ссыльные, но не депортированные. — Предательства. — Еще о Короле каторги. — Герой мелодрамы. — Безоружный. — Выстрел. — Мятеж. — В «Пристанище Неисправимых». — Отчаянная ситуация. — Вмешательство инженера и его друга. — Спасены. — Где я видел эти глаза?
Ландо бодро катило по прекрасной дороге, ведущей на северо-восток, вдоль широкой реки, солоноватые воды которой сверкали под ярким солнцем.
Вскоре попался первый отряд людей в униформе — рабочей блузе и широких холщовых панталонах. Головы их «украшали» шляпы из грубой соломы, полинявшие от дождя. Сами они, почерневшие и загрубевшие на солнце, с голыми черепами, небритыми лицами, были обуты в сабо или грубые башмаки; люди эти, печальные, молчаливые, опасные, шли под присмотром военного конвоира.
У каждого преступника на спине и груди висела черная бирка с номером, напечатанным под большими буквами А и К, разделенными изображением якоря (начальные буквы слов: администрация и каторга). В такой отвратительной одежде, с иссеченными, бледными лицами, блестящими глазами, которые видят все не глядя, белыми губами, чешуйчатыми ушами в виде ручек горшков эти отбросы человечества казались одной семьей, печальной и ужасной. От ее вида дрожь пробегала по телу.
Их насчитывалось шесть десятков; люди шли двумя параллельными рядами, держа в руках кто лопату, кто заступ, а кто и нож.
Инженер, взиравший на них с жадным любопытством, прошептал:
— Каторжники!.. Да, комендант?
— Да! Или, если вам больше нравится, ссыльные, как говорят на официальном языке.
— А, понятно… То есть депортированные .
— Не смешивайте два понятия. Ссыльные — правонарушители, совершившие преступления общего порядка, а депортированные — люди политических преступлений.
— Понятно. Восхитительные языковые тонкости! Брр!.. Эти люди — ужасны… Не могу унять дрожь, когда подумаю, что их орудия труда могут стать опасным оружием, а охранник всего один.
Комендант беззаботно махнул рукой и произнес:
— Не будем преувеличивать. Эти безопасны: в течение долгого времени их изнурял здешний климат, от которого многие уже зачахли. Впрочем, примерное поведение позволило перевести их в специальную категорию, где им делается некоторое послабление в ожидании условного освобождения и предоставления им участка земли. Хотите увидеть их ближе, поговорить с ними?
— О нет!.. Большое спасибо!
Охранник поприветствовал приезжих по-военному, ссыльные с деланным равнодушием взглянули на них, и ландо помчало путешественников дальше, зловещее видение исчезло.
Инженер покачал головой и, без сомнения, пораженный огромной диспропорцией между количеством каторжников и стражей, спросил:
— Вы не боитесь бунта?
— Пфф! Ко всему привыкаешь. Моряки, которые пересекают океан на утлом суденышке, в ореховой скорлупе, думают ли о кораблекрушении?
— Однако если б эти люди захотели… Если бы они собрались все вместе, чтобы отвоевать свободу?
— О! Нас бы разнесли в клочья и вымели отсюда, как жалкие соломинки. Но они не посмеют. И даже если б хотели, то не смогли бы.
— Вы меня удивляете.
— А все очень просто. Прежде всего, у них не такой образ мысли, как у нас. Большинство — неисправимые трусы. И как бы презренно ни было их существование, на сотню человек не найдется ни одного, кто осмелился бы поднять руку на охранника. Кроме того, эти деградировавшие люди, которые, как вам кажется, должны быть объединены совершенными преступлениями и низостью существования, ненавидят друг друга, завидуют таким же, как они, и всегда готовы к предательству. За стакан водки, понюшку табаку или несколько су любой донесет администрации о малейшем заговоре. Именно в этом низком состоянии их умов и есть наша сила.
— Вот это-то и поразительно. Однако случались коллективные побеги?
— Да, небольшими группами. Но никогда не бывает многочисленных мятежных группировок. И наконец, закономерность, которая, возможно, вас удивит: большинство осужденных привыкают к такой жизни, как бы ужасна она ни была. Конечно, они тоскуют о потерянной свободе, хотели бы вновь ее обрести, но им недостает внутренней силы и желания по-настоящему добиваться воли. Немного покорности, рабские привычки, сильное отупение — и вот они уже укрощены, не имеют других потребностей, кроме самой малости: хижина, поле, куры, коза и табак. Таков идеал большинства.
— Однако бывают побеги…
— …за которые большинство расплачивается головой из-за плохой их подготовки. Они уходят почти без провианта, без помощников на воле и умирают от голода или стрел индейцев. Многие возвращаются с повинной: истощенные, испуганные, предпочитающие тюрьму едва забрезжившей свободе.
— А эти неисправимые, которых мы сейчас увидим…
— Их примерно триста пятьдесят человек. И уверяю вас — они действительно опасны. Способны на все…
— Предположим, что какой-нибудь человек, наделенный сильным интеллектом и волей, богатый, имеющий помощников, средства воздействия здесь и на воле, подстрекнет осужденных к бунту, возглавит их, увлечет за собой, освободит всех разом…
— Это совершенно невозможно. Во-первых, его сразу бы выдали. Да, выдали свои же, наиболее доверенные лица. Правда, есть один человек, который смог бы… может быть… Он сумел добиться необычайного влияния на своих товарищей. Они. присвоили ему титул Короля каторги!
— Титул из мелодрамы?
— Да! Но мелодрамы реальной, в которой никто не шутит.
— Какой-нибудь негодяй, фразер атлетического сложения и отличающийся жестокостью?
— Нет! Это не примитивный, как вы полагаете, террорист, мерзкий и кровожадный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— А можно иностранцу, который не знает ее и никогда не увидит, преподнести несчастной скромное подношение?
— Конечно, дорогой месье.
Инженер достал из кармана бумажник, вынул оттуда купюру в пятьсот франков, отдал коменданту и добавил:
— Я был бы бесконечно признателен вам, если б таким образом бедная женщина получила слабое доказательство горестной симпатии некоего анонима . Сожалею, что не так богат. Ах, если б я смог повиноваться всем проявлениям моей жалости, которую вызывают без разбору все, кто страдает! Охранники или каторжники, жертвы или палачи… все несчастные люди.
Комендант крепко пожал руку молодому человеку и ответил с видимым волнением:
— Месье, меня восхищает ваше великодушие и благородство речей. Я бы не оспаривал их, но опасаюсь будущих горестных разочарований, внушенных самими событиями. Однако от имени вдовы — спасибо! Верьте моей симпатии, только что возникшей, но от этого не менее живой и искренней.
— Ах, комендант! Какая честь и радость для меня!
— А теперь едем.
— Куда вы нас везете?
— Туда, где гаснут иллюзии . В «Пристанище Неисправимых», в ад каторги.
ГЛАВА 2
Каторжники. — Ссыльные, но не депортированные. — Предательства. — Еще о Короле каторги. — Герой мелодрамы. — Безоружный. — Выстрел. — Мятеж. — В «Пристанище Неисправимых». — Отчаянная ситуация. — Вмешательство инженера и его друга. — Спасены. — Где я видел эти глаза?
Ландо бодро катило по прекрасной дороге, ведущей на северо-восток, вдоль широкой реки, солоноватые воды которой сверкали под ярким солнцем.
Вскоре попался первый отряд людей в униформе — рабочей блузе и широких холщовых панталонах. Головы их «украшали» шляпы из грубой соломы, полинявшие от дождя. Сами они, почерневшие и загрубевшие на солнце, с голыми черепами, небритыми лицами, были обуты в сабо или грубые башмаки; люди эти, печальные, молчаливые, опасные, шли под присмотром военного конвоира.
У каждого преступника на спине и груди висела черная бирка с номером, напечатанным под большими буквами А и К, разделенными изображением якоря (начальные буквы слов: администрация и каторга). В такой отвратительной одежде, с иссеченными, бледными лицами, блестящими глазами, которые видят все не глядя, белыми губами, чешуйчатыми ушами в виде ручек горшков эти отбросы человечества казались одной семьей, печальной и ужасной. От ее вида дрожь пробегала по телу.
Их насчитывалось шесть десятков; люди шли двумя параллельными рядами, держа в руках кто лопату, кто заступ, а кто и нож.
Инженер, взиравший на них с жадным любопытством, прошептал:
— Каторжники!.. Да, комендант?
— Да! Или, если вам больше нравится, ссыльные, как говорят на официальном языке.
— А, понятно… То есть депортированные .
— Не смешивайте два понятия. Ссыльные — правонарушители, совершившие преступления общего порядка, а депортированные — люди политических преступлений.
— Понятно. Восхитительные языковые тонкости! Брр!.. Эти люди — ужасны… Не могу унять дрожь, когда подумаю, что их орудия труда могут стать опасным оружием, а охранник всего один.
Комендант беззаботно махнул рукой и произнес:
— Не будем преувеличивать. Эти безопасны: в течение долгого времени их изнурял здешний климат, от которого многие уже зачахли. Впрочем, примерное поведение позволило перевести их в специальную категорию, где им делается некоторое послабление в ожидании условного освобождения и предоставления им участка земли. Хотите увидеть их ближе, поговорить с ними?
— О нет!.. Большое спасибо!
Охранник поприветствовал приезжих по-военному, ссыльные с деланным равнодушием взглянули на них, и ландо помчало путешественников дальше, зловещее видение исчезло.
Инженер покачал головой и, без сомнения, пораженный огромной диспропорцией между количеством каторжников и стражей, спросил:
— Вы не боитесь бунта?
— Пфф! Ко всему привыкаешь. Моряки, которые пересекают океан на утлом суденышке, в ореховой скорлупе, думают ли о кораблекрушении?
— Однако если б эти люди захотели… Если бы они собрались все вместе, чтобы отвоевать свободу?
— О! Нас бы разнесли в клочья и вымели отсюда, как жалкие соломинки. Но они не посмеют. И даже если б хотели, то не смогли бы.
— Вы меня удивляете.
— А все очень просто. Прежде всего, у них не такой образ мысли, как у нас. Большинство — неисправимые трусы. И как бы презренно ни было их существование, на сотню человек не найдется ни одного, кто осмелился бы поднять руку на охранника. Кроме того, эти деградировавшие люди, которые, как вам кажется, должны быть объединены совершенными преступлениями и низостью существования, ненавидят друг друга, завидуют таким же, как они, и всегда готовы к предательству. За стакан водки, понюшку табаку или несколько су любой донесет администрации о малейшем заговоре. Именно в этом низком состоянии их умов и есть наша сила.
— Вот это-то и поразительно. Однако случались коллективные побеги?
— Да, небольшими группами. Но никогда не бывает многочисленных мятежных группировок. И наконец, закономерность, которая, возможно, вас удивит: большинство осужденных привыкают к такой жизни, как бы ужасна она ни была. Конечно, они тоскуют о потерянной свободе, хотели бы вновь ее обрести, но им недостает внутренней силы и желания по-настоящему добиваться воли. Немного покорности, рабские привычки, сильное отупение — и вот они уже укрощены, не имеют других потребностей, кроме самой малости: хижина, поле, куры, коза и табак. Таков идеал большинства.
— Однако бывают побеги…
— …за которые большинство расплачивается головой из-за плохой их подготовки. Они уходят почти без провианта, без помощников на воле и умирают от голода или стрел индейцев. Многие возвращаются с повинной: истощенные, испуганные, предпочитающие тюрьму едва забрезжившей свободе.
— А эти неисправимые, которых мы сейчас увидим…
— Их примерно триста пятьдесят человек. И уверяю вас — они действительно опасны. Способны на все…
— Предположим, что какой-нибудь человек, наделенный сильным интеллектом и волей, богатый, имеющий помощников, средства воздействия здесь и на воле, подстрекнет осужденных к бунту, возглавит их, увлечет за собой, освободит всех разом…
— Это совершенно невозможно. Во-первых, его сразу бы выдали. Да, выдали свои же, наиболее доверенные лица. Правда, есть один человек, который смог бы… может быть… Он сумел добиться необычайного влияния на своих товарищей. Они. присвоили ему титул Короля каторги!
— Титул из мелодрамы?
— Да! Но мелодрамы реальной, в которой никто не шутит.
— Какой-нибудь негодяй, фразер атлетического сложения и отличающийся жестокостью?
— Нет! Это не примитивный, как вы полагаете, террорист, мерзкий и кровожадный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60