Она сняла с огня сковородку жареной картошки и водрузила ее посреди стола, под которым стояла жаровня, а вокруг сидели археологи и уплетали за обе щеки бараньи отбивные, держа их прямо руками за косточку. За спиной у Фибулы было открытое окно, и через него с улицы доносилось нежное квохтанье кур и звонкое пение петуха. На противоположной стене, между тянувшимися рядами полок и шкафчиков с тарелками и глиняными мисками, широко улыбалась им с прошлогоднего календаря девушка в купальном костюме. Сеньора Олимпия, толстая и медлительная, постояла подбоченясь минутку, проверила, всего ли хватает на столе, а пока она стояла и смотрела, Кристино сидел, пригнув голову к плечу, и рассеянно обгрызал кость. Херонимо разозлился:
– Ты что, ни на секунду не можешь забыть о своем лице? Не знаешь, как отвлечься? Посмотри ты хоть разок прямо, не пригибай голову!
Сеньора Олимпия, снова присев на корточки, раздувала огонь, собираясь поставить на него котелок с кофе. Вид у Кристино был удрученный.
– Чего ты пристал? – спросил он. – Началось как тик, а кончилось комплексом. Не могу теперь избавиться.
– Ты же знаешь, что по этому поводу говорит Педро, – назидательно сказал Херонимо. – Гораздо важнее всех этих кремов и мазей свыкнуться со своим пятном. Хочешь не хочешь, а оно твой неразлучный спутник.
Глаза у Фибулы стали совсем круглыми, и одним глотком он выпил полстакана вина.
– Зудит?
Кристино грустно покачал головой.
– Ну и оставь ты его в покое, – весело сказал Фибула. – По мне, так пусть бы у меня лицо было двухцветным, ей-богу! Как наш флаг! Брось, не прячь лица!
Кристино вымученно улыбнулся. Херонимо все гнул свое. Ясно было, что не в первый раз говорят они на эту тему. Указав глазами на сеньору Олимпию, склонившуюся над очагом, Херонимо сказал вполголоса:
– Погляди на старуху. Борода у нее гуще, чем у библейского патриарха, но она лица не прячет, духом не падает, И правильно делает. Кому не нравится, пусть не смотрит.
Анхель засмеялся, с хитрым видом кивнул на Кристино:
– Конечно, сеньорита Лурдес может подождать, пока он от своего пятна избавится.
– Лурдес Перес Лерма? – подхватил Херонимо: у него с первого же дня чудеснейшим образом запечатлевался в голове весь список студентов.
– Все из-за нее, – пояснил Фибула, – из-за кого же еще? Все в курсе, только героиня не знает,
Херонимо посмотрел на Кристино:
– Так или не так?
– Ладно, переменим тему, это дело личное.
Анхель поднял голову:
– Слушай, друг, вот как на духу говорю тебе: лучше иметь такое лицо, чем связать себя по рукам и ногам, как я! Честное слово!
– Неужто тебе так худо? – поинтересовался Херонимо,
– Мне, шеф, ни худо, ни хорошо, только, скажу вам, надеть на себя кандалы в девятнадцать лет – это, по-моему, никому по вкусу не придется.
Фибула разлил по стаканам пенистое красное вино.
– Ну знаешь, никто тебя силой не тащил.
– Во даешь! Никто не тащил… А ты бы бросил своего ребенка, оставил бы его без роду без племени, как приютского?
Сеньора Олимпия, направившаяся было враскачку к столу с новой бутылкой вина в руках, остановилась, посмотрела в замешательстве на Анхеля и воскликнула:
– Да неужто вы женаты!
Анхель изо всех сил выпятил грудь и звонко стукнул по ней кулаками, как по барабану:
– Да, сеньора. Женат и наследника имею, к вашим услугам!
– Господи боже мой, он и сам-то как дитя. Вы с лица больше на сына похожи, чем на отца… какие дела творятся…
Херонимо воспользовался неожиданной разговорчивостью сеньоры Олимпии и вкрадчиво спросил:
– А вы, сеньора, часом не знали дона Вирхилио?
Женщина взглянула на него и вытянула шею, как гусыня.
– Кто же в наших местах не знал покойного Полковника?
Не поднимая глаз от тарелки, Херонимо чистил апельсин.
– Он ведь много бродил по холму, верно?
– Лучше сказать, он с него не спускался. По-моему, так это покойный Полковник, а вовсе не дон Лино, нашел сокровища, сами понимаете!
Херонимо чуть не подавился. Откашлялся, прочистил горло.
– Разве на крепостном холме есть сокровища?
Сеньора Олимпия насмешливо скривилась:
– Да бросьте вы, не притворяйтесь. Что же вы здесь бродите, ежели не за сокровищами приехали?
Кристино, Анхель и Фибула глядели на нее как ни в чем не бывало. Херонимо, боясь прервать ее излияния, не осмеливался поднять глаза от тарелки. Никто ни о чем не спрашивал старую женщину, а она все продолжала свое:
– Я-то для себя вот как решила: покойный Полковник знал о сокровищах, о тех, что там закопаны, и рассказал этой самой Пелайе. Потому что как раз в это самое время Пелайя пришла к нему в дом кухаркой, хотя кое-кто говорит, я в это не встреваю, будто не только кухаркой. Зато и я могу сказать, что Пелайя и муж ее, Гедеон, перешли теперь жить к дону Лино, в его усадьбу. Что же, по-вашему, одно с другим не связано?
Молодежь переглянулась. Голос у Херонимо стал совсем слабым. И спрашивал он так осторожно, будто боялся птичку вспугнуть.
– Если дон Вирхилио и в самом деле знал про сокровища, так почему он не откопал?
– Что не откопал?
– Сокровища.
Сеньора Олимпия принялась собирать грязные тарелки, ставила их одну на другую горкой.
– Это ихние дела, – невнятно, даже как-то с намеком, пояснила она, словно уже раскаялась в своем откровенном излиянии. – Поди теперь узнай, какие у него были планы. Ведь Полковник не думал помереть так, как помер, ни папа ни мама не успел сказать.
Она перенесла груду тарелок в мойку и повернулась спиной, показывая, что разговор окончен. Напрасно пытался Херонимо снова разговорить ее. Сеньора Олимпия, укрывшись в броню своего обычного молчания, скользила тенью, шаркая черными войлочными туфлями по натертым воском плиткам. Перед такой немотой Херонимо оставалось только положить в рот карамельку и подняться из-за стола.
– Без двадцати четыре, – сказал он, – Не будем терять время. До темноты осталось всего-то три с половиной часа.
Прогноз Кристино оправдался: туман рассеялся, и солнце, милосердное солнце первых апрельских дней, слабо согревало долину и зазеленевшие косогоры напротив. На северном склоне разбитая на квадраты сетка выставляла на обозрение, словно ряд гигантских зубов, каменную структуру, которую они отрыли утром. Всю разрытую землю из ограждения вынули, и виден был чистый, утрамбованный пол на неровном фундаменте, Херонимо роздал сита и грохоты, и Фибула, примостившись на межевом знаке общинного холма, тихонечко напевал, потряхивая ситом:
У меня была жена,
Вот беда, вот беда!
Вдруг он замолчал, улыбнулся и, не переставая трясти сито, заговорил высоким фальцетом:
– Сеньоры, из земли мы вышли и в землю уйдем, но пока мы на земле, она может говорить с нами с такой же ясностью, как палимпсест.
Анхель, высунув от усердия язык, тряс сито с несколькими пригоршнями земли;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Ты что, ни на секунду не можешь забыть о своем лице? Не знаешь, как отвлечься? Посмотри ты хоть разок прямо, не пригибай голову!
Сеньора Олимпия, снова присев на корточки, раздувала огонь, собираясь поставить на него котелок с кофе. Вид у Кристино был удрученный.
– Чего ты пристал? – спросил он. – Началось как тик, а кончилось комплексом. Не могу теперь избавиться.
– Ты же знаешь, что по этому поводу говорит Педро, – назидательно сказал Херонимо. – Гораздо важнее всех этих кремов и мазей свыкнуться со своим пятном. Хочешь не хочешь, а оно твой неразлучный спутник.
Глаза у Фибулы стали совсем круглыми, и одним глотком он выпил полстакана вина.
– Зудит?
Кристино грустно покачал головой.
– Ну и оставь ты его в покое, – весело сказал Фибула. – По мне, так пусть бы у меня лицо было двухцветным, ей-богу! Как наш флаг! Брось, не прячь лица!
Кристино вымученно улыбнулся. Херонимо все гнул свое. Ясно было, что не в первый раз говорят они на эту тему. Указав глазами на сеньору Олимпию, склонившуюся над очагом, Херонимо сказал вполголоса:
– Погляди на старуху. Борода у нее гуще, чем у библейского патриарха, но она лица не прячет, духом не падает, И правильно делает. Кому не нравится, пусть не смотрит.
Анхель засмеялся, с хитрым видом кивнул на Кристино:
– Конечно, сеньорита Лурдес может подождать, пока он от своего пятна избавится.
– Лурдес Перес Лерма? – подхватил Херонимо: у него с первого же дня чудеснейшим образом запечатлевался в голове весь список студентов.
– Все из-за нее, – пояснил Фибула, – из-за кого же еще? Все в курсе, только героиня не знает,
Херонимо посмотрел на Кристино:
– Так или не так?
– Ладно, переменим тему, это дело личное.
Анхель поднял голову:
– Слушай, друг, вот как на духу говорю тебе: лучше иметь такое лицо, чем связать себя по рукам и ногам, как я! Честное слово!
– Неужто тебе так худо? – поинтересовался Херонимо,
– Мне, шеф, ни худо, ни хорошо, только, скажу вам, надеть на себя кандалы в девятнадцать лет – это, по-моему, никому по вкусу не придется.
Фибула разлил по стаканам пенистое красное вино.
– Ну знаешь, никто тебя силой не тащил.
– Во даешь! Никто не тащил… А ты бы бросил своего ребенка, оставил бы его без роду без племени, как приютского?
Сеньора Олимпия, направившаяся было враскачку к столу с новой бутылкой вина в руках, остановилась, посмотрела в замешательстве на Анхеля и воскликнула:
– Да неужто вы женаты!
Анхель изо всех сил выпятил грудь и звонко стукнул по ней кулаками, как по барабану:
– Да, сеньора. Женат и наследника имею, к вашим услугам!
– Господи боже мой, он и сам-то как дитя. Вы с лица больше на сына похожи, чем на отца… какие дела творятся…
Херонимо воспользовался неожиданной разговорчивостью сеньоры Олимпии и вкрадчиво спросил:
– А вы, сеньора, часом не знали дона Вирхилио?
Женщина взглянула на него и вытянула шею, как гусыня.
– Кто же в наших местах не знал покойного Полковника?
Не поднимая глаз от тарелки, Херонимо чистил апельсин.
– Он ведь много бродил по холму, верно?
– Лучше сказать, он с него не спускался. По-моему, так это покойный Полковник, а вовсе не дон Лино, нашел сокровища, сами понимаете!
Херонимо чуть не подавился. Откашлялся, прочистил горло.
– Разве на крепостном холме есть сокровища?
Сеньора Олимпия насмешливо скривилась:
– Да бросьте вы, не притворяйтесь. Что же вы здесь бродите, ежели не за сокровищами приехали?
Кристино, Анхель и Фибула глядели на нее как ни в чем не бывало. Херонимо, боясь прервать ее излияния, не осмеливался поднять глаза от тарелки. Никто ни о чем не спрашивал старую женщину, а она все продолжала свое:
– Я-то для себя вот как решила: покойный Полковник знал о сокровищах, о тех, что там закопаны, и рассказал этой самой Пелайе. Потому что как раз в это самое время Пелайя пришла к нему в дом кухаркой, хотя кое-кто говорит, я в это не встреваю, будто не только кухаркой. Зато и я могу сказать, что Пелайя и муж ее, Гедеон, перешли теперь жить к дону Лино, в его усадьбу. Что же, по-вашему, одно с другим не связано?
Молодежь переглянулась. Голос у Херонимо стал совсем слабым. И спрашивал он так осторожно, будто боялся птичку вспугнуть.
– Если дон Вирхилио и в самом деле знал про сокровища, так почему он не откопал?
– Что не откопал?
– Сокровища.
Сеньора Олимпия принялась собирать грязные тарелки, ставила их одну на другую горкой.
– Это ихние дела, – невнятно, даже как-то с намеком, пояснила она, словно уже раскаялась в своем откровенном излиянии. – Поди теперь узнай, какие у него были планы. Ведь Полковник не думал помереть так, как помер, ни папа ни мама не успел сказать.
Она перенесла груду тарелок в мойку и повернулась спиной, показывая, что разговор окончен. Напрасно пытался Херонимо снова разговорить ее. Сеньора Олимпия, укрывшись в броню своего обычного молчания, скользила тенью, шаркая черными войлочными туфлями по натертым воском плиткам. Перед такой немотой Херонимо оставалось только положить в рот карамельку и подняться из-за стола.
– Без двадцати четыре, – сказал он, – Не будем терять время. До темноты осталось всего-то три с половиной часа.
Прогноз Кристино оправдался: туман рассеялся, и солнце, милосердное солнце первых апрельских дней, слабо согревало долину и зазеленевшие косогоры напротив. На северном склоне разбитая на квадраты сетка выставляла на обозрение, словно ряд гигантских зубов, каменную структуру, которую они отрыли утром. Всю разрытую землю из ограждения вынули, и виден был чистый, утрамбованный пол на неровном фундаменте, Херонимо роздал сита и грохоты, и Фибула, примостившись на межевом знаке общинного холма, тихонечко напевал, потряхивая ситом:
У меня была жена,
Вот беда, вот беда!
Вдруг он замолчал, улыбнулся и, не переставая трясти сито, заговорил высоким фальцетом:
– Сеньоры, из земли мы вышли и в землю уйдем, но пока мы на земле, она может говорить с нами с такой же ясностью, как палимпсест.
Анхель, высунув от усердия язык, тряс сито с несколькими пригоршнями земли;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25