И котенок у печки из чашечки лапкой ест.
– Бабушка, я не гадать.
– Что тут гадать, без гаданья видать. Нарядной, возволнованной, судьбу свою ищешь.
– Бабушка, я остался без невесты!
– Значит, курвяга кака-нибудь.
– Нет, уж всех честнее да прекраснее!
– У тебя-то, дитя, простота в лице детская, ненаглядная. Ежели она стоющая женщина, ты у ейного сердца прижат.
– Потеряю ее – буду пить, в карты играть!
– Не дичай. Праведная любовь не потеряется.
– На тебе, бабушка, на гостинцы.
– Не надо, не надо! Свадебного принесешь, пряничков мятных.
Как меня эта маленькая старушка развеселила! А к вечеру еле ноги перекладываю: новые ботинки жмут. О полночь в Лодейную улицу выбрел. Над городом тихо припало. Солнце присело на воды, как утка. Вот и дом номер восемнадцать, а как зайдешь… Стою, булочку доедаю. А на крыльце человек и пошевелился.
– Вам кого?
– Дозвольте с вами на крылечке посидеть, опоздал на пароход.
– Даже прилечь не угодно ли! Вот вам оленья постель. Я как выпью, меня женка всегда на улицу выгонит и постелю высвистнет. Для гостя можно бы в избу поколотиться, да боюсь, чем бы не огрела…
А я на оленину пал, пальтишком накрылся… Как у мамы за пазушкой.
Пароходные свистки разбудили. В горницах хозяева ругаются. Больше слыхать выговор женственный, полный, окатистый. Я застегнулся да наутек… И не поблагодарил. А день серый, с дождем. Поглядел на себя: весь в оленьей шерсти. О, кто бы меня шомполом оловянным настегал! За тенью гоняюсь, за ветрами бегаю. А тут и городу конец; невеличка осталась Кузнечевская слободка. Домишки как коробки худые, а нельзя не пройти. По дороге канава: с горы вода летит, льет. Мостик был, да сплыл. Я размахнулся да – р-раз на ту сторону. Тут оступился, каблук отсадил и карман оторвал. А глины на ногах, на боках!… Тут я духом упал, тут весь форс потерял.
«Эх, Митя, Митя!… Век над людьми смеялся, теперь сам всех насмешил!»
И поворотил я обратно – скорее бы на пароход да домой. Плакать не плачу, а слеза бежит.
«Эх, Машенька Кярстен, потерял я тебя!…»
А поперек дороги под старым карбасом сапожник, как в магазине, сидит. Тремя гвоздиками прихлопнул мне каблук.
– Мастер, вы худо сделали.
– Худо сделал, дак и опять ко мне прибежишь. Крепко сделаешь, дак и без денег сиди…
– Мастер, вы мне карман не прилепите хоть на живую бы нитку?
– Наша фирма этими пустяками не занимается. Эво где, за углом, портниха живет, дом номер восемь.
Дай схожу, хоть пальто зашьет да почистит, а то хуже пьяного… Дом номер восемь… Крылечко и сенцы чистенькие, половички тканые. За дверью швейна машина стучит. Поколотился.
– Зайдите.
За порог ступил, у оконца… она!…Радость любезна бывает слезна… Захватилась за меня, руками за шею напала.
– Вы въявь ли мне видитесь?! Не во сне ли мне кажетесь?!
– Машенька, в день веселья моего не плачь!
– Жить-то начинать без вас тошно было! Как в погребу сидела, с вами рассталась…
– Я-то тебя искал, в домах заблудился, в дождях замочился. Дому номер наврали: надо восемь – восемнадцать сказали…
Третий год с нею живу. Каждый день как в гостях гощу. Така хозяюшка, така голубушка!… На парохода со мной в море выпросится.
– Машенька, там тебя заплеснет валом.
– Митенька, ты меня крепче держи-то.
Смывалиха встретилась:
– Поздравляю, Митенька! Умно ты родился, да умно и женился.
– Соврала номер-то, вралья редкозубая! – Забы-ыла!…
Рассказ Соломониды Ивановны
У нас родитель беда грозный был. Еще ребята никто не родились, мамку пришли подружки на игрище звать:
– Марфа, пойдем на качели.
– Ивана дома нету.
– А что там Иван, приведем таку же.
В вечерню домой явилась, муж не глядит:
– Где была?!
– На качели.
– Неси вожжи.
Она сходила за вожжами -да в ноги:
– Прости, Иван, боле никуда не пойду.
До старости нигде не бывала.
Братишко пяти годов баловал да окно разбил. Татка его схватил, засек до кровей. А мамка ткет, слезы ручьем бежат, не смеет молвить. Братишко из-под ремня ей кричит:
– Мамушка, мамушка! Не плачь, мне совсем не больно!
Я семи лет овец пасла, с ягнятами заигралась, овцы в огород зашли… Татушка был ростом велик, я маленька… Меня за рубашонку повесил -да ремнем. Я как птица… Сек, сек – под порог свиснул.
Братья уж не молоды были. Андрей вдовел, у Мартемьяна ребят двое. Жили – не делились. Родитель коня купил с изъяном. Мы не смеем язык высунуть, что конь худой. Уж через месяц в праздник братья выпили да просказались:
– Кто рад – эку клячу!…
Родитель с палатей и заспущался, страшной, грозной.
– Андрей, подай сюда узду!
Брат узду в руки подал. Родитель схватил узду лошадину -да удилами его по лицу. Шибанул узду под порог.
– Мартемьян, подай узду!
Тот увернулся от отцовской руки -да в двери.
Неделю прятался. Татка его в соседях нашел, в ноги сыну падал, прощался.
Никто никого эдак не боится, как мы татки боялись.
Так его боялись, без брани, а как он заходит в избу – в глаза глядим, какой взгляд.
Мы рады, как он на промысел уплывет. Мы его не порато жалели. Он и маленьких нас на колени не бирал.
Девкой я семь годов кряду с таткой семгу промышлять ездила по рекам. Семь годов молчала… Я как вода. Он куда скажет, я туда. Он меня не бранил. Он жалел меня…
Не очень так, чтобы припадал… Однажды на полатях лежу, шубу с краю подложил:
– Моя-та дева упадет!
Я выросла в такой грозе, дак человека не найти, чтобы я не уладила. Худо без добра не живет.
Было купил мне татка о празднике шелковой плат. Надо в ноги поблагодарить, потом нарядиться, я не поспела, в часовню обновкой хвастать побежала. Татка и обиделся:
– В нонешних детях благодарности нету. Им бы схватить, а за труд не покорились.
Мамка выскочила мне навстречу:
– Поди скорее, поклонись отцу!
Я – в избу, он на печи. Я думаю: пасть бы в ноги, дак спит. Что печке кланяться? Лучше подожду – с печи полезет, упаду ему в праву ножечку… До ночи караулила в обновке…
У нас река была бедна; серо-серо наряжались. Заведем обновку, дак уж навек. Завод у нас очень трудной.
…А мы не тужим. Работа грязна, в тряпках весь век ходим. Починенное лучше нового радеем: хранить не надо.
Татушка восьмидесяти годов помер. Болен не бывал, голова не баливала. В избушке сине от угара – ему ладно. Сколько он зверя – медведей, лисиц, куниц, росомах, белки, сколько птиц, сколько рыбы добывал!
…В умерший день с утра заскучал:
– Подайте ружье, я хоть к сердцу прижму… Нет… Напромышлялся… Возьмите мое ружье!
Лег на лавку. Больше и все. Я плакала ему:
Кого мы будем бояться?
Кто теперь будет грозить?
Все будем сами себе больши,
Все будем нарозь глядеть.
Некому будет связать…
Я замуж ушла. В нашей стороне замужем жить – надо лошадину силу иметь. Мужики – с лесом, а женки – о пашней. Земля не оправдывает, а от нее не отвяжешься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
– Бабушка, я не гадать.
– Что тут гадать, без гаданья видать. Нарядной, возволнованной, судьбу свою ищешь.
– Бабушка, я остался без невесты!
– Значит, курвяга кака-нибудь.
– Нет, уж всех честнее да прекраснее!
– У тебя-то, дитя, простота в лице детская, ненаглядная. Ежели она стоющая женщина, ты у ейного сердца прижат.
– Потеряю ее – буду пить, в карты играть!
– Не дичай. Праведная любовь не потеряется.
– На тебе, бабушка, на гостинцы.
– Не надо, не надо! Свадебного принесешь, пряничков мятных.
Как меня эта маленькая старушка развеселила! А к вечеру еле ноги перекладываю: новые ботинки жмут. О полночь в Лодейную улицу выбрел. Над городом тихо припало. Солнце присело на воды, как утка. Вот и дом номер восемнадцать, а как зайдешь… Стою, булочку доедаю. А на крыльце человек и пошевелился.
– Вам кого?
– Дозвольте с вами на крылечке посидеть, опоздал на пароход.
– Даже прилечь не угодно ли! Вот вам оленья постель. Я как выпью, меня женка всегда на улицу выгонит и постелю высвистнет. Для гостя можно бы в избу поколотиться, да боюсь, чем бы не огрела…
А я на оленину пал, пальтишком накрылся… Как у мамы за пазушкой.
Пароходные свистки разбудили. В горницах хозяева ругаются. Больше слыхать выговор женственный, полный, окатистый. Я застегнулся да наутек… И не поблагодарил. А день серый, с дождем. Поглядел на себя: весь в оленьей шерсти. О, кто бы меня шомполом оловянным настегал! За тенью гоняюсь, за ветрами бегаю. А тут и городу конец; невеличка осталась Кузнечевская слободка. Домишки как коробки худые, а нельзя не пройти. По дороге канава: с горы вода летит, льет. Мостик был, да сплыл. Я размахнулся да – р-раз на ту сторону. Тут оступился, каблук отсадил и карман оторвал. А глины на ногах, на боках!… Тут я духом упал, тут весь форс потерял.
«Эх, Митя, Митя!… Век над людьми смеялся, теперь сам всех насмешил!»
И поворотил я обратно – скорее бы на пароход да домой. Плакать не плачу, а слеза бежит.
«Эх, Машенька Кярстен, потерял я тебя!…»
А поперек дороги под старым карбасом сапожник, как в магазине, сидит. Тремя гвоздиками прихлопнул мне каблук.
– Мастер, вы худо сделали.
– Худо сделал, дак и опять ко мне прибежишь. Крепко сделаешь, дак и без денег сиди…
– Мастер, вы мне карман не прилепите хоть на живую бы нитку?
– Наша фирма этими пустяками не занимается. Эво где, за углом, портниха живет, дом номер восемь.
Дай схожу, хоть пальто зашьет да почистит, а то хуже пьяного… Дом номер восемь… Крылечко и сенцы чистенькие, половички тканые. За дверью швейна машина стучит. Поколотился.
– Зайдите.
За порог ступил, у оконца… она!…Радость любезна бывает слезна… Захватилась за меня, руками за шею напала.
– Вы въявь ли мне видитесь?! Не во сне ли мне кажетесь?!
– Машенька, в день веселья моего не плачь!
– Жить-то начинать без вас тошно было! Как в погребу сидела, с вами рассталась…
– Я-то тебя искал, в домах заблудился, в дождях замочился. Дому номер наврали: надо восемь – восемнадцать сказали…
Третий год с нею живу. Каждый день как в гостях гощу. Така хозяюшка, така голубушка!… На парохода со мной в море выпросится.
– Машенька, там тебя заплеснет валом.
– Митенька, ты меня крепче держи-то.
Смывалиха встретилась:
– Поздравляю, Митенька! Умно ты родился, да умно и женился.
– Соврала номер-то, вралья редкозубая! – Забы-ыла!…
Рассказ Соломониды Ивановны
У нас родитель беда грозный был. Еще ребята никто не родились, мамку пришли подружки на игрище звать:
– Марфа, пойдем на качели.
– Ивана дома нету.
– А что там Иван, приведем таку же.
В вечерню домой явилась, муж не глядит:
– Где была?!
– На качели.
– Неси вожжи.
Она сходила за вожжами -да в ноги:
– Прости, Иван, боле никуда не пойду.
До старости нигде не бывала.
Братишко пяти годов баловал да окно разбил. Татка его схватил, засек до кровей. А мамка ткет, слезы ручьем бежат, не смеет молвить. Братишко из-под ремня ей кричит:
– Мамушка, мамушка! Не плачь, мне совсем не больно!
Я семи лет овец пасла, с ягнятами заигралась, овцы в огород зашли… Татушка был ростом велик, я маленька… Меня за рубашонку повесил -да ремнем. Я как птица… Сек, сек – под порог свиснул.
Братья уж не молоды были. Андрей вдовел, у Мартемьяна ребят двое. Жили – не делились. Родитель коня купил с изъяном. Мы не смеем язык высунуть, что конь худой. Уж через месяц в праздник братья выпили да просказались:
– Кто рад – эку клячу!…
Родитель с палатей и заспущался, страшной, грозной.
– Андрей, подай сюда узду!
Брат узду в руки подал. Родитель схватил узду лошадину -да удилами его по лицу. Шибанул узду под порог.
– Мартемьян, подай узду!
Тот увернулся от отцовской руки -да в двери.
Неделю прятался. Татка его в соседях нашел, в ноги сыну падал, прощался.
Никто никого эдак не боится, как мы татки боялись.
Так его боялись, без брани, а как он заходит в избу – в глаза глядим, какой взгляд.
Мы рады, как он на промысел уплывет. Мы его не порато жалели. Он и маленьких нас на колени не бирал.
Девкой я семь годов кряду с таткой семгу промышлять ездила по рекам. Семь годов молчала… Я как вода. Он куда скажет, я туда. Он меня не бранил. Он жалел меня…
Не очень так, чтобы припадал… Однажды на полатях лежу, шубу с краю подложил:
– Моя-та дева упадет!
Я выросла в такой грозе, дак человека не найти, чтобы я не уладила. Худо без добра не живет.
Было купил мне татка о празднике шелковой плат. Надо в ноги поблагодарить, потом нарядиться, я не поспела, в часовню обновкой хвастать побежала. Татка и обиделся:
– В нонешних детях благодарности нету. Им бы схватить, а за труд не покорились.
Мамка выскочила мне навстречу:
– Поди скорее, поклонись отцу!
Я – в избу, он на печи. Я думаю: пасть бы в ноги, дак спит. Что печке кланяться? Лучше подожду – с печи полезет, упаду ему в праву ножечку… До ночи караулила в обновке…
У нас река была бедна; серо-серо наряжались. Заведем обновку, дак уж навек. Завод у нас очень трудной.
…А мы не тужим. Работа грязна, в тряпках весь век ходим. Починенное лучше нового радеем: хранить не надо.
Татушка восьмидесяти годов помер. Болен не бывал, голова не баливала. В избушке сине от угара – ему ладно. Сколько он зверя – медведей, лисиц, куниц, росомах, белки, сколько птиц, сколько рыбы добывал!
…В умерший день с утра заскучал:
– Подайте ружье, я хоть к сердцу прижму… Нет… Напромышлялся… Возьмите мое ружье!
Лег на лавку. Больше и все. Я плакала ему:
Кого мы будем бояться?
Кто теперь будет грозить?
Все будем сами себе больши,
Все будем нарозь глядеть.
Некому будет связать…
Я замуж ушла. В нашей стороне замужем жить – надо лошадину силу иметь. Мужики – с лесом, а женки – о пашней. Земля не оправдывает, а от нее не отвяжешься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133