У Гогенортских ворот стоит на страже начальник кавалерии ван Дуивенворде. Он знает нас обоих и пропустит. Я поговорю с ним. Двор фермера стоит в глубине деревни?
— Нет, в самом начале, на дороге в Лейден.
— Отлично, мы еще поговорим с вами в четыре часа в «Векселе»!
— А Хенрика…
— Пусть она увидит только у ворот, кто провожает ее.
Придя в условленный час в «Вексель», Георг узнал, что Хенрика получила от Николая новое письмо. Оно было передано форпостам самим юнкером и содержало в себе только следующие слова: «До полуночи испанский пароль „Лепанто“. Твой отец сегодня же должен узнать, что Анна здесь».
Выступление из Гогенортских ворот было назначено на девять часов вечера. Георг отправился к капитану ван дер Лану и коменданту ван дер Доесу и получил от первого желаемую отставку, а от второго письмо к его другу, адмиралу Бонзоту. Когда он сообщил своим людям, что задумал покинуть город и пробраться к гёзам, они объявили, что желают следовать за ним на жизнь и на смерть. Только с большим трудом ему удалось отговорить их от этого намерения.
Перед ратушей Георг умерил свои шаги. В этот час бургомистра всегда можно было застать здесь. Уйти ли ему из города, не простившись с ним? Нет, нет! Но ведь со вчерашнего вечера он потерял право смело смотреть ему в глаза! Он боялся встретиться с ним, и ему показалось, что он стал для него совершенно чужим. Поэтому Георг быстро прошел мимо ратуши и, вспыхнув, сказал себе: «Если даже я расстанусь с ним, не простившись, я все-таки не останусь у него в долгу. За его доброту мне приходится заплатить тяжелой мукой, может быть, даже смертью. До него меня любила Мария, и, прежде чем я уйду, она должна узнать, чем она для меня была, есть и будет».
В сумерки он вернулся в свою комнату, попросил слугу отнести свой ранец в сторожку у Гогенортских ворот к начальнику кавалерии Дуивенворде и затем, спрятав на груди свою книжку, пошел в переднюю часть дома проститься с Марией.
Нерешительно взошел он на лестницу и остановился в верхнем коридоре. Сердце его билось так сильно, что у него захватывало дыхание. Он не знал, в какую дверь ему постучать, и на него напал мучительный страх. Он стоял несколько минут неподвижно, как парализованный. Наконец он собрался с духом, встряхнулся и пробормотал: «Каким я трусом сделался!» При этом он открыл дверь и вошел в столовую. Адриан сидел за столом за своими книгами, освещенный горящей лучиной. Георг спросил его о матери.
— Она, верно, прядет в комнате, — ответил мальчик.
— Позови ее, мне нужно сказать ей важную вещь!
Адриан удалился и вернулся с ответом, чтобы юнкер подождал в кабинете его отца.
— Где Варвара? — спросил Георг.
— У Лизочки.
Немец кивнул и, прохаживаясь взад и вперед вдоль обеденного стола, думал: «Так нельзя расстаться, нужно, чтобы я хоть раз, хоть единственный раз услышал от нее, что она любит меня; я хочу этого, хочу… Пусть это будет бесчестно, клятвопреступно, я искуплю этот грех, искуплю своей жизнью».
Пока Георг ходил по комнате, Адриан складывал свои книги и наконец сказал:
— Б-рр… Юнкер, на кого вы похожи сегодня! Можно просто испугаться вас. Мать уже здесь. Вон стучит кремень: это она, вероятно, зажигает свечу.
— Есть у тебя свободное время? — спросил Георг.
— Я готов.
— Так беги к Вильгельму Корнелиуссону и скажи ему, что я останусь здесь. Мы будем в девять часов, ровно в девять.
— В «Векселе»? — спросил мальчик.
— Нет, нет, он знает где. Только иди поскорей, мальчик!
Адриан хотел идти, но Георг подозвал его к себе и тихо спросил его:
— Ты умеешь молчать?
— Как жареная камбала!
— Сегодня ночью я ухожу из города и, может быть, уже никогда не вернусь.
— Вы, юнкер? Сегодня?
— Да, друг мой. Подойди и поцелуй меня на прощание. Носи это колечко на память обо мне!
Мальчик дал себя поцеловать, надел кольцо на палец и сказал с влажными от слез глазами:
— Так вы это говорите серьезно? Да, голод! Богу известно, как мне хотелось бы убежать с вами, если бы не было Лизочки и мамы. Когда вы вернетесь?
— Кто знает, мой мальчик! Поминай меня добром, слышишь, добром! А теперь беги!
Адриан поспешно сбежал вниз по лестнице, а через несколько минут после этого юнкер стоял в комнате Питера перед Марией. Ставни были закрыты, а две свечи горели в канделябре на столе.
— Спасибо, тысячу раз спасибо за то, что вы пришли, — сказал Георг, — вчера вы произнесли мой приговор, а сегодня…
— Я знаю, что привело вас ко мне, — кротко прервала она. — Хенрика уже простилась со мной, и я не смею удерживать ее. Она не желает, чтобы вы провожали ее, но мейстер Вильгельм все мне рассказал. Вы пришли, чтобы проститься со мной.
— Да, Мария, проститься навсегда.
— Если Бог захочет этого, то мы увидимся еще раз. Я знаю, что влечет вас теперь отсюда. Вы добры и благородны, Георг, и если что-нибудь может облегчить расставанье, то это сознание, что мы можем вспоминать друг о друге без стыда и гнева. Вы не забудете нас, и вы должны знать это: воспоминание о вас будет жить среди больших и маленьких, во всех сердцах…
— И в вашем, Мария?
— И в моем.
— Держите его крепко! И когда вихрь унесет с вашего пути бедный прах, который еще сегодня живет и дышит, любит и отчаивается, тогда отведите ему место в ваших воспоминаниях.
Мария слушала его, вся дрожа; в его глазах, блестевших мрачным огнем, отражалось глубокое отчаяние; и, охваченная тревожным страхом, она воскликнула:
— Во имя Христа, что вы задумали, Георг, что у вас на уме!
— Ничего дурного, Мария, ничего дурного, — сказал он сумрачно. — Мы, птицы, поем иногда и различно. Счастлив тот, кто может, с тепловатой кровью в жилах и довольствуясь радостями чести и мира, переходить от одного десятка лет к другому. Моя кровь вращается быстрее, и что раз обовьется щупальцами осьминога вокруг жадной души, того уже она не выпустит до предсмертного вздоха. Я иду и не вернусь больше, но вас и мою любовь я беру с собой в битву, в могилу… Я иду, я иду…
— Не так, Георг, мы не должны так расстаться.
— Тогда прикажите только: «Останься!», скажите только: «Здесь и я чувствую сострадание!» Но не ждите, чтобы несчастный бедняга, которого вы ослепили, мог открыть глаза, видеть и быть счастливым прекрасной надеждой. Вот вы стоите передо мной, дрожащая, трепещущая, и не находите ни одного слова для человека, который вас любит, который… который…
Голос юноши оборвался от глубокого волнения, и он со стоном прижал руку ко лбу. Но потом, казалось, пришел в себя и продолжал тихо и печально:
— И я стою здесь, чтобы сказать вам в последний раз, что творится у меня в душе. Вы услышите ласковые слова, но горе и печаль влились во все, что я вам скажу. Возьмите эту книжечку. Я вписывал в нее, когда влекло сердце, на языке поэзии то, что не может выразить грубая речь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— Нет, в самом начале, на дороге в Лейден.
— Отлично, мы еще поговорим с вами в четыре часа в «Векселе»!
— А Хенрика…
— Пусть она увидит только у ворот, кто провожает ее.
Придя в условленный час в «Вексель», Георг узнал, что Хенрика получила от Николая новое письмо. Оно было передано форпостам самим юнкером и содержало в себе только следующие слова: «До полуночи испанский пароль „Лепанто“. Твой отец сегодня же должен узнать, что Анна здесь».
Выступление из Гогенортских ворот было назначено на девять часов вечера. Георг отправился к капитану ван дер Лану и коменданту ван дер Доесу и получил от первого желаемую отставку, а от второго письмо к его другу, адмиралу Бонзоту. Когда он сообщил своим людям, что задумал покинуть город и пробраться к гёзам, они объявили, что желают следовать за ним на жизнь и на смерть. Только с большим трудом ему удалось отговорить их от этого намерения.
Перед ратушей Георг умерил свои шаги. В этот час бургомистра всегда можно было застать здесь. Уйти ли ему из города, не простившись с ним? Нет, нет! Но ведь со вчерашнего вечера он потерял право смело смотреть ему в глаза! Он боялся встретиться с ним, и ему показалось, что он стал для него совершенно чужим. Поэтому Георг быстро прошел мимо ратуши и, вспыхнув, сказал себе: «Если даже я расстанусь с ним, не простившись, я все-таки не останусь у него в долгу. За его доброту мне приходится заплатить тяжелой мукой, может быть, даже смертью. До него меня любила Мария, и, прежде чем я уйду, она должна узнать, чем она для меня была, есть и будет».
В сумерки он вернулся в свою комнату, попросил слугу отнести свой ранец в сторожку у Гогенортских ворот к начальнику кавалерии Дуивенворде и затем, спрятав на груди свою книжку, пошел в переднюю часть дома проститься с Марией.
Нерешительно взошел он на лестницу и остановился в верхнем коридоре. Сердце его билось так сильно, что у него захватывало дыхание. Он не знал, в какую дверь ему постучать, и на него напал мучительный страх. Он стоял несколько минут неподвижно, как парализованный. Наконец он собрался с духом, встряхнулся и пробормотал: «Каким я трусом сделался!» При этом он открыл дверь и вошел в столовую. Адриан сидел за столом за своими книгами, освещенный горящей лучиной. Георг спросил его о матери.
— Она, верно, прядет в комнате, — ответил мальчик.
— Позови ее, мне нужно сказать ей важную вещь!
Адриан удалился и вернулся с ответом, чтобы юнкер подождал в кабинете его отца.
— Где Варвара? — спросил Георг.
— У Лизочки.
Немец кивнул и, прохаживаясь взад и вперед вдоль обеденного стола, думал: «Так нельзя расстаться, нужно, чтобы я хоть раз, хоть единственный раз услышал от нее, что она любит меня; я хочу этого, хочу… Пусть это будет бесчестно, клятвопреступно, я искуплю этот грех, искуплю своей жизнью».
Пока Георг ходил по комнате, Адриан складывал свои книги и наконец сказал:
— Б-рр… Юнкер, на кого вы похожи сегодня! Можно просто испугаться вас. Мать уже здесь. Вон стучит кремень: это она, вероятно, зажигает свечу.
— Есть у тебя свободное время? — спросил Георг.
— Я готов.
— Так беги к Вильгельму Корнелиуссону и скажи ему, что я останусь здесь. Мы будем в девять часов, ровно в девять.
— В «Векселе»? — спросил мальчик.
— Нет, нет, он знает где. Только иди поскорей, мальчик!
Адриан хотел идти, но Георг подозвал его к себе и тихо спросил его:
— Ты умеешь молчать?
— Как жареная камбала!
— Сегодня ночью я ухожу из города и, может быть, уже никогда не вернусь.
— Вы, юнкер? Сегодня?
— Да, друг мой. Подойди и поцелуй меня на прощание. Носи это колечко на память обо мне!
Мальчик дал себя поцеловать, надел кольцо на палец и сказал с влажными от слез глазами:
— Так вы это говорите серьезно? Да, голод! Богу известно, как мне хотелось бы убежать с вами, если бы не было Лизочки и мамы. Когда вы вернетесь?
— Кто знает, мой мальчик! Поминай меня добром, слышишь, добром! А теперь беги!
Адриан поспешно сбежал вниз по лестнице, а через несколько минут после этого юнкер стоял в комнате Питера перед Марией. Ставни были закрыты, а две свечи горели в канделябре на столе.
— Спасибо, тысячу раз спасибо за то, что вы пришли, — сказал Георг, — вчера вы произнесли мой приговор, а сегодня…
— Я знаю, что привело вас ко мне, — кротко прервала она. — Хенрика уже простилась со мной, и я не смею удерживать ее. Она не желает, чтобы вы провожали ее, но мейстер Вильгельм все мне рассказал. Вы пришли, чтобы проститься со мной.
— Да, Мария, проститься навсегда.
— Если Бог захочет этого, то мы увидимся еще раз. Я знаю, что влечет вас теперь отсюда. Вы добры и благородны, Георг, и если что-нибудь может облегчить расставанье, то это сознание, что мы можем вспоминать друг о друге без стыда и гнева. Вы не забудете нас, и вы должны знать это: воспоминание о вас будет жить среди больших и маленьких, во всех сердцах…
— И в вашем, Мария?
— И в моем.
— Держите его крепко! И когда вихрь унесет с вашего пути бедный прах, который еще сегодня живет и дышит, любит и отчаивается, тогда отведите ему место в ваших воспоминаниях.
Мария слушала его, вся дрожа; в его глазах, блестевших мрачным огнем, отражалось глубокое отчаяние; и, охваченная тревожным страхом, она воскликнула:
— Во имя Христа, что вы задумали, Георг, что у вас на уме!
— Ничего дурного, Мария, ничего дурного, — сказал он сумрачно. — Мы, птицы, поем иногда и различно. Счастлив тот, кто может, с тепловатой кровью в жилах и довольствуясь радостями чести и мира, переходить от одного десятка лет к другому. Моя кровь вращается быстрее, и что раз обовьется щупальцами осьминога вокруг жадной души, того уже она не выпустит до предсмертного вздоха. Я иду и не вернусь больше, но вас и мою любовь я беру с собой в битву, в могилу… Я иду, я иду…
— Не так, Георг, мы не должны так расстаться.
— Тогда прикажите только: «Останься!», скажите только: «Здесь и я чувствую сострадание!» Но не ждите, чтобы несчастный бедняга, которого вы ослепили, мог открыть глаза, видеть и быть счастливым прекрасной надеждой. Вот вы стоите передо мной, дрожащая, трепещущая, и не находите ни одного слова для человека, который вас любит, который… который…
Голос юноши оборвался от глубокого волнения, и он со стоном прижал руку ко лбу. Но потом, казалось, пришел в себя и продолжал тихо и печально:
— И я стою здесь, чтобы сказать вам в последний раз, что творится у меня в душе. Вы услышите ласковые слова, но горе и печаль влились во все, что я вам скажу. Возьмите эту книжечку. Я вписывал в нее, когда влекло сердце, на языке поэзии то, что не может выразить грубая речь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88