Что это у тебя? — ткнул я пальцем в кинжал, что висел на его поясе.
Редкой работы был тот кинжал. Не нашей. И не варяжской. Видно, издалека пришел он, чтобы повиснуть у оружейника на толстом пузе. Когтем изогнутые ножны усыпаны камешками самоцветными. А в рукоять вправлен большой яхонт.
— Это? — гордо сказал оружейник. — Это из Булгара я привез, когда ты в свейской земле у варягов был. Отменной работы кинжал. Вот, смотри.
Он вынул из ножен клинок. Тот поразил меня.
Синие прожилки бежали по серому лезвию. Закручивались, свивались в причудливый узор. Завораживал клинок непонятной строгостью и поражал.
Я несколько мгновений, словно очарованный, рассматривал лезвие.
— Видишь узор? — спросил Жирот. — Как такое чудо сделать смогли? Не понимаю. Второй год над секретом бьюсь.
— Жирот, подари, — не стерпел я.
Он смерил меня взглядом. Вставил клинок в ножны. А потом махнул рукой. Отстегнул кинжал и протянул мне:
— Держи. Оружейник я, не воин. Тебе нужнее будет.
С трепетом я взял кинжал. Рукоять удобно легла в руку.
— Ладно, — сказал оружейник. — Налюбуешься еще. Пошли кольчугу тебе подбирать. Ивиц, — крикнул он, — где та кольчужка, что ты анадысь доделал?
— Тут она, батя, — услышал я из мастерской.
Я выскочил из оружейни, метнулся через стогнь. Головой туда-сюда кручу, Любаву высматриваю. Нет ее. Не дождалась…
А сам себя корить начал. Мол, на кинжал позарился, а Любаву забыл.
Только вот он, кинжал. На поясе. А Любаву найдем. Она про отца говорила…
Выбежал из ворот. К пристани поспешил…
А у воды толкотня. Погостище. С окрестных посадов и деревенек наехало огнищан. Кто чего натащил. Мен идет.
Присмотрелся я, а мен-то только для виду. Разговоры об одном — как Ингваря порешить? Шумят огнищане. Спорят. Всяк свой способ предлагает.
Особенно двое разошлись. Чуть но в драку друг на друга лезут.
Один маленький. Подол его рубахи по земле волочится. Сам всклоченный, будто волосы с бородой ему век не чесали. Ладони большие, крепкие. К сошникам привычные. Огнищанин, по всему видать.
Другой худой. Длинный, что твоя слега. В переднике, глиной измазанном. Волосы ремешком подвязаны, чтоб при деле не застили. Пальцы на руках тонкие. Длинные. К тонкой работе приучены. Горшечник. Здесь и круг его гончарный стоит. На круге корчажка недоделанная. Рядом горшки на земле расставлены. Да вот незадача — позабыл про них. Не до мена ему, не до торжища. С места вскочил, руками размахивает.
— Я, — кричит, — уж и горшок для волчары приготовил! Здоровущий! Посадим в него Ингваря, провезем по всей земле Древлянской. Пусть каждый в тот горшок плюет да сморкается. До тех пор возить станем, пока каган не захлебнется.
— Это легко ему будет! — маленький ему возражает. — Я другое дело предлагаю. На чепь надо Ингваря посадить. И Асмуду-воеводу тоже. Только так, чтоб они друг до дружки не доставали. Кагана откармливать, точно порося на убой. А Асмуду голодом морить. И так месяца четыре. А как каган отожрется, Асмуду с чепи спустить. Пусть он Ингваря живьем сожрет. Он до крови дюже охочий, вот и напьется досыти…
«Натерпелись люди от ласки киевской», — подумалось мне.
— Так ведь с горшком-то обидней! — кричит горшечник.
— Зато чепь надежней! — не уступает ему огнищанин.
Стоят, препираются. А погост вокруг шумит.
— Так что ж я, зря столько глины извел?
— Так ведь глина — тьфу. — Огнищанин корчагу схватил. — Тукни ее, она и рассыплется.
— Моя глина? — возмутился горшечник.
— Твоя, — кивнул коротышка. — Смотри, — и корчагу об землю хлоп.
И верно, рассыпался труд горшечника на мелкие черепки.
— Ты чего делаешь, гнида?! — взвыл горшечник. Подлетел к огнищанину и хлоп его по лбу. Тот кубарем полетел. Но лоб ничего, выдержал.
— Так ты драться? — вскочил он на ноги и горшечника всклоченной головой в живот боднул.
Вот и до свары дошли. Схватились длинный с коротким. Яростный у них бой вышел, да не долгий. Растащили.
— Ой, держите меня семеро! — маленький вырывается. — Я сейчас этого жердяя на лоскуты пущу!
— А ну-ка хватит вам ерепениться! — голос зычный всех перекричал. — Ишь распетушились.
Смотрю, а это Микула сквозь народ пробирается.
— Не запрягли еще, а уже погоняете! Ты, что ли, Ингваря в полон взял? — навис он над коротышкой. — Или ты? — повернулся он к горшечнику. — Чего вы шкуру медведя неубитого делите?
— Так Ингварь разве ж медведь? Волчара он пообкусанный, — попытался вырваться огнищанин.
Понял, что не сможет. Сник вдруг. На землю сел и заплакал навзрыд.
А Микула его, словно маленького, по нечесаной голове погладил.
— Тише, Рутын, — говорит. — Успокойся. Вот поймаем Ингваря, тогда и решим, как за детей твоих и внуков расквитаться. А ты чего? — строго взглянул он на горшечника. — Или не знаешь, что у Рутына в Малине Ингварь с Асмудой всю семью живьем пожгли?
— Так я чего? — Горшечник вздохнул тяжело. — У меня у самого сын здесь голову положил. Он же в младшей дружине у княгини был. Асмуд его первым со Святища скинул. Будет тебе, Рутын, — подошел он к огнищанину, подсел рядом. — Ласки прошу. Прощения.
— И ты меня прости, — рукавом вытер слезы огнищанин.
— Вот и ладно, — сказал Микула. — И ты здесь, княжич? — увидел он меня.
— Здраве будь, Микула. — Я ему в пояс поклонился.
— Вырос ты, я смотрю. Возмужал. Рад с тобой повидаться.
— И я рад. А Любава-то где?
— Так она ж в Коростень пошла. Думала тебя встретить. Разминулись вы, что ли?
— Разминулись, видать, — ответил я. — Побегу я, Микула, — и обратно к городу рванул.
У ворот Гутор стоит.
— Здраве буде, стражник. Я смотрю, ты бессменный?
— А ты чего, княжич, туда-сюда носишься?
— Да вот, девку ищу.
— Что, тебе в городе девок мало? — рассмеялся Гутор.
— То девка особая. Ты ее, случаем, не видал?
— Какая из себя?
— В сарафане алом. Лента в косе голубая, а кокошник у нее бисером расшит. Хорса лик на нем.
— Это чья ж такая будет?
— Нездешняя она. Микулы-огнищанина дочка. Ты Микулу-то знаешь?
— Как же не знать. — Стражник привычным жестом копье на плече поправил. — Микула — огнищанин крепкий. Всегда с почтением ко мне. И жена у него хорошая. Берисава-ведьма. Ты про их дочку спрашиваешь?
— Да. Любавой ее зовут.
— Видел я твою девку. В сарафане да в кокошнике. На Святище она пошла. К дубу.
— Что ж ты сразу не сказал? — разозлился я.
— Так ведь интересно было узнать, что за пригожая такая. Я ее сразу приметил. Что, зазноба твоя?
— Невеста, — ответил я и к дубу Священному поспешил.
На Святище не было никого. Я совсем растерялся. Подошел к дубу. Лбом к коре прижался:
— Даждьбоже пресветлый! Да куда ж она подевалась?
— Княжич, — услышал, и сердце враз, словно заячий хвост, затрепетало.
Гляжу, а Любава из-за дуба выходит.
Не сдержался я. Подскочил к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Редкой работы был тот кинжал. Не нашей. И не варяжской. Видно, издалека пришел он, чтобы повиснуть у оружейника на толстом пузе. Когтем изогнутые ножны усыпаны камешками самоцветными. А в рукоять вправлен большой яхонт.
— Это? — гордо сказал оружейник. — Это из Булгара я привез, когда ты в свейской земле у варягов был. Отменной работы кинжал. Вот, смотри.
Он вынул из ножен клинок. Тот поразил меня.
Синие прожилки бежали по серому лезвию. Закручивались, свивались в причудливый узор. Завораживал клинок непонятной строгостью и поражал.
Я несколько мгновений, словно очарованный, рассматривал лезвие.
— Видишь узор? — спросил Жирот. — Как такое чудо сделать смогли? Не понимаю. Второй год над секретом бьюсь.
— Жирот, подари, — не стерпел я.
Он смерил меня взглядом. Вставил клинок в ножны. А потом махнул рукой. Отстегнул кинжал и протянул мне:
— Держи. Оружейник я, не воин. Тебе нужнее будет.
С трепетом я взял кинжал. Рукоять удобно легла в руку.
— Ладно, — сказал оружейник. — Налюбуешься еще. Пошли кольчугу тебе подбирать. Ивиц, — крикнул он, — где та кольчужка, что ты анадысь доделал?
— Тут она, батя, — услышал я из мастерской.
Я выскочил из оружейни, метнулся через стогнь. Головой туда-сюда кручу, Любаву высматриваю. Нет ее. Не дождалась…
А сам себя корить начал. Мол, на кинжал позарился, а Любаву забыл.
Только вот он, кинжал. На поясе. А Любаву найдем. Она про отца говорила…
Выбежал из ворот. К пристани поспешил…
А у воды толкотня. Погостище. С окрестных посадов и деревенек наехало огнищан. Кто чего натащил. Мен идет.
Присмотрелся я, а мен-то только для виду. Разговоры об одном — как Ингваря порешить? Шумят огнищане. Спорят. Всяк свой способ предлагает.
Особенно двое разошлись. Чуть но в драку друг на друга лезут.
Один маленький. Подол его рубахи по земле волочится. Сам всклоченный, будто волосы с бородой ему век не чесали. Ладони большие, крепкие. К сошникам привычные. Огнищанин, по всему видать.
Другой худой. Длинный, что твоя слега. В переднике, глиной измазанном. Волосы ремешком подвязаны, чтоб при деле не застили. Пальцы на руках тонкие. Длинные. К тонкой работе приучены. Горшечник. Здесь и круг его гончарный стоит. На круге корчажка недоделанная. Рядом горшки на земле расставлены. Да вот незадача — позабыл про них. Не до мена ему, не до торжища. С места вскочил, руками размахивает.
— Я, — кричит, — уж и горшок для волчары приготовил! Здоровущий! Посадим в него Ингваря, провезем по всей земле Древлянской. Пусть каждый в тот горшок плюет да сморкается. До тех пор возить станем, пока каган не захлебнется.
— Это легко ему будет! — маленький ему возражает. — Я другое дело предлагаю. На чепь надо Ингваря посадить. И Асмуду-воеводу тоже. Только так, чтоб они друг до дружки не доставали. Кагана откармливать, точно порося на убой. А Асмуду голодом морить. И так месяца четыре. А как каган отожрется, Асмуду с чепи спустить. Пусть он Ингваря живьем сожрет. Он до крови дюже охочий, вот и напьется досыти…
«Натерпелись люди от ласки киевской», — подумалось мне.
— Так ведь с горшком-то обидней! — кричит горшечник.
— Зато чепь надежней! — не уступает ему огнищанин.
Стоят, препираются. А погост вокруг шумит.
— Так что ж я, зря столько глины извел?
— Так ведь глина — тьфу. — Огнищанин корчагу схватил. — Тукни ее, она и рассыплется.
— Моя глина? — возмутился горшечник.
— Твоя, — кивнул коротышка. — Смотри, — и корчагу об землю хлоп.
И верно, рассыпался труд горшечника на мелкие черепки.
— Ты чего делаешь, гнида?! — взвыл горшечник. Подлетел к огнищанину и хлоп его по лбу. Тот кубарем полетел. Но лоб ничего, выдержал.
— Так ты драться? — вскочил он на ноги и горшечника всклоченной головой в живот боднул.
Вот и до свары дошли. Схватились длинный с коротким. Яростный у них бой вышел, да не долгий. Растащили.
— Ой, держите меня семеро! — маленький вырывается. — Я сейчас этого жердяя на лоскуты пущу!
— А ну-ка хватит вам ерепениться! — голос зычный всех перекричал. — Ишь распетушились.
Смотрю, а это Микула сквозь народ пробирается.
— Не запрягли еще, а уже погоняете! Ты, что ли, Ингваря в полон взял? — навис он над коротышкой. — Или ты? — повернулся он к горшечнику. — Чего вы шкуру медведя неубитого делите?
— Так Ингварь разве ж медведь? Волчара он пообкусанный, — попытался вырваться огнищанин.
Понял, что не сможет. Сник вдруг. На землю сел и заплакал навзрыд.
А Микула его, словно маленького, по нечесаной голове погладил.
— Тише, Рутын, — говорит. — Успокойся. Вот поймаем Ингваря, тогда и решим, как за детей твоих и внуков расквитаться. А ты чего? — строго взглянул он на горшечника. — Или не знаешь, что у Рутына в Малине Ингварь с Асмудой всю семью живьем пожгли?
— Так я чего? — Горшечник вздохнул тяжело. — У меня у самого сын здесь голову положил. Он же в младшей дружине у княгини был. Асмуд его первым со Святища скинул. Будет тебе, Рутын, — подошел он к огнищанину, подсел рядом. — Ласки прошу. Прощения.
— И ты меня прости, — рукавом вытер слезы огнищанин.
— Вот и ладно, — сказал Микула. — И ты здесь, княжич? — увидел он меня.
— Здраве будь, Микула. — Я ему в пояс поклонился.
— Вырос ты, я смотрю. Возмужал. Рад с тобой повидаться.
— И я рад. А Любава-то где?
— Так она ж в Коростень пошла. Думала тебя встретить. Разминулись вы, что ли?
— Разминулись, видать, — ответил я. — Побегу я, Микула, — и обратно к городу рванул.
У ворот Гутор стоит.
— Здраве буде, стражник. Я смотрю, ты бессменный?
— А ты чего, княжич, туда-сюда носишься?
— Да вот, девку ищу.
— Что, тебе в городе девок мало? — рассмеялся Гутор.
— То девка особая. Ты ее, случаем, не видал?
— Какая из себя?
— В сарафане алом. Лента в косе голубая, а кокошник у нее бисером расшит. Хорса лик на нем.
— Это чья ж такая будет?
— Нездешняя она. Микулы-огнищанина дочка. Ты Микулу-то знаешь?
— Как же не знать. — Стражник привычным жестом копье на плече поправил. — Микула — огнищанин крепкий. Всегда с почтением ко мне. И жена у него хорошая. Берисава-ведьма. Ты про их дочку спрашиваешь?
— Да. Любавой ее зовут.
— Видел я твою девку. В сарафане да в кокошнике. На Святище она пошла. К дубу.
— Что ж ты сразу не сказал? — разозлился я.
— Так ведь интересно было узнать, что за пригожая такая. Я ее сразу приметил. Что, зазноба твоя?
— Невеста, — ответил я и к дубу Священному поспешил.
На Святище не было никого. Я совсем растерялся. Подошел к дубу. Лбом к коре прижался:
— Даждьбоже пресветлый! Да куда ж она подевалась?
— Княжич, — услышал, и сердце враз, словно заячий хвост, затрепетало.
Гляжу, а Любава из-за дуба выходит.
Не сдержался я. Подскочил к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87