Старина Бони тоже дал стрекача. Мы могли получить новости уже в воскресенье вечером.
— В воскресенье вечером?
— Да, мадам. Двое наших кавалеристов клянутся, что скакали всю ночь и послали по семафору сообщение в Дувр. У них был большой семафор и много хвороста. Но в Дувре...
— Помедленнее!
— В Дувре не могли разобрать даже в мощную подзорную трубу, какое передают сообщение — «Бони разбил нас» или «Бони разбит». Мой брат говорит, что одной старухе стало плохо, а мужчина свалился замертво. Но до сегодняшнего дня больше ничего не было известно.
В окна доносился нестройный хор голосов:
Ты планы их расстрой,
Их замыслы раскрой.
Мы молим всей душой:
Храни короля!
Строки гимна, одна за другой, прокатывались над площадью. Подойдя к ближайшему окну, мистер Крокит раздвинул тяжелые занавеси.
Слева, над множеством обращенных вверх лиц, он видел окна дома мистера Бема. Их яркий свет окрашивал деревья на площади в призрачные тона. В окнах были выставлены трофейные вражеские знамена. На балконе кланялась толпе под ее восторженные крики смутно различимая фигура, судя по ее толщине принадлежащая принцу-регенту.
Наполеон Бонапарт, так называемый император французов, больше не будет причинять беспокойств.
— Можете идти, — кивнула лакею Кэролайн.
Адвокат, в чьих глазах блестели слезы радости, поспешно задернул портьеры и постарался взять себя в руки.
— Не будете ли вы так любезны, мистер Крокит, почтить меня своим вниманием?
— Прошу прощения, — извинился адвокат. — Я отвлекся.
— Надеюсь, эта победа не расстроит наши планы? — встревожилась Кэролайн.
— Каким образом, мадам?
— На радостях заключенных не могут помиловать? Он не избежит казни?
Пухлые губки Кэролайн сжались в тонкую линию.
— Боюсь, — вздохнул мистер Крокит, — что ваши представления о законе почерпнуты из сентиментальных романов. Нет, Даруэнт не избежит казни.
— Но вы сказали... или намекнули — хотя это абсурдно! — что он может отвергнуть предложение.
— Я уже думал об этом, мадам. Он его не отвергнет.
— Вы уверены?
— До ареста Даруэнт работал учителем фехтования неподалеку от театра «Друри-Лейн». Он увлекся молодой актрисой...
— Да-да, об этом можно было догадаться!
— Но ей дают только маленькие роли, и она на грани нищеты.
— Ну?
— Даруэнту нечего ей оставить. Пятьдесят фунтов — достаточно щедрая сумма, которая позволит девушке прожить год в комфорте. Так что он согласится. Я не трачу свою жалость на убийц, — добавил мистер Крокит, — но говорят, этот Даруэнт славный парень.
— В самом деле? Вы видели его?
— Нет. Сегодня вечером я посетил Ньюгейт с этой целью, а также чтобы переговорить с защитником Даруэнта, толстым и пьяным мошенником по фамилии Малберри. Но я решил, что беседа незадолго до казни только лишит беднягу остатков мужества.
— Вы правы.
— Что касается молодой актрисы...
Кэролайн издала звук, который обычно описывают как «фу!», но мистер Крокит вежливо его игнорировал.
— Говорят, что он бы умер за нее, — продолжал адвокат. Внезапно он рассердился на себя. — Что за странные мысли лезут мне в голову! Он умрет в любом случае, мадам. Можете не волноваться.
Глава 2Повествующая о голубой карете в сумерках...
Преподобный Хорас Солсбери Коттон, ньюгейтский ординарий, споткнулся пару раз, пересекая неровную поверхность Двора Раздавленных.
Надзиратель с фонарем почтительно следовал за ним. Фонарь освещал черную развевающуюся мантию священника и две белые полоски ткани, аккуратно спускающиеся с воротника.
Преподобный Хорас Коттон был крупным, румяным и крепким мужчиной. Физическая сила сочеталась в нем с силой духа. Говорили, что его проповеди осужденным излишне суровы, но это происходило от усердия — в глубине души он был добрым человеком.
Остановившись посреди двора с молитвенником в руке, священник огляделся вокруг.
Тесные камеры смертников располагались с трех сторон. Название «Двор Раздавленных» осталось от старого Ньюгейта — ныне здесь никого не давили до смерти. С наступлением темноты камеры, как правило, не освещались. Иногда в них находилось более полусотни человек.
Но этим вечером Двор Раздавленных был необычно тихим.
— В какой камере этот заключенный? — осведомился преподобный Хорас своим звучным голосом.
— В той, что освещена, сэр, — ответил надзиратель, указывая на слабый свет за решеткой железной арочной двери. — Должно быть, Дик хорошо за это заплатил.
Они подошли к двери. Преподобный Хорас прочистил горло, дабы проповедь звучала более внушительно. Он мог бы поклясться, что слышит дребезжание кандалов о стену камеры, как будто узника сотрясают судороги смертельного ужаса. Но звук прекратился, как только звякнули ключи тюремщика.
Священник, в спешке забывший кое-что выяснить, склонился к надзирателю и тихо спросил:
— Как имя заключенного?
— Даруэнт, сэр. Дик Даруэнт.
— А в чем состоит его... э-э... преступление?
— Точно не знаю, сэр. Их здесь так много, что не запомнишь.
Передав священнику фонарь, надзиратель открыл железную дверь, запер ее за посетителем и остался ждать снаружи.
Преподобный Хорас, розовощекий и пышущий здоровьем, появился в камере, словно восход солнца над сточной канавой.
— Мой бедный друг!.. — начал он.
На куче соломы, служившей ложем, сидел человек, чьи руки и одна нога были прикованы к стене ржавыми цепями.
Если бы Даруэнта отмыли и очистили от вшей, он выглядел бы худощавым, жилистым молодым человеком лет тридцати с небольшим. Но он изрядно опустился, пребывая в заключении. На грязном лице темнела щетина, сливаясь с длинными жирными волосами. Одежда походила на облачение огородного пугала. Серые, налитые кровью глаза спокойно разглядывали священника.
— Мой бедный друг! — продолжал ординарий. — Я пришел оказать вам помощь в последние часы вашего пребывания на земле.
— Добрый вечер, падре, — вежливо отозвалось «пугало». — Очень любезно с вашей стороны посетить меня в моей тесной обители.
Преподобный Хорас шагнул назад, стиснув в руке молитвенник. От изумления он лишился дара речи.
В одной из стен находилась ниша с сиденьем для посетителей, где стоял еще один фонарь с высокой свечой, горящей внутри. Другой мебели в камере не было, если не считать деревянного ведра, которое французы вежливо именовали chaise d'aisance, в пределах досягаемости для заключенного. На соломенной постели стояла бутылка бренди, опустошенная всего на дюйм.
— Прежде чем вы продолжите, падре, — вновь заговорил Даруэнт, — могу я обратиться к вам с маленькой просьбой?
— Ну... ну конечно.
Даруэнт с усилием поднялся, гремя цепями, и прислонился спиной к стене.
Мужчина очень ослабел, так как после вынесения смертного приговора заключенным подавали только хлеб и воду и к тому же в ожидании суда он пил слишком много бренди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— В воскресенье вечером?
— Да, мадам. Двое наших кавалеристов клянутся, что скакали всю ночь и послали по семафору сообщение в Дувр. У них был большой семафор и много хвороста. Но в Дувре...
— Помедленнее!
— В Дувре не могли разобрать даже в мощную подзорную трубу, какое передают сообщение — «Бони разбил нас» или «Бони разбит». Мой брат говорит, что одной старухе стало плохо, а мужчина свалился замертво. Но до сегодняшнего дня больше ничего не было известно.
В окна доносился нестройный хор голосов:
Ты планы их расстрой,
Их замыслы раскрой.
Мы молим всей душой:
Храни короля!
Строки гимна, одна за другой, прокатывались над площадью. Подойдя к ближайшему окну, мистер Крокит раздвинул тяжелые занавеси.
Слева, над множеством обращенных вверх лиц, он видел окна дома мистера Бема. Их яркий свет окрашивал деревья на площади в призрачные тона. В окнах были выставлены трофейные вражеские знамена. На балконе кланялась толпе под ее восторженные крики смутно различимая фигура, судя по ее толщине принадлежащая принцу-регенту.
Наполеон Бонапарт, так называемый император французов, больше не будет причинять беспокойств.
— Можете идти, — кивнула лакею Кэролайн.
Адвокат, в чьих глазах блестели слезы радости, поспешно задернул портьеры и постарался взять себя в руки.
— Не будете ли вы так любезны, мистер Крокит, почтить меня своим вниманием?
— Прошу прощения, — извинился адвокат. — Я отвлекся.
— Надеюсь, эта победа не расстроит наши планы? — встревожилась Кэролайн.
— Каким образом, мадам?
— На радостях заключенных не могут помиловать? Он не избежит казни?
Пухлые губки Кэролайн сжались в тонкую линию.
— Боюсь, — вздохнул мистер Крокит, — что ваши представления о законе почерпнуты из сентиментальных романов. Нет, Даруэнт не избежит казни.
— Но вы сказали... или намекнули — хотя это абсурдно! — что он может отвергнуть предложение.
— Я уже думал об этом, мадам. Он его не отвергнет.
— Вы уверены?
— До ареста Даруэнт работал учителем фехтования неподалеку от театра «Друри-Лейн». Он увлекся молодой актрисой...
— Да-да, об этом можно было догадаться!
— Но ей дают только маленькие роли, и она на грани нищеты.
— Ну?
— Даруэнту нечего ей оставить. Пятьдесят фунтов — достаточно щедрая сумма, которая позволит девушке прожить год в комфорте. Так что он согласится. Я не трачу свою жалость на убийц, — добавил мистер Крокит, — но говорят, этот Даруэнт славный парень.
— В самом деле? Вы видели его?
— Нет. Сегодня вечером я посетил Ньюгейт с этой целью, а также чтобы переговорить с защитником Даруэнта, толстым и пьяным мошенником по фамилии Малберри. Но я решил, что беседа незадолго до казни только лишит беднягу остатков мужества.
— Вы правы.
— Что касается молодой актрисы...
Кэролайн издала звук, который обычно описывают как «фу!», но мистер Крокит вежливо его игнорировал.
— Говорят, что он бы умер за нее, — продолжал адвокат. Внезапно он рассердился на себя. — Что за странные мысли лезут мне в голову! Он умрет в любом случае, мадам. Можете не волноваться.
Глава 2Повествующая о голубой карете в сумерках...
Преподобный Хорас Солсбери Коттон, ньюгейтский ординарий, споткнулся пару раз, пересекая неровную поверхность Двора Раздавленных.
Надзиратель с фонарем почтительно следовал за ним. Фонарь освещал черную развевающуюся мантию священника и две белые полоски ткани, аккуратно спускающиеся с воротника.
Преподобный Хорас Коттон был крупным, румяным и крепким мужчиной. Физическая сила сочеталась в нем с силой духа. Говорили, что его проповеди осужденным излишне суровы, но это происходило от усердия — в глубине души он был добрым человеком.
Остановившись посреди двора с молитвенником в руке, священник огляделся вокруг.
Тесные камеры смертников располагались с трех сторон. Название «Двор Раздавленных» осталось от старого Ньюгейта — ныне здесь никого не давили до смерти. С наступлением темноты камеры, как правило, не освещались. Иногда в них находилось более полусотни человек.
Но этим вечером Двор Раздавленных был необычно тихим.
— В какой камере этот заключенный? — осведомился преподобный Хорас своим звучным голосом.
— В той, что освещена, сэр, — ответил надзиратель, указывая на слабый свет за решеткой железной арочной двери. — Должно быть, Дик хорошо за это заплатил.
Они подошли к двери. Преподобный Хорас прочистил горло, дабы проповедь звучала более внушительно. Он мог бы поклясться, что слышит дребезжание кандалов о стену камеры, как будто узника сотрясают судороги смертельного ужаса. Но звук прекратился, как только звякнули ключи тюремщика.
Священник, в спешке забывший кое-что выяснить, склонился к надзирателю и тихо спросил:
— Как имя заключенного?
— Даруэнт, сэр. Дик Даруэнт.
— А в чем состоит его... э-э... преступление?
— Точно не знаю, сэр. Их здесь так много, что не запомнишь.
Передав священнику фонарь, надзиратель открыл железную дверь, запер ее за посетителем и остался ждать снаружи.
Преподобный Хорас, розовощекий и пышущий здоровьем, появился в камере, словно восход солнца над сточной канавой.
— Мой бедный друг!.. — начал он.
На куче соломы, служившей ложем, сидел человек, чьи руки и одна нога были прикованы к стене ржавыми цепями.
Если бы Даруэнта отмыли и очистили от вшей, он выглядел бы худощавым, жилистым молодым человеком лет тридцати с небольшим. Но он изрядно опустился, пребывая в заключении. На грязном лице темнела щетина, сливаясь с длинными жирными волосами. Одежда походила на облачение огородного пугала. Серые, налитые кровью глаза спокойно разглядывали священника.
— Мой бедный друг! — продолжал ординарий. — Я пришел оказать вам помощь в последние часы вашего пребывания на земле.
— Добрый вечер, падре, — вежливо отозвалось «пугало». — Очень любезно с вашей стороны посетить меня в моей тесной обители.
Преподобный Хорас шагнул назад, стиснув в руке молитвенник. От изумления он лишился дара речи.
В одной из стен находилась ниша с сиденьем для посетителей, где стоял еще один фонарь с высокой свечой, горящей внутри. Другой мебели в камере не было, если не считать деревянного ведра, которое французы вежливо именовали chaise d'aisance, в пределах досягаемости для заключенного. На соломенной постели стояла бутылка бренди, опустошенная всего на дюйм.
— Прежде чем вы продолжите, падре, — вновь заговорил Даруэнт, — могу я обратиться к вам с маленькой просьбой?
— Ну... ну конечно.
Даруэнт с усилием поднялся, гремя цепями, и прислонился спиной к стене.
Мужчина очень ослабел, так как после вынесения смертного приговора заключенным подавали только хлеб и воду и к тому же в ожидании суда он пил слишком много бренди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66