В этом моя надежда. Я верю, что эти маленькие поступки – то, что мы делаем, говорим и даже думаем, эти крошечные случайные чудеса милосердия и доброты – и составляют разницу между воплощённым адом и чем-то другим – не назову это раем. Я никогда не верил в рай. Но всегда верил в тебя.
Люблю тебя,
Д.
Каким-то образом за те годы, что это письмо путешествовало в сложенном виде в его бумажнике во внутреннем кармане, оно стало чем-то иным. Словно Майк никогда не читал его прежде. Чернила и голубая бумага сияли в его руках, словно слайд, поднесённый к свечке. Как он мог не заметить? Теперь это было для него очевидно.
Денни говорил о них. О нем и Джулии.
Он не был наивным.
Он подозревал. Он прощал её. Вещь, которую Майк никогда не смог бы сделать.
Видимо, в этот момент слезы прорвались наружу. Майк плакал долго.
Успокоившись, он почувствовал дыхание Хранительницы на своём плече.
– Время для знахарей, – сказала она.
КОНТАКТ
– Выше, – сказала Хранительница, стоя внизу; её лицо, поднятое вверх, улыбалось ему сквозь сучья и зеленую кленовую листву.
Майк взобрался на следующую ветку высокого тёмного дерева; отсюда она выглядела как кукла, бродящая по своему разросшемуся саду, нюхая красные цветы столетника, осторожно переступая через многочисленные тела мёртвых птиц, подбирая их одно за другим и складывая в свою соломенную корзинку.
– Если я переломаю себе ноги, виновата будешь ты. Он услышал внизу её смешок.
Он не занимался этим уже бог знает сколько лет. И сейчас вспомнил радость и страх, когда забираешься на дерево: покалывающее знание тела о том, что лишь одно неверное движение отделяет тебя от падения. Он вспомнил, как Денни всегда стоял в безопасности на земле, глядя на него снизу, позволяя старшему брату встретить то, что его ждёт.
– Помни, Майкл, – позвала она. – Будь вежлив. Лишь позднее Майк понял, что это были последние слова, сказанные ему Хранительницей.
Он теперь находился выше крыш, и перед ним открывался великолепный вид. Тонкие облачка в голубом небе.
Зеленые крыши тихого соседнего дома, купающиеся в солнечном свете. Чёрная птичья стая поодаль, беспорядочно клубящаяся, приближаясь к нему. Он нашёл удобную развилку и оседлал её. И тут же ощутил то детское волнение, когда находишь идеальное укромное место – надёжное и отделённое от всего остального мира, плывущего где-то внизу. Листья шептали, ветви качались. У клёна был свой собственный ритм, он был подвластен более лёгким, более близким к поверхности течениям, чем глубины внизу. Насколько по-другому выглядел мир отсюда, сверху. Такой тихий и мирный. Словно ты летишь.
Должно быть, так чувствуют птицы.
И стоило ему об этом подумать, как они уже были здесь. Дерево окружил рой порхающих радужных струй, мерцающее облако конфетти, мелькающее сквозь листву. Такое можно увидеть только в диснеевском фильме – подобное богатство цвета и движения. Их невидимые крылышки создавали в воздухе тысячи маленьких вихрей, заставлявших трепетать листья и мягкими каскадами обрушивавшихся на его лицо.
– Я хочу домой, – сказал им Майк, как научила его Хранительница.
И он почувствовал контакт.
Их голоса, казалось, исходили из громкоговорителя, скрытого как раз там, где кончались ветви, – с десяток мальчишеских голосов, реверберирующих и кружащихся в водовороте. Несмотря на то что они говорили в унисон, звук разбивался на осколки и отдавался эхом, как звон колокола в пустой церкви.
– Домой? – ответил хор. – Разве здесь не лучше?
– Нет, – сказал он с тихим смешком.
– Но у тебя теперь есть все.
– Я не просил о том, чтобы иметь все. Мне нужна жизнь.
– Мы сделали все, что могли, чтобы максимально приблизиться к ней. Что мы упустили при перезаписи? Ваш голод? Вашу боль? Ваш короткий срок жизни, исполненный отчаяния и желаний?
Сквозь облако птиц прошла волна, и Майк почувствовал странную эмоцию, омывшую его. Чувство рассеянной снисходительности. Словно они были родителями, столкнувшимися с беспричинным припадком раздражения капризного ребёнка.
– Для многих людей именно это и является жизнью. Умирать от голода и не есть. Что вы теряете, теряя это?
Он покачал головой.
– Это непохоже на жизнь.
Глядя на сучья вокруг, Майк внезапно почувствовал себя в клетке.
– Это тюрьма. Или детский манеж. Или это зоопарк?
– Здесь нет решёток. Нет замков. Нам хочется, чтобы вы могли наслаждаться. Мы наслаждаемся вами.
Нет, подумал Майк. Вы нуждаетесь в нас.
Эта мысль поразила его. Он знал, что угадал. Люди были им зачем-то нужны. Но зачем? Ключ к разгадке должен был находиться в их эмоциях, которые вливались в него, как аромат. Он спросил себя: что он чувствовал, когда они говорили? И пришёл к довольно пугающему заключению. Он чувствовал голод.
Но что было пищей?
– Ты не понимаешь. Нам нравятся люди.
Боже милосердный, подумал он, а может, они католики?
Он вспомнил дни Великого поста. Сосущее, свербящее чувство лишения себя на сорок дней самого желанного: шоколада – наиболее популярного из детских наркотиков. Он представил себе, что они живут, постоянно постясь – окружённые изысканными яствами, которые не разрешают себе отведать из-за какого-то врождённого кода, запрещающего им удовлетворить свой могучий аппетит. Никакого шоколада. Только эта долбаная рыба.
И тут Майк вспомнил то, что сказал ему Денни в компаунде. Сразу после того как он застрелил Клиндера. «Пристрелить рыбу в бочке».
Рыба, подумал Майк. Сосунок.
Сосунок, которого они поймали тем летом в ручье. Которого они положили в бочку для воды.
Дядюшка Луи поджарил его и подал им на ужин.
Он ничего не говорил до тех пор, пока они не кончили есть.
Как Майк не выразил никаких эмоций, сидя за обеденным столом. Рассматривая дядюшку Луи.
Как Майк держал голову Денни над унитазом, когда того рвало.
Как дядюшка Луи сказал: «Это же рыба, господи помилуй! Это не домашнее животное!»
Как Майк сказал: «Заткнись, дерьмоголовый».
Он покачал головой и подумал: домашние животные.
Им нравятся люди.
Умирать от голода и не есть.
Господи. Они едят людей.
– Мы никогда не позволили бы себе есть вас. Это было бы грубо.
Грубо? – подумал он. – Да, пожалуй, это было бы грубо.
– Действительно, мы наслаждаемся, читая вас. Особенно те места, которые касаются нас. Но мы никогда не стали бы поглощать вас.
Читая? Они сказали – читая? Почему это прозвучало как «поедая »? И зачем подавлять это? Потому что если они съедят нас, подумал он, то нас уже не будет. Потому что они не могут одновременно съесть пирожок и сохранить его в целости.
Их молчание сказало ему, что он попал в точку.
– Дот была права. Мы – ваши Твинкис.
– Твинкис?
– Да, Твинкис. Которые настолько напичканы консервантами, что никогда не портятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Люблю тебя,
Д.
Каким-то образом за те годы, что это письмо путешествовало в сложенном виде в его бумажнике во внутреннем кармане, оно стало чем-то иным. Словно Майк никогда не читал его прежде. Чернила и голубая бумага сияли в его руках, словно слайд, поднесённый к свечке. Как он мог не заметить? Теперь это было для него очевидно.
Денни говорил о них. О нем и Джулии.
Он не был наивным.
Он подозревал. Он прощал её. Вещь, которую Майк никогда не смог бы сделать.
Видимо, в этот момент слезы прорвались наружу. Майк плакал долго.
Успокоившись, он почувствовал дыхание Хранительницы на своём плече.
– Время для знахарей, – сказала она.
КОНТАКТ
– Выше, – сказала Хранительница, стоя внизу; её лицо, поднятое вверх, улыбалось ему сквозь сучья и зеленую кленовую листву.
Майк взобрался на следующую ветку высокого тёмного дерева; отсюда она выглядела как кукла, бродящая по своему разросшемуся саду, нюхая красные цветы столетника, осторожно переступая через многочисленные тела мёртвых птиц, подбирая их одно за другим и складывая в свою соломенную корзинку.
– Если я переломаю себе ноги, виновата будешь ты. Он услышал внизу её смешок.
Он не занимался этим уже бог знает сколько лет. И сейчас вспомнил радость и страх, когда забираешься на дерево: покалывающее знание тела о том, что лишь одно неверное движение отделяет тебя от падения. Он вспомнил, как Денни всегда стоял в безопасности на земле, глядя на него снизу, позволяя старшему брату встретить то, что его ждёт.
– Помни, Майкл, – позвала она. – Будь вежлив. Лишь позднее Майк понял, что это были последние слова, сказанные ему Хранительницей.
Он теперь находился выше крыш, и перед ним открывался великолепный вид. Тонкие облачка в голубом небе.
Зеленые крыши тихого соседнего дома, купающиеся в солнечном свете. Чёрная птичья стая поодаль, беспорядочно клубящаяся, приближаясь к нему. Он нашёл удобную развилку и оседлал её. И тут же ощутил то детское волнение, когда находишь идеальное укромное место – надёжное и отделённое от всего остального мира, плывущего где-то внизу. Листья шептали, ветви качались. У клёна был свой собственный ритм, он был подвластен более лёгким, более близким к поверхности течениям, чем глубины внизу. Насколько по-другому выглядел мир отсюда, сверху. Такой тихий и мирный. Словно ты летишь.
Должно быть, так чувствуют птицы.
И стоило ему об этом подумать, как они уже были здесь. Дерево окружил рой порхающих радужных струй, мерцающее облако конфетти, мелькающее сквозь листву. Такое можно увидеть только в диснеевском фильме – подобное богатство цвета и движения. Их невидимые крылышки создавали в воздухе тысячи маленьких вихрей, заставлявших трепетать листья и мягкими каскадами обрушивавшихся на его лицо.
– Я хочу домой, – сказал им Майк, как научила его Хранительница.
И он почувствовал контакт.
Их голоса, казалось, исходили из громкоговорителя, скрытого как раз там, где кончались ветви, – с десяток мальчишеских голосов, реверберирующих и кружащихся в водовороте. Несмотря на то что они говорили в унисон, звук разбивался на осколки и отдавался эхом, как звон колокола в пустой церкви.
– Домой? – ответил хор. – Разве здесь не лучше?
– Нет, – сказал он с тихим смешком.
– Но у тебя теперь есть все.
– Я не просил о том, чтобы иметь все. Мне нужна жизнь.
– Мы сделали все, что могли, чтобы максимально приблизиться к ней. Что мы упустили при перезаписи? Ваш голод? Вашу боль? Ваш короткий срок жизни, исполненный отчаяния и желаний?
Сквозь облако птиц прошла волна, и Майк почувствовал странную эмоцию, омывшую его. Чувство рассеянной снисходительности. Словно они были родителями, столкнувшимися с беспричинным припадком раздражения капризного ребёнка.
– Для многих людей именно это и является жизнью. Умирать от голода и не есть. Что вы теряете, теряя это?
Он покачал головой.
– Это непохоже на жизнь.
Глядя на сучья вокруг, Майк внезапно почувствовал себя в клетке.
– Это тюрьма. Или детский манеж. Или это зоопарк?
– Здесь нет решёток. Нет замков. Нам хочется, чтобы вы могли наслаждаться. Мы наслаждаемся вами.
Нет, подумал Майк. Вы нуждаетесь в нас.
Эта мысль поразила его. Он знал, что угадал. Люди были им зачем-то нужны. Но зачем? Ключ к разгадке должен был находиться в их эмоциях, которые вливались в него, как аромат. Он спросил себя: что он чувствовал, когда они говорили? И пришёл к довольно пугающему заключению. Он чувствовал голод.
Но что было пищей?
– Ты не понимаешь. Нам нравятся люди.
Боже милосердный, подумал он, а может, они католики?
Он вспомнил дни Великого поста. Сосущее, свербящее чувство лишения себя на сорок дней самого желанного: шоколада – наиболее популярного из детских наркотиков. Он представил себе, что они живут, постоянно постясь – окружённые изысканными яствами, которые не разрешают себе отведать из-за какого-то врождённого кода, запрещающего им удовлетворить свой могучий аппетит. Никакого шоколада. Только эта долбаная рыба.
И тут Майк вспомнил то, что сказал ему Денни в компаунде. Сразу после того как он застрелил Клиндера. «Пристрелить рыбу в бочке».
Рыба, подумал Майк. Сосунок.
Сосунок, которого они поймали тем летом в ручье. Которого они положили в бочку для воды.
Дядюшка Луи поджарил его и подал им на ужин.
Он ничего не говорил до тех пор, пока они не кончили есть.
Как Майк не выразил никаких эмоций, сидя за обеденным столом. Рассматривая дядюшку Луи.
Как Майк держал голову Денни над унитазом, когда того рвало.
Как дядюшка Луи сказал: «Это же рыба, господи помилуй! Это не домашнее животное!»
Как Майк сказал: «Заткнись, дерьмоголовый».
Он покачал головой и подумал: домашние животные.
Им нравятся люди.
Умирать от голода и не есть.
Господи. Они едят людей.
– Мы никогда не позволили бы себе есть вас. Это было бы грубо.
Грубо? – подумал он. – Да, пожалуй, это было бы грубо.
– Действительно, мы наслаждаемся, читая вас. Особенно те места, которые касаются нас. Но мы никогда не стали бы поглощать вас.
Читая? Они сказали – читая? Почему это прозвучало как «поедая »? И зачем подавлять это? Потому что если они съедят нас, подумал он, то нас уже не будет. Потому что они не могут одновременно съесть пирожок и сохранить его в целости.
Их молчание сказало ему, что он попал в точку.
– Дот была права. Мы – ваши Твинкис.
– Твинкис?
– Да, Твинкис. Которые настолько напичканы консервантами, что никогда не портятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86