– Только не испорть свою хозяйку.
И захохотал. Хохоча, пошел за хлебом, вынес две буханки – горячие, пахучие – и всучил их Нефтеруфу:
– Помни мой совет – ты слышишь? Не испорть хозяйку…
Нефтеруф с удовольствием запустил бы этими буханками в негодяя. Но он хорошо помнил о себе: кто он, зачем здесь и во имя чего живет. Только бы не сорваться! На каком-нибудь пустяке.
Хлеб обжигал руки. Свежий пшеничный хлеб…
Часть вторая
В парке южного дворца Мару-Атон
Вечер великолепен, как на панно зодчего Юти: иссиня-черное небо, медно-золотая луна, словно только что отлитая на синайских медных рудниках, черно-зеленые пальмы и сикоморы, неподвижные, как гранитные глыбы, и вода – такая светлая и прозрачная вода.
Здесь, в отдаленном углу дворцового парка, почти пустынно. А там, на пруду, музыка и пение, смех и яркие огни. Фараон отдыхает с Кийей.
Пруд достаточно просторен. Достаточно глубок. В длину – триста шестьдесят локтей и три тот, в ширину – сто восемьдесят локтей и четыре тот. Глубина почти равномерна – семь локтей. Посредине – островок, отдохновенье для взора: с пальмами, шатром пестроцветным, зеленой, подстриженной травою.
Вода – цвета неба. По ночам – чернильная. И огни на ней – как живые.
Царица-мать Тии увела отсюда его высочество Эйе – старинного друга своего покойного мужа. Она сослалась при этом на головную боль. Правда, фараон заметил: «Еще со времен его величества Джосера все знатные дамы ссылаются на головную боль, когда желают удалиться».
Царица выбрала открытое место – подальше от стен, деревьев и кустов. Так вернее уберечься от посторонних ушей.
Они неторопливо осмотрелись вокруг: никого! Вдали звучит музыка. Она подобна пению тысячи птиц, наделенных природой высоким певческим мастерством. Казалось, даже лунные лучи звенели, как струны: таков был вечер, и такова была музыка…
– А мне совсем не весело, – проговорила царица.
– Была бы моя воля – сюда бы вовсе не явился. Не знаю, почему я здесь? Мне кажется, что я долго лежал, сраженный тяжким недугом: все во мне перегорело, ноги едва носят. Голова пуста. Как тыква. Дорогая Тии, у меня нет от тебя тайн: дело очень плохо.
– Я только что то же самое хотела сказать тебе, достопочтенный Эйе. Кому же я скажу, если не тебе? Близкие уходят: одни – на поля Иалу, другие – всё дальше и дальше от сердца. Скажи мне, что случилось? Сын мой избегает меня, словно я прибыла из вражеского стана. Что же будет дальше?
Царица говорила тихо, почти шепотом. Она стояла ровно, такая маленькая рядом с высоким и сухим, как старый тополь, Эйе.
– Пути царице Нафтите отрезаны, – жестко проговорил Эйе. – Больше никогда не появится она ни здесь, ни в Главном дворце. Считай, что посажена под замок. Как птичка в золотую клетку.
– Он так решил?
– Пока нет. Но дело идет к этому.
– Отговорить его невозможно?
– Ты же знаешь его нрав!
Царица глубоко вздохнула. Такая маленькая, со вздернутым носом митаннийка. Аменхотеп Третий сосватал ее у царя Митанни. Однако мира с Митанни она не принесла.
– Увы! – сказала Тии. – Я знаю его хорошо… Когда родился мой сын, нам всем казалось, что не проживет он и дня. Но каким он стал могучим!..
– Духом, – поправил ее Эйе.
– Да, духом. Он поставил на колени врагов своих. Он свергнул великого Амона! Кто бы это сумел сделать?
– Только твой сын!
– Да, только мой сын! И вот когда он достиг вершины, с ним происходит что-то невообразимое… Я спрашиваю: что будет с Кеми?
Эйе ответил:
– То, что суждено.
– Разве в делах государственных полагаются на судьбу? – Царица поправила парик, поплотнее закуталась в шерстяной платок, как это делают женщины Митанни.
– Нет, – ответил Эйе, – но с некоторых пор – да.
– Как это понимать, Эйе?
Жрец не сразу ответил. Он прислушался к музыке, поглядел на лунные блики, рассыпанные на земле.
– Дело в том, что никто не знает, что собирается делать Кийа. Каковы ее планы? Кто знает? Фараон влюблен в нее по уши…
– Да, но мой сын умеет отделить чувства от дел. Это качество или свойство – как тебе угодно! – характера никогда его не подводило. Вспомни, что ты говорил когда-то.
– Что именно? Что ты имеешь в виду?
– Ты сказал мне однажды: «Твой сын сломает себе шею. Он взялся за непосильное. Сокрушить жречество Амона не так-то просто. Ибо за жрецами – вся знать».
Жрец не стал отрицать: да, действительно, он говорил нечто подобное. Насколько помнится, он хотел тогда предостеречь от непродуманных шагов. Свергнуть Амона в Кеми – это все равно что сбросить луну с неба, эту самую луну, которая так ярко светит. Эйе решил освежить царицыну память.
– Твой сын вознамерился совершить это неслыханное дело в один год. Выслушав мои возражения, он переменил срок: два года! А ушло на это больше десяти лет пота, крови и жизни! Десять лет на то, чтобы можно было наконец сказать: Амон свергнут! Но я спрашиваю тебя: Амон свергнут? Жречество побеждено? Знать, противостоявшая замыслам фараона, низринута в бездну?
– Да, – ответила царица не колеблясь.
– Нет! – в тон ей произнес жрец.
– Ты уверен, Эйе?
– Да.
– У тебя есть доказательства?
– Да. Ты видела, как тлеет огонь в золе? Его не видно глазом. Если поднести ладонь на близкое расстояние, то жар дает о себе знать. Я полагаю, что в Кеми, в глубине его, тлеет нечто подобное. Но сквозь золу увидеть это не так-то просто. Ее величеству не мешало видеть сквозь толщу золы.
– Ты говоришь о…
– Да, о Нафтите… Она помогала, она содействовала кое-что увидеть. То, что ускользало порою от его глаза.
Музыка доносилась отчетливо. Особенно с порывами ветерка, дувшего с Хапи. Заливались флейты. Точно соловьи…
– Я совсем не знаю Кийю, – почти простонала Тии. – Нет, я видела ее, она красива, привлекательна. Но больше ничего не могу добавить к этому. А ведь она – соправительница!
Царица произнесла это последнее слово с таким значением, что Эйе даже насторожился, может, старая царица знает больше того, что говорит? Не делится ли с нею сын заветными мыслями?
«…Да нет же, нет! Старая Тии, милая старая Тии никогда не лгала мне. Я помню, как однажды явилась ко мне, пренебрегая опасностью, чтобы сообщить наиважнейшую фараонову тайну о походе на хеттов. Тайну Аменхотепа Третьего, своего мужа… Тии не станет скрывать от меня и сейчас, если только владеет хотя бы малейшим секретом…»
– Он таится от меня, – пожаловалась Тии на сына. – Он молчит, как сфинксы в храмах Мен-Нофера. И я ни о чем не могу спросить, потому что она все время с ним.
Флейты залились веселой трелью. Только в Кеми способны играть подобным манером и услаждать слух своего владыки. Нет в мире лучше этих флейт!..
– Мне сообщили, Тии, что Нафтита сильно грустит. Она плачет тайком.
– Не поверю!
– Да, да, плачет.
– Нафтита?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
И захохотал. Хохоча, пошел за хлебом, вынес две буханки – горячие, пахучие – и всучил их Нефтеруфу:
– Помни мой совет – ты слышишь? Не испорть хозяйку…
Нефтеруф с удовольствием запустил бы этими буханками в негодяя. Но он хорошо помнил о себе: кто он, зачем здесь и во имя чего живет. Только бы не сорваться! На каком-нибудь пустяке.
Хлеб обжигал руки. Свежий пшеничный хлеб…
Часть вторая
В парке южного дворца Мару-Атон
Вечер великолепен, как на панно зодчего Юти: иссиня-черное небо, медно-золотая луна, словно только что отлитая на синайских медных рудниках, черно-зеленые пальмы и сикоморы, неподвижные, как гранитные глыбы, и вода – такая светлая и прозрачная вода.
Здесь, в отдаленном углу дворцового парка, почти пустынно. А там, на пруду, музыка и пение, смех и яркие огни. Фараон отдыхает с Кийей.
Пруд достаточно просторен. Достаточно глубок. В длину – триста шестьдесят локтей и три тот, в ширину – сто восемьдесят локтей и четыре тот. Глубина почти равномерна – семь локтей. Посредине – островок, отдохновенье для взора: с пальмами, шатром пестроцветным, зеленой, подстриженной травою.
Вода – цвета неба. По ночам – чернильная. И огни на ней – как живые.
Царица-мать Тии увела отсюда его высочество Эйе – старинного друга своего покойного мужа. Она сослалась при этом на головную боль. Правда, фараон заметил: «Еще со времен его величества Джосера все знатные дамы ссылаются на головную боль, когда желают удалиться».
Царица выбрала открытое место – подальше от стен, деревьев и кустов. Так вернее уберечься от посторонних ушей.
Они неторопливо осмотрелись вокруг: никого! Вдали звучит музыка. Она подобна пению тысячи птиц, наделенных природой высоким певческим мастерством. Казалось, даже лунные лучи звенели, как струны: таков был вечер, и такова была музыка…
– А мне совсем не весело, – проговорила царица.
– Была бы моя воля – сюда бы вовсе не явился. Не знаю, почему я здесь? Мне кажется, что я долго лежал, сраженный тяжким недугом: все во мне перегорело, ноги едва носят. Голова пуста. Как тыква. Дорогая Тии, у меня нет от тебя тайн: дело очень плохо.
– Я только что то же самое хотела сказать тебе, достопочтенный Эйе. Кому же я скажу, если не тебе? Близкие уходят: одни – на поля Иалу, другие – всё дальше и дальше от сердца. Скажи мне, что случилось? Сын мой избегает меня, словно я прибыла из вражеского стана. Что же будет дальше?
Царица говорила тихо, почти шепотом. Она стояла ровно, такая маленькая рядом с высоким и сухим, как старый тополь, Эйе.
– Пути царице Нафтите отрезаны, – жестко проговорил Эйе. – Больше никогда не появится она ни здесь, ни в Главном дворце. Считай, что посажена под замок. Как птичка в золотую клетку.
– Он так решил?
– Пока нет. Но дело идет к этому.
– Отговорить его невозможно?
– Ты же знаешь его нрав!
Царица глубоко вздохнула. Такая маленькая, со вздернутым носом митаннийка. Аменхотеп Третий сосватал ее у царя Митанни. Однако мира с Митанни она не принесла.
– Увы! – сказала Тии. – Я знаю его хорошо… Когда родился мой сын, нам всем казалось, что не проживет он и дня. Но каким он стал могучим!..
– Духом, – поправил ее Эйе.
– Да, духом. Он поставил на колени врагов своих. Он свергнул великого Амона! Кто бы это сумел сделать?
– Только твой сын!
– Да, только мой сын! И вот когда он достиг вершины, с ним происходит что-то невообразимое… Я спрашиваю: что будет с Кеми?
Эйе ответил:
– То, что суждено.
– Разве в делах государственных полагаются на судьбу? – Царица поправила парик, поплотнее закуталась в шерстяной платок, как это делают женщины Митанни.
– Нет, – ответил Эйе, – но с некоторых пор – да.
– Как это понимать, Эйе?
Жрец не сразу ответил. Он прислушался к музыке, поглядел на лунные блики, рассыпанные на земле.
– Дело в том, что никто не знает, что собирается делать Кийа. Каковы ее планы? Кто знает? Фараон влюблен в нее по уши…
– Да, но мой сын умеет отделить чувства от дел. Это качество или свойство – как тебе угодно! – характера никогда его не подводило. Вспомни, что ты говорил когда-то.
– Что именно? Что ты имеешь в виду?
– Ты сказал мне однажды: «Твой сын сломает себе шею. Он взялся за непосильное. Сокрушить жречество Амона не так-то просто. Ибо за жрецами – вся знать».
Жрец не стал отрицать: да, действительно, он говорил нечто подобное. Насколько помнится, он хотел тогда предостеречь от непродуманных шагов. Свергнуть Амона в Кеми – это все равно что сбросить луну с неба, эту самую луну, которая так ярко светит. Эйе решил освежить царицыну память.
– Твой сын вознамерился совершить это неслыханное дело в один год. Выслушав мои возражения, он переменил срок: два года! А ушло на это больше десяти лет пота, крови и жизни! Десять лет на то, чтобы можно было наконец сказать: Амон свергнут! Но я спрашиваю тебя: Амон свергнут? Жречество побеждено? Знать, противостоявшая замыслам фараона, низринута в бездну?
– Да, – ответила царица не колеблясь.
– Нет! – в тон ей произнес жрец.
– Ты уверен, Эйе?
– Да.
– У тебя есть доказательства?
– Да. Ты видела, как тлеет огонь в золе? Его не видно глазом. Если поднести ладонь на близкое расстояние, то жар дает о себе знать. Я полагаю, что в Кеми, в глубине его, тлеет нечто подобное. Но сквозь золу увидеть это не так-то просто. Ее величеству не мешало видеть сквозь толщу золы.
– Ты говоришь о…
– Да, о Нафтите… Она помогала, она содействовала кое-что увидеть. То, что ускользало порою от его глаза.
Музыка доносилась отчетливо. Особенно с порывами ветерка, дувшего с Хапи. Заливались флейты. Точно соловьи…
– Я совсем не знаю Кийю, – почти простонала Тии. – Нет, я видела ее, она красива, привлекательна. Но больше ничего не могу добавить к этому. А ведь она – соправительница!
Царица произнесла это последнее слово с таким значением, что Эйе даже насторожился, может, старая царица знает больше того, что говорит? Не делится ли с нею сын заветными мыслями?
«…Да нет же, нет! Старая Тии, милая старая Тии никогда не лгала мне. Я помню, как однажды явилась ко мне, пренебрегая опасностью, чтобы сообщить наиважнейшую фараонову тайну о походе на хеттов. Тайну Аменхотепа Третьего, своего мужа… Тии не станет скрывать от меня и сейчас, если только владеет хотя бы малейшим секретом…»
– Он таится от меня, – пожаловалась Тии на сына. – Он молчит, как сфинксы в храмах Мен-Нофера. И я ни о чем не могу спросить, потому что она все время с ним.
Флейты залились веселой трелью. Только в Кеми способны играть подобным манером и услаждать слух своего владыки. Нет в мире лучше этих флейт!..
– Мне сообщили, Тии, что Нафтита сильно грустит. Она плачет тайком.
– Не поверю!
– Да, да, плачет.
– Нафтита?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119