– Но не пахнет ли тут богохульством?
– Почему же богохульством?
– Очень просто: мы подвергаем сомнению его деяния.
Хаким промолчал.
– Впрочем, – продолжал старый друг, – тебя обвиняют именно в богохульстве.
Омар Хайям посмотрел на Бижана испытующе и мягко заметил, что гость простодушен, что говорит он обо всем искренне, без задней мысли. Но почел за благо перевести разговор на другую тему:
– Скажи, дорогой Бижан, какая нужда заставила тебя проделать столь длинный путь от Нишапура до Исфахана? Несомненно, что-то важное. И чем могу помочь тебе?
Бижан эбнэ Хуррад выпил холодной воды, от вина отказался и сказал:
– В самом деле, не так-то легко идти с караваном от Нишапура до Исфахана. Но если ты сидишь на горячем гвозде? Если в боку у тебя заноза, не дающая тебе ни сна, ни покоя? То как же тогда? Сидеть сложа руки? Хуже будет! Не обращать внимания, терпеть? Но это совершенно невозможно. Поверь мне, старый друг, я тебя никогда бы не побеспокоил, если бы не важная причина. Вот сюда дошло… – И пришелец из Нишапура указал на свой кадык. Это значило, что нечем уже дышать, что терпение лопается: куда же выше кадыка?
Хаким попивал вино мелкими-мелкими глотками и думал о жизни, которая уродует человека раньше времени. Какой же славный и нежный был поэт Бижан в юные годы. А сейчас он худ и жилист, глаза его плохо видят – постоянно щурится Бижан, – и пальцы его стали кривые от трудов, и голос охрип от времени. Омар Хайям глядит прямо в глаза Бижана, он пытается угадать черты того, юного Бижана. Но где же тот Бижан? Где та юность? Позвольте, тот ли это Бижан?..
И почему-то представляет себе речку, которая сверкает на солнце искрами и всеми цветами радуги, которая вырывается на свет божий и радует всех сущих на земле; радует, веселит и вдруг исчезает где-то в песках, «уходит в небытие». Так существовала ли речка? Было ли соцветье красок? Где все это? Куда девалось?
– Слушай, – говорит хаким своему другу, – жизнь что речка. Жизнь что светлячок. Жизнь что молния. Она сверкает, она взвивается к небу истовым огнецветом. А потом? А потом?
Старый, милый друг умилен. Он хватает руку хакима. Пытается ее поцеловать. Омар Хайям противится этому. Зачем? Разве возможно такое между друзьями? Разве в этом проявление дружбы?
Омар Хайям уже сочинил рубаи про жизнь и про речку, про светлячка и про жизнь. Рубаи вертятся в голове. Надо только записать на бумаге. Где перо и самаркандская бумага? Только на хорошей бумаге, только хорошими чернилами пишутся добрые и необычные слова.
Омар Хайям наполняет чашу вином. Лучшим вином, которое есть у него. Однако этот Бижан, кажется, слишком правоверный, правовернее самого муфтия… Этот Бижан предпочитает воду или, в крайнем случае, шербет. Этот Бижан не желает терять лицо перед великим поэтом. Он не говорит об этом. Но он дает понять хакиму Омару Хайяму.
Хозяин поначалу не очень разумеет гостя. О чем речь? О том, чтобы не пить вина? Но разве это предмет спора? Кто сравнивает воду с вином? Кто смеет поставить рядом эти две жидкости, хотя и та и эта одинаково жизнетворны?
– Омар, тебя называют большим вольнодумцем, – говорит Бижан. – Об этом свидетельствуют и твои стихи.
Омар Хайям недоумевает:
– При чем здесь стихи?
– Их читают так, словно пьют воду из чистого колодца. Особенно молодые.
– Не знаю! Ничего об этом не ведаю…
Бижан эбнэ Хуррад почувствовал, что разговор о стихах не очень приятен Омару Хайяму. И он поступает совершенно верно, перейдя к своей просьбе, ради которой он и прибыл сюда, в Исфахан.
– Жизнь наша на волоске, – говорит Бижан. – Я всегда полагал, что человеческая жизнь не слаще собачьей. Но теперь могу сказать, что готов влачить даже собачью. Вот как тяжко!
Старый друг подробно рассказывает о жалком житье-бытье ремесленника. Трудишься с самого раннего утра и до позднего вечера. Горбом добываешь каждый кусок хлеба. Но такова доля, и на это трудно сетовать. А вот от поборов разных житья не стало. Хорасанский правитель выжимает последние соки. Цех палаточников, цех чеканщиков, кузнецов, цех пекарей и ковровщиков направил Бижана в столицу с жалобой на правителя. Ведь он все вершит именем его величества. Неужели это правда? Неужели мало его величеству пота, который проливается с утра и до вечера?
Омар Хайям понимает, чем рискует этот палаточник. Но, видимо, уж слишком приперло, ежели решается на жалобу.
– Ты собираешься вернуться в Нишапур? – спрашивает Омар Хайям.
– Разумеется. Куда же я денусь?
– А правитель обо всем будет осведомлен?
– Наверное.
– И он тебя поблагодарит, Бижан?
– Не думаю. Поэтому-то я решил действовать через тебя. А иначе не сносить мне головы!
Бижан эбнэ Хуррад подал бумагу, тщательно завернутую в платок. Она была спрятана за пазухой в прочном кожаном кармане.
Хаким прочел жалобу. Она была написана слишком витиевато, но смысл был ясен как день: о великий повелитель, помоги своим подданным – нет житья от правителя!
Омар Хайям попросил гостя время от времени подкрепляться. А себе налил вина.
– Пусть я сгорю в аду, – пошутил хозяин, указывая на фиал с вином.
– Не приведи аллах! – воскликнул набожный палаточник.
Омар Хайям спросил Бижана:
– Ты бывал в Туране?
– Нет.
– На берегах Джейхуна?
– Нет, не привелось.
– В Багдаде?
– Тоже нет. Я, уважаемый Омар, может быть, впервые оставил родной Нишапур.
– А я кое-где бывал, – сказал хаким. – И доложу тебе следующее: народ повсюду живет жалкой собачьей жизнью.
У Бижана отвисла челюсть.
– Неужели так же, как в Нишапуре?
– Может, еще хуже!
– Но ведь правители бывают разные…
– Мне жаль тебя, Бижан, ты слишком наивен.
– Так что же делать? Умирать, не проронив ни слова?
Омар Хайям осушил чашу, вытер салфеткой усы и губы. Он размышлял: огорчить этого славного Бижана или оставить в его душе местечко для надежды?..
– Я уверен, – говорил гость из Нишапура, – что если ты, который есть надим его величества, который лицезреет его величество, подашь нашу жалобу и присовокупишь просьбу и от себя, то дело выгорит. Милость его велика, и пусть частица ее обратится к нам.
Бедный Бижан!.. Омар Хайям припоминает черты юного Бижана – разорителя птичьих гнезд, драчуна и непоседы. Вот и прошли его годы, и сидит перед хакимом изрядно потрепанный жизныо человек. Нет, нельзя разрушать надежду, пусть он надеется… Нельзя! Иначе…
– Хорошо, – говорит Омар Хайям, – я переговорю с главным визирем, я испрошу у него совета и поступлю согласно его словам, которые высоко ценятся. Если надо будет, я обращусь и к его величеству. Но я не сделаю ничего такого, что может повредить тебе в Нишапуре. Ты меня понял?
Бижан кивнул.
Омар Хайям, казалось, что-то вспомнил. От удовольствия потер руки и спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Почему же богохульством?
– Очень просто: мы подвергаем сомнению его деяния.
Хаким промолчал.
– Впрочем, – продолжал старый друг, – тебя обвиняют именно в богохульстве.
Омар Хайям посмотрел на Бижана испытующе и мягко заметил, что гость простодушен, что говорит он обо всем искренне, без задней мысли. Но почел за благо перевести разговор на другую тему:
– Скажи, дорогой Бижан, какая нужда заставила тебя проделать столь длинный путь от Нишапура до Исфахана? Несомненно, что-то важное. И чем могу помочь тебе?
Бижан эбнэ Хуррад выпил холодной воды, от вина отказался и сказал:
– В самом деле, не так-то легко идти с караваном от Нишапура до Исфахана. Но если ты сидишь на горячем гвозде? Если в боку у тебя заноза, не дающая тебе ни сна, ни покоя? То как же тогда? Сидеть сложа руки? Хуже будет! Не обращать внимания, терпеть? Но это совершенно невозможно. Поверь мне, старый друг, я тебя никогда бы не побеспокоил, если бы не важная причина. Вот сюда дошло… – И пришелец из Нишапура указал на свой кадык. Это значило, что нечем уже дышать, что терпение лопается: куда же выше кадыка?
Хаким попивал вино мелкими-мелкими глотками и думал о жизни, которая уродует человека раньше времени. Какой же славный и нежный был поэт Бижан в юные годы. А сейчас он худ и жилист, глаза его плохо видят – постоянно щурится Бижан, – и пальцы его стали кривые от трудов, и голос охрип от времени. Омар Хайям глядит прямо в глаза Бижана, он пытается угадать черты того, юного Бижана. Но где же тот Бижан? Где та юность? Позвольте, тот ли это Бижан?..
И почему-то представляет себе речку, которая сверкает на солнце искрами и всеми цветами радуги, которая вырывается на свет божий и радует всех сущих на земле; радует, веселит и вдруг исчезает где-то в песках, «уходит в небытие». Так существовала ли речка? Было ли соцветье красок? Где все это? Куда девалось?
– Слушай, – говорит хаким своему другу, – жизнь что речка. Жизнь что светлячок. Жизнь что молния. Она сверкает, она взвивается к небу истовым огнецветом. А потом? А потом?
Старый, милый друг умилен. Он хватает руку хакима. Пытается ее поцеловать. Омар Хайям противится этому. Зачем? Разве возможно такое между друзьями? Разве в этом проявление дружбы?
Омар Хайям уже сочинил рубаи про жизнь и про речку, про светлячка и про жизнь. Рубаи вертятся в голове. Надо только записать на бумаге. Где перо и самаркандская бумага? Только на хорошей бумаге, только хорошими чернилами пишутся добрые и необычные слова.
Омар Хайям наполняет чашу вином. Лучшим вином, которое есть у него. Однако этот Бижан, кажется, слишком правоверный, правовернее самого муфтия… Этот Бижан предпочитает воду или, в крайнем случае, шербет. Этот Бижан не желает терять лицо перед великим поэтом. Он не говорит об этом. Но он дает понять хакиму Омару Хайяму.
Хозяин поначалу не очень разумеет гостя. О чем речь? О том, чтобы не пить вина? Но разве это предмет спора? Кто сравнивает воду с вином? Кто смеет поставить рядом эти две жидкости, хотя и та и эта одинаково жизнетворны?
– Омар, тебя называют большим вольнодумцем, – говорит Бижан. – Об этом свидетельствуют и твои стихи.
Омар Хайям недоумевает:
– При чем здесь стихи?
– Их читают так, словно пьют воду из чистого колодца. Особенно молодые.
– Не знаю! Ничего об этом не ведаю…
Бижан эбнэ Хуррад почувствовал, что разговор о стихах не очень приятен Омару Хайяму. И он поступает совершенно верно, перейдя к своей просьбе, ради которой он и прибыл сюда, в Исфахан.
– Жизнь наша на волоске, – говорит Бижан. – Я всегда полагал, что человеческая жизнь не слаще собачьей. Но теперь могу сказать, что готов влачить даже собачью. Вот как тяжко!
Старый друг подробно рассказывает о жалком житье-бытье ремесленника. Трудишься с самого раннего утра и до позднего вечера. Горбом добываешь каждый кусок хлеба. Но такова доля, и на это трудно сетовать. А вот от поборов разных житья не стало. Хорасанский правитель выжимает последние соки. Цех палаточников, цех чеканщиков, кузнецов, цех пекарей и ковровщиков направил Бижана в столицу с жалобой на правителя. Ведь он все вершит именем его величества. Неужели это правда? Неужели мало его величеству пота, который проливается с утра и до вечера?
Омар Хайям понимает, чем рискует этот палаточник. Но, видимо, уж слишком приперло, ежели решается на жалобу.
– Ты собираешься вернуться в Нишапур? – спрашивает Омар Хайям.
– Разумеется. Куда же я денусь?
– А правитель обо всем будет осведомлен?
– Наверное.
– И он тебя поблагодарит, Бижан?
– Не думаю. Поэтому-то я решил действовать через тебя. А иначе не сносить мне головы!
Бижан эбнэ Хуррад подал бумагу, тщательно завернутую в платок. Она была спрятана за пазухой в прочном кожаном кармане.
Хаким прочел жалобу. Она была написана слишком витиевато, но смысл был ясен как день: о великий повелитель, помоги своим подданным – нет житья от правителя!
Омар Хайям попросил гостя время от времени подкрепляться. А себе налил вина.
– Пусть я сгорю в аду, – пошутил хозяин, указывая на фиал с вином.
– Не приведи аллах! – воскликнул набожный палаточник.
Омар Хайям спросил Бижана:
– Ты бывал в Туране?
– Нет.
– На берегах Джейхуна?
– Нет, не привелось.
– В Багдаде?
– Тоже нет. Я, уважаемый Омар, может быть, впервые оставил родной Нишапур.
– А я кое-где бывал, – сказал хаким. – И доложу тебе следующее: народ повсюду живет жалкой собачьей жизнью.
У Бижана отвисла челюсть.
– Неужели так же, как в Нишапуре?
– Может, еще хуже!
– Но ведь правители бывают разные…
– Мне жаль тебя, Бижан, ты слишком наивен.
– Так что же делать? Умирать, не проронив ни слова?
Омар Хайям осушил чашу, вытер салфеткой усы и губы. Он размышлял: огорчить этого славного Бижана или оставить в его душе местечко для надежды?..
– Я уверен, – говорил гость из Нишапура, – что если ты, который есть надим его величества, который лицезреет его величество, подашь нашу жалобу и присовокупишь просьбу и от себя, то дело выгорит. Милость его велика, и пусть частица ее обратится к нам.
Бедный Бижан!.. Омар Хайям припоминает черты юного Бижана – разорителя птичьих гнезд, драчуна и непоседы. Вот и прошли его годы, и сидит перед хакимом изрядно потрепанный жизныо человек. Нет, нельзя разрушать надежду, пусть он надеется… Нельзя! Иначе…
– Хорошо, – говорит Омар Хайям, – я переговорю с главным визирем, я испрошу у него совета и поступлю согласно его словам, которые высоко ценятся. Если надо будет, я обращусь и к его величеству. Но я не сделаю ничего такого, что может повредить тебе в Нишапуре. Ты меня понял?
Бижан кивнул.
Омар Хайям, казалось, что-то вспомнил. От удовольствия потер руки и спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54