От орудий, советую, ползком, иначе не вы нас, а нам вас придется отправлять в медсанбат. Кажется, все.
Интендант справлялся с одышкой, пот струями катился по лицу его, подворотничок врезался в шею, влажно потемнел, веки набрякли.
– У вас мое… оружие. Системы «наган», – сказал он упорно. – Прошу вас, мое оружие. Офицеру без оружия нельзя… Оно записано под номером. В документе…
– Младший лейтенант Алешин, отдайте оружие, – сказал Новиков. – Наган! Достали бы пистолет или парабеллум, наконец. Алешин, что вы медлите? Отдайте оружие…
Алешин, с неприязнью вперив взгляд в интенданта, нехотя вынул из сумки массивный наган, повертел в руке и, краснея, сказал презрительно:
– Товарищ капитан, если каждый тыловик…
– Отдайте, – оборвал его Новиков.
– Спасибо. Я сам погорячился, – сдерживая одышку, выговорил интендант. – Я рад, что познакомился с вами, капитан. Если что будет нужно…
– Я не умею говорить любезности, – вежливо ответил Новиков.
– Ладно, пусть так. Может, еще увидимся…
Вталкивая наган в кобуру, интендант сгорбил тучную спину, зашагал по окопу, косясь влево на поле, где вились дымки над танками.
– А по высоте – ползком! Ползком! – гневным голосом крикнул Алешин. – Быстро!.. Приласкали, товарищ капитан, дикобраза какого-то! – возмущенно сказал он. – Тыловой комод эдакий!
Новиков в это время, сильным ударом руки вщелкнув полный диск в зажимы пулемета, внимательно глядел в сторону города. Там, пульсируя тяжким громом, росла огромная, зловещая, кипящая чернота, надвигалась, заслоняя небо, все приближаясь, повисала над высотой. И то, что было несколько минут назад, казалось ничтожно маленьким, ненужно пустячным, мелким по сравнению с тем, что надвигалось на них и что сознавал, чувствовал сейчас Новиков.
– Товарищ капитан, чеха ранило. В пехоту шел с термосом! Вон смотрите, в грудь его снайпер саданул!
– Где он?
– На огневой.
– Пошли.
Возле орудия сидел молоденький чех в новом, вроде еще хрустящем от свежести обмундировании, влажные, испуганные глаза старались улыбнуться Новикову, белый пушок, покрывавший верхнюю пухлую губу, в капельках пота; юношески худые пальцы прижаты к груди, точно поймал что-то и не выпускал он. Рядом у ног стоял термос. Ремешков, присев подле на корточках, разрывал индивидуальный пакет, жалостливо вглядывался в ребячье лицо чеха, вздыхая по-бабьи, спрашивал скороговоркой:
– Куда ж это тебя, куда? Эх, милый человек, неосторожно ты, они тут все пристреляли. В пехоту шел, землячок, к своим? Понимаешь, понимаешь по-русски?
– Добрий ден… – прошептал чех, закивал быстро-быстро, на секунду отвел руки от груди и молитвенно прижал их. – Рота… обед… Я – тр-р, катушка, связист… Шеста рота…
Он ясно смотрел Ремешкову в лицо, будто умоляя понять его. Темное пятно расплывалось на гимнастерке, окрашивало худые пальцы чеха.
– Снимайте с него гимнастерку! Быстро! – приказал Новиков Ремешкову, взял у него индивидуальный пакет, повернулся к молча глядевшему на чеха Степанову. – Отнесите термос в шестую роту чехов. И передайте – ранен связист.
– Марине, Марине, повстани, – серыми губами шептал чех, когда Новиков при помощи Ремешкова стал перебинтовывать его, и все смотрел туда, за озеро, где лежала Чехословакия.
10
А вечером стало ясно, что немцы прочно заняли центр города. Никто из дивизиона не сообщил Новикову, что на улицах идут бои, – связь была прервана. Телефонисты, раз восемь пытаясь восстановить линию, в сумерки вернулись из города с воспаленными лицами, опустошенными глазами. Сообщили, что нарвались на немецкие танки, город горит, ничего не понять и нет возможности восстановить линию – она перерезана. Два часа спустя из парка, где стоял хозвзвод, прибежал, дрожа от возбуждения, ездовой, доложил, что особняк и парк обстреляли автоматчики неизвестно откуда, лошадь убита, один повозочный ранен. А доложив это, спросил подавленно: «Может, место сменить куда подальше?» Новиков знал, что такого неопасного места, куда можно было передвинуть тыл, сейчас нет, отдал приказ окопаться хозвзводу: всем, от повозочного до повара – на юго-западной окраине парка.
Мохнатое зарево, прорезав небо километра на два, раздвинулось над городом. Там, в накаленном тумане, светясь, проносились цепочки автоматных очередей, с длинным, воющим гулом били по окраине танковые болванки. Порой все эти звуки покрывали глухие и частые разрывы бомб – где-то в поднебесных этажах гудели наши тяжелые бомбардировщики. Ненужные осветительные «фонари» желтыми медузами покойно и плавно опускались с темных высот к горящему городу.
Отблеск зарева, как и в прошлую ночь, лежал на высоте, где стояли орудия, и слева на озере, на прибрежной полосе кустов, на обугленных остовах танков, сгоревших в котловине. Впереди из пехотных траншей чехословаков беспрестанно взлетали ракеты, освещая за котловиной минное поле, – за ним в лесу затаенно молчали немцы. Рассыпчатый свет ракет сникал, тускло мерк в отблесках зарева, и мерк в дыму далекий блеск раскаленно-красного месяца, восходившего над вершинами Лесистых Карпат. Горьким запахом пепла, нагретым воздухом несло от пожаров города, и Новиков, казалось, чувствовал на губах привкус горелого железа.
В девятом часу вечера он собрал людей на огневой позиции, сел на станину, держа в пальцах незажженную самокрутку. Курить было нельзя – снайперы били на огонек, даже на громкий звук голоса. Медленно оглядел медные от зарева настороженные лица солдат. Безмолвно и неподвижно сидели они в ожидании приказа Новикова. Он сказал:
– Ждать нельзя, пора идти к орудиям Овчинникова. – Помедлил немного и повторил: – Идти к орудиям и вынести раненых. Там их трое: один ходячий – сержант Сапрыкин, двоих надо нести. – Он пососал незажженную самокрутку, сплюнул табак, попавший на губы. – Немцы ждут и наверняка предпримут последнюю атаку сегодня ночью, это ясно. Всем это ясно? – Он чуть поднял голос, снова оглядел неподвижные лица солдат. – Поэтому на всю операцию – час. Взять побольше запасных дисков. У тех, которые останутся здесь. Со мной пойдут Порохонько и Ремешков. Мы пойдем к орудиям по проходу в минном поле, по берегу озера. Вокруг огневых Овчинникова могут быть немцы. Но, какой бы перестрелки у нас ни случилось, ни орудийного, ни пулеметного огня не открывать! Чехословацкую пехоту я предупредил. Это все. – Новиков бросил под ноги незакуренную самокрутку, сказал Степанову: – Сержант, дайте-ка мне ваш автомат!
Молчаливый Степанов закивал как-то очень уж поспешно круглым, как блин, задумчиво-Добрым лицом своим, потом, насупясь, положил автомат на колени, тщательно проверил ход затвора, провел большой ладонью по стволу, будто пыль стирал; не сказав ничего, подал его Новикову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Интендант справлялся с одышкой, пот струями катился по лицу его, подворотничок врезался в шею, влажно потемнел, веки набрякли.
– У вас мое… оружие. Системы «наган», – сказал он упорно. – Прошу вас, мое оружие. Офицеру без оружия нельзя… Оно записано под номером. В документе…
– Младший лейтенант Алешин, отдайте оружие, – сказал Новиков. – Наган! Достали бы пистолет или парабеллум, наконец. Алешин, что вы медлите? Отдайте оружие…
Алешин, с неприязнью вперив взгляд в интенданта, нехотя вынул из сумки массивный наган, повертел в руке и, краснея, сказал презрительно:
– Товарищ капитан, если каждый тыловик…
– Отдайте, – оборвал его Новиков.
– Спасибо. Я сам погорячился, – сдерживая одышку, выговорил интендант. – Я рад, что познакомился с вами, капитан. Если что будет нужно…
– Я не умею говорить любезности, – вежливо ответил Новиков.
– Ладно, пусть так. Может, еще увидимся…
Вталкивая наган в кобуру, интендант сгорбил тучную спину, зашагал по окопу, косясь влево на поле, где вились дымки над танками.
– А по высоте – ползком! Ползком! – гневным голосом крикнул Алешин. – Быстро!.. Приласкали, товарищ капитан, дикобраза какого-то! – возмущенно сказал он. – Тыловой комод эдакий!
Новиков в это время, сильным ударом руки вщелкнув полный диск в зажимы пулемета, внимательно глядел в сторону города. Там, пульсируя тяжким громом, росла огромная, зловещая, кипящая чернота, надвигалась, заслоняя небо, все приближаясь, повисала над высотой. И то, что было несколько минут назад, казалось ничтожно маленьким, ненужно пустячным, мелким по сравнению с тем, что надвигалось на них и что сознавал, чувствовал сейчас Новиков.
– Товарищ капитан, чеха ранило. В пехоту шел с термосом! Вон смотрите, в грудь его снайпер саданул!
– Где он?
– На огневой.
– Пошли.
Возле орудия сидел молоденький чех в новом, вроде еще хрустящем от свежести обмундировании, влажные, испуганные глаза старались улыбнуться Новикову, белый пушок, покрывавший верхнюю пухлую губу, в капельках пота; юношески худые пальцы прижаты к груди, точно поймал что-то и не выпускал он. Рядом у ног стоял термос. Ремешков, присев подле на корточках, разрывал индивидуальный пакет, жалостливо вглядывался в ребячье лицо чеха, вздыхая по-бабьи, спрашивал скороговоркой:
– Куда ж это тебя, куда? Эх, милый человек, неосторожно ты, они тут все пристреляли. В пехоту шел, землячок, к своим? Понимаешь, понимаешь по-русски?
– Добрий ден… – прошептал чех, закивал быстро-быстро, на секунду отвел руки от груди и молитвенно прижал их. – Рота… обед… Я – тр-р, катушка, связист… Шеста рота…
Он ясно смотрел Ремешкову в лицо, будто умоляя понять его. Темное пятно расплывалось на гимнастерке, окрашивало худые пальцы чеха.
– Снимайте с него гимнастерку! Быстро! – приказал Новиков Ремешкову, взял у него индивидуальный пакет, повернулся к молча глядевшему на чеха Степанову. – Отнесите термос в шестую роту чехов. И передайте – ранен связист.
– Марине, Марине, повстани, – серыми губами шептал чех, когда Новиков при помощи Ремешкова стал перебинтовывать его, и все смотрел туда, за озеро, где лежала Чехословакия.
10
А вечером стало ясно, что немцы прочно заняли центр города. Никто из дивизиона не сообщил Новикову, что на улицах идут бои, – связь была прервана. Телефонисты, раз восемь пытаясь восстановить линию, в сумерки вернулись из города с воспаленными лицами, опустошенными глазами. Сообщили, что нарвались на немецкие танки, город горит, ничего не понять и нет возможности восстановить линию – она перерезана. Два часа спустя из парка, где стоял хозвзвод, прибежал, дрожа от возбуждения, ездовой, доложил, что особняк и парк обстреляли автоматчики неизвестно откуда, лошадь убита, один повозочный ранен. А доложив это, спросил подавленно: «Может, место сменить куда подальше?» Новиков знал, что такого неопасного места, куда можно было передвинуть тыл, сейчас нет, отдал приказ окопаться хозвзводу: всем, от повозочного до повара – на юго-западной окраине парка.
Мохнатое зарево, прорезав небо километра на два, раздвинулось над городом. Там, в накаленном тумане, светясь, проносились цепочки автоматных очередей, с длинным, воющим гулом били по окраине танковые болванки. Порой все эти звуки покрывали глухие и частые разрывы бомб – где-то в поднебесных этажах гудели наши тяжелые бомбардировщики. Ненужные осветительные «фонари» желтыми медузами покойно и плавно опускались с темных высот к горящему городу.
Отблеск зарева, как и в прошлую ночь, лежал на высоте, где стояли орудия, и слева на озере, на прибрежной полосе кустов, на обугленных остовах танков, сгоревших в котловине. Впереди из пехотных траншей чехословаков беспрестанно взлетали ракеты, освещая за котловиной минное поле, – за ним в лесу затаенно молчали немцы. Рассыпчатый свет ракет сникал, тускло мерк в отблесках зарева, и мерк в дыму далекий блеск раскаленно-красного месяца, восходившего над вершинами Лесистых Карпат. Горьким запахом пепла, нагретым воздухом несло от пожаров города, и Новиков, казалось, чувствовал на губах привкус горелого железа.
В девятом часу вечера он собрал людей на огневой позиции, сел на станину, держа в пальцах незажженную самокрутку. Курить было нельзя – снайперы били на огонек, даже на громкий звук голоса. Медленно оглядел медные от зарева настороженные лица солдат. Безмолвно и неподвижно сидели они в ожидании приказа Новикова. Он сказал:
– Ждать нельзя, пора идти к орудиям Овчинникова. – Помедлил немного и повторил: – Идти к орудиям и вынести раненых. Там их трое: один ходячий – сержант Сапрыкин, двоих надо нести. – Он пососал незажженную самокрутку, сплюнул табак, попавший на губы. – Немцы ждут и наверняка предпримут последнюю атаку сегодня ночью, это ясно. Всем это ясно? – Он чуть поднял голос, снова оглядел неподвижные лица солдат. – Поэтому на всю операцию – час. Взять побольше запасных дисков. У тех, которые останутся здесь. Со мной пойдут Порохонько и Ремешков. Мы пойдем к орудиям по проходу в минном поле, по берегу озера. Вокруг огневых Овчинникова могут быть немцы. Но, какой бы перестрелки у нас ни случилось, ни орудийного, ни пулеметного огня не открывать! Чехословацкую пехоту я предупредил. Это все. – Новиков бросил под ноги незакуренную самокрутку, сказал Степанову: – Сержант, дайте-ка мне ваш автомат!
Молчаливый Степанов закивал как-то очень уж поспешно круглым, как блин, задумчиво-Добрым лицом своим, потом, насупясь, положил автомат на колени, тщательно проверил ход затвора, провел большой ладонью по стволу, будто пыль стирал; не сказав ничего, подал его Новикову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48