Она села в карету, и месье Дюбушерон, последовавший за ней и занявший место на маленьком сиденье спиной к лошадям, сказал:
— Иветт, позвольте представить вам мисс Уну Торо — мисс Торо, позвольте представить вам мадемуазель Жуан!
— О чем ты, Филипп? — раздался низкий голос из глубины кареты.
— Я же говорил тебе, что мисс Торо будет четвертой на обеде. Потом, может быть, мы разделимся, но я в этом не уверен.
— Я вполне уверена! — ответил глубокий бархатный голос.
Когда ее представляли, Уна протянула руку, но, осознав, что, по-видимому, сделала ошибку, быстро убрала ее.
Карета двинулась, и в свете газовых фонарей, падавшем в окна, Уна бросила быстрый взгляд на женщину, сидевшую рядом с ней. Та куталась в алое боа из страусовых перьев; у нее было очень узкое лицо с тонким прямым носом.
Но глаза, темные, оттененные густыми, сильно накрашенными ресницами, заставили Уну подумать, эта дама была не похожа на всех, кого Уне довелось встречать раньше; она и представить себе не могла такое лицо.
Черные волосы этой дамы украшала шляпка, на которой тоже были алые страусовые перья; шляпка была надета таким образом, что придавала лицу вызывающий и, вместе с тем, задорный вид.
В свете фонарей, мимо которых они проезжали, вряд ли можно было разглядеть что-то еще, и Уна обратила внимание на запах духов — тяжелый аромат, казалось, затопил карету, привнося неотвязную экзотическую ноту.
Филипп Дюбушерон с улыбкой разглядывал женщин; в полном молчании они проделали недолгий путь по улицам, и карета, наконец, свернула в ворота.
Они увидели двор, а затем и вход в дом, перед которым лежала красная ковровая дорожка; по обеим сторонам от нее стояли шесть лакеев в напудренных париках и белых атласных панталонах; лакеи готовы были встретить прибывших.
— У вашего герцога, кажется, неплохой вкус, — заметила дама в страусовых перьях.
Она вышла из кареты, и алые перья развевались вокруг нее, как языки пламени.
Уна подумала, что дама явно не сочла ее достойной разговора.
Немного нервничая, и не только из-за странной женщины, но и из-за великолепия дома, Уна медленно вышла из кареты.
Филипп Дюбушерон понял, что она чувствует, и сказал:
— Все в порядке! Не переживайте. Мне следовало вас предупредить, что Иветт Жуан не переносит других женщин.
— Наверное… ей было бы лучше… я бы осталась дома… — шепотом отозвалась Уна.
— Ваш хозяин — герцог, — ответил месье Дюбушерон. — А она — такая же гостья, как и вы.
Разговаривая, они продолжали идти по коридору, где стояла величественная мебель и огромные вазы с цветами, чей аромат был, подумала Уна, гораздо приятнее, чем духи Иветт Жуан.
Потом она решила для себя, что не надо быть такой придирчивой — все вокруг было новым для нее и поэтому пугающим, хотя и возбуждало ее любопытство.
Ей предстояло познакомится с герцогом, да еще и с англичанином. Это понравилось бы ее маме, и, даже если Уна никогда его больше не увидит и ей не придется еще раз посетить такой роскошный дом, как этот, ей все равно будет что вспомнить.
Она услышала, как мажордом объявляет о прибытии гостей.
— Мадемуазель Иветт Жуан, ваша светлость! Мадемуазель Уна Торо, месье Филипп Дюбушерон.
Вокруг было столько всего, на что стоило посмотреть, что Уна в первый момент почувствовала, что у нее глаза разбегаются. А затем в калейдоскопе изящной мебели, цветов, картин, фарфоровых украшений и зеркал она увидела мужчину.
Он выглядел как раз так, подумала она с замиранием сердца, как и должен был выглядеть англичанин и герцог.
Он был высокий, красивый, величественный — и Уна вдруг почувствовала себя невыразимо-робко.
Как правило, Уна не была робкой. Ей казалось, что все люди, с которыми она знакомится, по-своему интересны. Даже долгие истории о своем детстве, которые монахини при каждом удобном случае рассказывали ей, всегда занимали и ее внимание, и ее воображение.
Сейчас, когда она подошла к герцогу и он обратил на нее внимание, отвернувшись от Иветты Жуан, она вдруг утратила самообладание, она поняла, что не в силах взглянуть в лицо герцога, что она намеревалась сделать.
Мать довольно часто говорила ей: «Всегда смотри на людей, с которыми здороваешься, и помни, что застенчивость — эгоистична. Ты думаешь о себе, а не о том человеке, с которым говоришь».
Поэтому она здоровалась с людьми так, как ее научила мать — всегда смотрела в лицо человеку, которому ее представляли, и приветливо улыбалась.
Вот и сейчас она взяла руку герцога, но не могла поднять на него глаз; ее ресницы темнели на бледных щеках.
— Счастлив видеть вас, мисс Торо! — произнес герцог. — Мне повезло владеть двумя картинами вашего отца; позвольте выразить вам мои искренние соболезнования по поводу его кончины.
— Благодарю вас… — тихо ответила Уна.
Затем, стыдясь собственной глупости, она заставила себя поднять голову и взглянуть в глаза герцога.
Он смотрел на нее с непонятным ей выражением на лице. Словно он изучал ее так же, как ранее месье Дюбушерон.
Однако потом его губы изогнулись в насмешливую улыбку.
Герцог пожал руку Филиппу Дюбушерону, и, когда слуга принес им по бокалу шампанского,
Иветт Жуан уже беседовала с герцогом, и ее низкий бархатный голос звучал приглушенно, как бы давая понять, что все, что она говорит, предназначено только для герцога, и ни для кого больше.
Уна придвинулась поближе к Филиппу Дюбушерону.
— Как вы думаете, — спросила она, — будет ли висеть папина картина в этой комнате?
Она обвела глазами комнату, обратив внимание на то, что картины по стилю гармонировали с мебелью.
— Сомневаюсь, — ответил Филипп Дюбушерон. — Мне кажется, его светлость увезет картины с собой в Англию.
— Вы говорите о картинах отца? — спросил герцог.
— Мне было… просто интересно, — ответила Уна, — повесите ли вы ту картину, что ваша светлость купили сегодня, в этой комнате.
— Видите ли, мне показалось, что здесь она будет не на месте, так как относится к другой эпохе, — объяснил герцог. — А вы интересуетесь картинами? Вы тоже художник?
— Мне бы очень хотелось уметь рисовать, -^ отвечала Уна. — Но у меня нет папиного таланта. Когда-то я пыталась копировать его работы, но он нашел, что у меня получается очень плохо, по-любительски.
Герцог улыбнулся.
— Общей ошибкой является попытка следовать за своими родителями. Мой отец хотел сделать из меня игрока в крокет, и теперь крокет — самая ненавистная мне игра, что, согласитесь, совсем не по-английски.
— Зато вы покровительствуете «спорту королей», — сказал Филипп Дюбушерон. — Я читал в газетах о ваших успехах. Что вы планируете на этот год?
— Хотелось бы выиграть золотой кубок в Аскоте, — ответил герцог. — Но еще не менее пятидесяти владельцев лошадей желают того же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43