здравствуй, Катя! Пойди посмотри, в моей корзине - понимаешь, корзине, - есть такая синяя тетрадь, - в корзине, литографированная, на немецком языке, в моей корзине, - лекции профессора Пробста. Ты меня слышишь?
- Слышу. Ты с ума сошел! Какая корзина? Я думала, что-нибудь случилось. Ты меня разбудил. Сейчас семь часов. Я стою босиком в коридоре.
- Что ты говоришь?
- Я говорю, что стою босиком в коридоре.
- Я ничего не понимаю. Не в коридоре, а в моей корзине - такая синяя тетрадь, на немецком языке, называется "Лекции профессора Пробста".
- "Лекции профессора Пробста" я вчера послала Мише в Харьков, он прислал "молнию".
- Какая "молния"? Что "молния"?
- Мише Афанасьеву. Помнишь Мишу Афанасьева? Володин товарищ. В Харьков спешной почтой.
- Ох, дура! Кто тебя просил?!
Маргулиес вспотел. Он стукнул кулаком по непроницаемой обивке кабины. Он готов был драться. Но - три тысячи километров! Он успокоился и собрался с мыслями.
Она молчала.
- Катя, ты у телефона?
- Ну, что такое?
- Я говорю - ты слушаешь?
- Я стою босиком в коридоре.
- Вот что, Катюша. Ты меня, пожалуйста, извини, что я тебя разбудил, но я тебя очень прошу сейчас же съездить к профессору Смоленскому. Ты меня слушаешь? Запиши адрес.
- Подожди, сейчас принесу карандаш.
Опять тишина. Гул. И опять из гула - очень громкий, чужой, равнодушный голос:
- Гражданин, пять минут прошло. Желаете разговаривать еще?
- Да, желаю еще.
- Говорите.
И опять из гула вылупился Катин голос:
- Ну, я слушаю. Какой адрес?
- Пиши: Молчановка, дом номер десять, квартира четырнадцать, профессор Смоленский. Записала?
- Ну, записала.
Он явственно услышал, как она зевнула.
- Повтори.
- Профессор Смоленский, Молчановка, десять, квартира четырнадцать.
- Правильно! Или наоборот. Виноват: кажется, дом - четырнадцать, квартира - десять. Ты меня слышишь? Или наоборот. Словом, одно из двух. Ты меня понимаешь?
- Понимаю. И что сказать?
- Скажи ему, что кланяется Маргулиес, он меня знает, и просит дать аналитический расчет! Он знает. Ты ему так и скажи - аналитический расчет. Ты меня слышишь?
- Ну, слышу, слышу.
- Аналитический расчет, только, ради бога, золотко, не забудь. Скажи ему, что это по поводу харьковского рекорда. Он, наверное, читал. И пусть он скажет свое мнение. А главное - аналитический расчет. Самый последний аналитический расчет! Ты меня поняла?
- Поняла. Самый последний аналитический расчет и Харьков.
- Правильно. Я тебе буду звонить в двенадцать.
- В двенадцать? Что? Когда? В двенадцать?
- Да, в двенадцать - по-нашему, и в десять - по-московски. Ты меня слышишь? Сегодня в десять по-московски. Ну, как ты поживаешь? От мамы ничего не имеешь?
- Додя, ты ненормальный. Я стою босиком в коридоре. Ты маме деньги послал? Мама приезжает в конце июня.
- Что?
- Я говорю: мама приезжает в конце июня.
- Так ты не забудь - аналитический расчет. Буду звонить в десять. Ну, пока.
- Пока.
Маргулиес повесил трубку.
Пространство остановилось во всей своей неподвижной протяженности.
Но едва он отворил дверь кабины, вместо остановившегося пространства двинулось, зашумело и хлынуло освобожденное время.
Контрольные часы показывали четверть десятого.
За дверью в коридоре Маргулиеса сторожили корреспонденты.
Маргулиес быстро прошел через телефонное отделение и шмыгнул в другую дверь, выходившую в другой коридор, на другую лестницу.
- Товарищ Маргулиес! Давид Львович!
Он вздрогнул.
За ним бежала дежурная телефонистка:
- Давид Львович! А кто будет за разговор платить? Постойте. Гоните шестнадцать рублей. Или, может быть, послать счет в заводоуправление?
Маргулиес сконфузился.
- Ах, нет, ради бога... Что вы скажете!.. - зашепелявил он, хватаясь за карман. - Бога ради, простите. Такая рассеянность!
Он поспешно достал из бокового кармана бумажник. Там был червонец. Он порылся в карманах брюк и нашел еще скомканную пятерку. Больше денег не было. Он густо покраснел и, бросая тревожные взгляды на дверь, за которой его сторожили журналисты, положил деньги на барьер.
- Ладно, рубль за вами. Не пропадет. Квитанцию надо?
Маргулиес махнул рукой.
- Я вам принесу рубль в двенадцать часов, а вы мне, пожалуйста, к тому времени еще разочек Москву устройте, тот же самый номер. Можно?
Дежурная телефонистка со значением погрозила ему пальцем.
- Ох, что-то вам с Москвой понравилось разговаривать. Смотрите, Давид Львович!..
Маргулиес прошел по коридору, спустился по лестнице и вышел через другой коридор в вестибюль заводоуправления.
Тут продавали простоквашу и ватрушки. Он подошел к стойке, но вспомнил, что у него нет больше денег.
"Ничего, - подумал он, - авось еще застану завтрак в гостинице. Там у кого-нибудь перехвачу".
Он вышел на воздух, на полуциркульную лестницу подъезда.
Черная горячая пыль крутилась среди автомобилей и плетенок, свистела в конских хвостах, била в лицо, вырывала из рук газеты, распахивала их, уносила, как ковры-самолеты, и звонко секла распластанные листы мелким, крупчатым своим порохом.
XVIII
N-ский железнодорожный узел постоянно задерживает маршруты с оборудованием и материалами.
Писали - не помогает. Телеграфировали - не помогает. Посылали бригаду не помогает.
Все средства исчерпаны.
Дальше так продолжаться не может.
Начальник строительства звонит на аэродром. У строительства есть собственный самолет. До N-ска не так далеко - триста километров. К пяти часам можно легко обернуться.
Начальник строительства ставит ногу в вишневой краге на подножку длинного автомобиля.
Он дожевывает завтрак.
Он опускает на глаза створчатые пылевые очки. Солнце резко вспыхивает в стеклах.
Пейзаж сух и волнист.
Товарищ Серошевский торопится. Он боится, что его перехватят и задержат. Он постоянно торопится. Его постоянно перехватывают и задерживают.
Подножка автомобиля покрыта резиной. Она похожа на вафлю. Серошевский упирается в нее ногой, как в стремя. Шофер дает газ.
Из коттеджа босиком выбегает жена. Она в синем вылинявшем капоте. Она не кончила прически - из волнистых волос валятся шпильки, гребенки. Она кричит:
- Серошевский! Одну минуточку!
Машина дрожит.
- Подожди... Дурень... Ты забыл...
Не оборачиваясь, Серошевский протягивает назад обе руки. Она вкладывает в них портфель и пистолет.
Он кидает портфель в машину и задвигает небольшой кольт в задний карман клетчатых бриджей.
Теперь можно ехать. Только скорей.
Но момент уже упущен. На крыльце ресторана появляются вчерашние американцы.
Их двое.
Один - маленький пожилой добряк.
Такой подбородок, круглый и замшевый, как кошелек, такие жующие губы и припухшие лучистые глаза бывают у твеновских бабушек.
Он в легкой темной пиджачной тройке, в кремовой рубашке с просторным воротником и шерстяным плетеным самовязом, в грубых, буйволовой кожи, страшно дорогих башмаках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
- Слышу. Ты с ума сошел! Какая корзина? Я думала, что-нибудь случилось. Ты меня разбудил. Сейчас семь часов. Я стою босиком в коридоре.
- Что ты говоришь?
- Я говорю, что стою босиком в коридоре.
- Я ничего не понимаю. Не в коридоре, а в моей корзине - такая синяя тетрадь, на немецком языке, называется "Лекции профессора Пробста".
- "Лекции профессора Пробста" я вчера послала Мише в Харьков, он прислал "молнию".
- Какая "молния"? Что "молния"?
- Мише Афанасьеву. Помнишь Мишу Афанасьева? Володин товарищ. В Харьков спешной почтой.
- Ох, дура! Кто тебя просил?!
Маргулиес вспотел. Он стукнул кулаком по непроницаемой обивке кабины. Он готов был драться. Но - три тысячи километров! Он успокоился и собрался с мыслями.
Она молчала.
- Катя, ты у телефона?
- Ну, что такое?
- Я говорю - ты слушаешь?
- Я стою босиком в коридоре.
- Вот что, Катюша. Ты меня, пожалуйста, извини, что я тебя разбудил, но я тебя очень прошу сейчас же съездить к профессору Смоленскому. Ты меня слушаешь? Запиши адрес.
- Подожди, сейчас принесу карандаш.
Опять тишина. Гул. И опять из гула - очень громкий, чужой, равнодушный голос:
- Гражданин, пять минут прошло. Желаете разговаривать еще?
- Да, желаю еще.
- Говорите.
И опять из гула вылупился Катин голос:
- Ну, я слушаю. Какой адрес?
- Пиши: Молчановка, дом номер десять, квартира четырнадцать, профессор Смоленский. Записала?
- Ну, записала.
Он явственно услышал, как она зевнула.
- Повтори.
- Профессор Смоленский, Молчановка, десять, квартира четырнадцать.
- Правильно! Или наоборот. Виноват: кажется, дом - четырнадцать, квартира - десять. Ты меня слышишь? Или наоборот. Словом, одно из двух. Ты меня понимаешь?
- Понимаю. И что сказать?
- Скажи ему, что кланяется Маргулиес, он меня знает, и просит дать аналитический расчет! Он знает. Ты ему так и скажи - аналитический расчет. Ты меня слышишь?
- Ну, слышу, слышу.
- Аналитический расчет, только, ради бога, золотко, не забудь. Скажи ему, что это по поводу харьковского рекорда. Он, наверное, читал. И пусть он скажет свое мнение. А главное - аналитический расчет. Самый последний аналитический расчет! Ты меня поняла?
- Поняла. Самый последний аналитический расчет и Харьков.
- Правильно. Я тебе буду звонить в двенадцать.
- В двенадцать? Что? Когда? В двенадцать?
- Да, в двенадцать - по-нашему, и в десять - по-московски. Ты меня слышишь? Сегодня в десять по-московски. Ну, как ты поживаешь? От мамы ничего не имеешь?
- Додя, ты ненормальный. Я стою босиком в коридоре. Ты маме деньги послал? Мама приезжает в конце июня.
- Что?
- Я говорю: мама приезжает в конце июня.
- Так ты не забудь - аналитический расчет. Буду звонить в десять. Ну, пока.
- Пока.
Маргулиес повесил трубку.
Пространство остановилось во всей своей неподвижной протяженности.
Но едва он отворил дверь кабины, вместо остановившегося пространства двинулось, зашумело и хлынуло освобожденное время.
Контрольные часы показывали четверть десятого.
За дверью в коридоре Маргулиеса сторожили корреспонденты.
Маргулиес быстро прошел через телефонное отделение и шмыгнул в другую дверь, выходившую в другой коридор, на другую лестницу.
- Товарищ Маргулиес! Давид Львович!
Он вздрогнул.
За ним бежала дежурная телефонистка:
- Давид Львович! А кто будет за разговор платить? Постойте. Гоните шестнадцать рублей. Или, может быть, послать счет в заводоуправление?
Маргулиес сконфузился.
- Ах, нет, ради бога... Что вы скажете!.. - зашепелявил он, хватаясь за карман. - Бога ради, простите. Такая рассеянность!
Он поспешно достал из бокового кармана бумажник. Там был червонец. Он порылся в карманах брюк и нашел еще скомканную пятерку. Больше денег не было. Он густо покраснел и, бросая тревожные взгляды на дверь, за которой его сторожили журналисты, положил деньги на барьер.
- Ладно, рубль за вами. Не пропадет. Квитанцию надо?
Маргулиес махнул рукой.
- Я вам принесу рубль в двенадцать часов, а вы мне, пожалуйста, к тому времени еще разочек Москву устройте, тот же самый номер. Можно?
Дежурная телефонистка со значением погрозила ему пальцем.
- Ох, что-то вам с Москвой понравилось разговаривать. Смотрите, Давид Львович!..
Маргулиес прошел по коридору, спустился по лестнице и вышел через другой коридор в вестибюль заводоуправления.
Тут продавали простоквашу и ватрушки. Он подошел к стойке, но вспомнил, что у него нет больше денег.
"Ничего, - подумал он, - авось еще застану завтрак в гостинице. Там у кого-нибудь перехвачу".
Он вышел на воздух, на полуциркульную лестницу подъезда.
Черная горячая пыль крутилась среди автомобилей и плетенок, свистела в конских хвостах, била в лицо, вырывала из рук газеты, распахивала их, уносила, как ковры-самолеты, и звонко секла распластанные листы мелким, крупчатым своим порохом.
XVIII
N-ский железнодорожный узел постоянно задерживает маршруты с оборудованием и материалами.
Писали - не помогает. Телеграфировали - не помогает. Посылали бригаду не помогает.
Все средства исчерпаны.
Дальше так продолжаться не может.
Начальник строительства звонит на аэродром. У строительства есть собственный самолет. До N-ска не так далеко - триста километров. К пяти часам можно легко обернуться.
Начальник строительства ставит ногу в вишневой краге на подножку длинного автомобиля.
Он дожевывает завтрак.
Он опускает на глаза створчатые пылевые очки. Солнце резко вспыхивает в стеклах.
Пейзаж сух и волнист.
Товарищ Серошевский торопится. Он боится, что его перехватят и задержат. Он постоянно торопится. Его постоянно перехватывают и задерживают.
Подножка автомобиля покрыта резиной. Она похожа на вафлю. Серошевский упирается в нее ногой, как в стремя. Шофер дает газ.
Из коттеджа босиком выбегает жена. Она в синем вылинявшем капоте. Она не кончила прически - из волнистых волос валятся шпильки, гребенки. Она кричит:
- Серошевский! Одну минуточку!
Машина дрожит.
- Подожди... Дурень... Ты забыл...
Не оборачиваясь, Серошевский протягивает назад обе руки. Она вкладывает в них портфель и пистолет.
Он кидает портфель в машину и задвигает небольшой кольт в задний карман клетчатых бриджей.
Теперь можно ехать. Только скорей.
Но момент уже упущен. На крыльце ресторана появляются вчерашние американцы.
Их двое.
Один - маленький пожилой добряк.
Такой подбородок, круглый и замшевый, как кошелек, такие жующие губы и припухшие лучистые глаза бывают у твеновских бабушек.
Он в легкой темной пиджачной тройке, в кремовой рубашке с просторным воротником и шерстяным плетеным самовязом, в грубых, буйволовой кожи, страшно дорогих башмаках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78