Причем экран этот менялся в размерах – иногда он делался крохотным, как почтовая марка, и по нему семенили микроскопические горожане и гости нашего города. А иногда – вот как сейчас – делался здоровенным, панорамным.
Когда мир сжимался, то вокруг светящегося экранчика сгущалась космическая чернота; она душила меня, я начинал потеть и задыхаться, и тут рамки видимого микромира раздвигались, и он превращался в мир «макро», обволакивавший меня со всех сторон; повсюду я видел огромных людей с непропорционально вытянутыми или сплюснутыми головами, людей, беззвучно шевелящих губами и тонущих в золотистых искорках, порхающих в стоячем воздухе.
– Я сейчас сознание потеряю, Света, – сказал я. – Чтой-то мне нехорошо. Слушай, я, кажется, умираю, а?
– Нет, – спокойно ответила Полувечная. – Ты точно не умираешь.
Она взяла меня за руку и толкнула к стене. Я ударился плечом о библиотеку им. М.Ю.Лермонтова
– Ну все, все, – запричитала Полувечная. – Соберись.
Последний раз я слышал про «соберись» в школе, на выпускном экзамене по литературе.
С Джонни я еще не был знаком, зато дружил с Одним Зубом и Хряком.
Когда я читал стихи А. Пушкина, то думал об Одном Зубе. Тогда я хотел стать таким, как он.
Один Зуб был длинным, тощим, длинноволосым парнем года на два старше, чем я. Он ходил в порванных на коленях джинсах, и хулиганы не били его только по причине высокого роста Одного Зуба. Он казался очень сильным и опасным, хотя на самом деле таковым не был. Но имидж – это мы начали понимать уже в те годы – вещь очень важная. Иногда она важнее даже, чем суть человека. Особенно в той штуке, которая у нас называется шоу-бизнесом.
«Встречают по одежке», – говорит народная пословица. В шоу-бизнес нужно войти имиджем вперед. Что до того, что «провожают по уму», – до этого просто не должно дойти дело. Нормальный человек не доведет ситуацию до того, чтобы его из шоу-бизнеса «провожали» – ни по уму, ни по чему-то другому. В шоу-бизнес попал – держись изо всех сил. Проводить оттуда должны только в могилу. Если провожают при жизни – значит, карьера не сложилась.
В те годы, когда Один Зуб еще был для меня примером, а Хряк был жив, здоров и полон сил, мы не задумывались о тонкостях шоу-бизнеса, да и самого понятия такого для нас не существовало.
Я читал на экзамене «К Чаадаеву», а душа моя стремилась к Хряку. У Одного Зуба я был вчера – он любил, когда гости приходили к нему на работу. Один Зуб, которого звали так за отсутствие одного переднего зуба, работал продавцом в радиомагазине. Иногда он забывал получать зарплату – столько денег валилось на него «сверху»: покупатели переплачивали за модные, только что появившиеся в продаже советские кассетные магнитофоны. Переплачивали легко и не смущаясь. Особенно яростно платили грузины.
Даже далекого от музыки человека эти факты должны были заставить задуматься. Но задумываться люди не любят. Для тех, кто задумывается, они придумали специальные называния. Те, кто задумывается, называются творцами, мудрецами, философами, учеными, диссидентами, поэтами и художниками.
Люди правильно делают, что обозначают думающих людей особенными словами – в противном случае большинство «художников» трудно было бы отличить от токарей, а «философов» – от уличных хулиганов. По-настоящему думающие люди тем не менее тоже попадают в этот круг, но их не так уж много. Недавно я пытался вспомнить кого-нибудь из американских диссидентов и понял, что их на самом деле – всего ничего. Заппа, Нил Янг, Лу Рид. То же самое и у нас. Большинство так называемых диссидентов по прошествии времени оказываются мелкими людишками, плоскими напыщенными купчиками. Строят себе дачи в Вермонте, покупают особняки в пригородах Парижа.
За музыку платили хорошо. Я-то знал уже, что это – самое главное и значимое дело моей жизни. И покупатели, дававшие Одному Зубу возможность существовать безбедно и даже с некоторой, допустимой для СССР долей бытовой роскоши, подтверждали правильность моего выбора. Люди готовы были платить столько, сколько скажет им Один Зуб, – за комфорт, который привносит в дом качественное звучание музыки.
Люди платили сумасшедшие деньги за пластинки, которые нельзя было купить в советских магазинах. И я сам платил, и Один Зуб платил – чем дальше, тем больше, пока не понял, что тратит все заработанные нечестным трудом деньги на виниловые диски в изумительных тяжелых картонных конвертах.
Мы ставили свои диски на полки и хвастались друг перед другом – у кого полка больше занята. Самым богатым среди нас считался парень, у которого дома было три метра пластинок.
Сейчас в моей квартире забиты дисками все стены, а похвастаться этим я по-прежнему могу лишь перед двумя-тремя знакомыми коллекционерами. Остальные только качают головами и хорошо, что не называют душевнобольным.
Захаживая к Одному Зубу в магазин и наблюдая за покупателями, я понял, помимо всего прочего, что денег у нашего народа – куры не клюют.
Потом, много позже, во время очередного дефолта, я видел, как совсем прозрачные старушки покупали на оптовом рынке тонны сахарного песка и центнеры гречневой крупы. Старушки боялись, что продукты подорожают, и брали впрок. При этом денег у каждой из них на руках было много больше, чем в тот момент у меня. Американцы на вопрос «Как дела?» отвечают «Fine!», то есть «Все отлично!», и с улыбочкой проваливаются в недра подземки. Русские жалуются на убыточный бизнес, рост цен и безысходность бытия, с кислыми мордами садятся в свои «Мерседесы» и едут играть в бильярд.
Как ни парадоксально, но деньги, осознал я, категория не экономическая, а мистическая. Они не подчиняются законам математики и физики. Если в одном месте денег убудет, то совершенно не обязательно, что их прибудет в другом.
Я смотрел в железные глаза завуча и по ее требованию после «Чаадаева» принялся за первую главу «Онегина». Стихи А. Пушкина я знал хорошо, завуч же меня ненавидела люто, несмотря ни на какие дактили и амфибрахии, которыми я лихо козырял на уроках.
Завуч Татьяна Сергеевна, будь ей неладно, где бы она ни была, прекрасно понимала, что у меня на уме. А на уме у меня были «Битлз», «Лед Зеппелин» и червонцы-четвертные, которые, для того чтобы дома оказались и Битлы и Зеппелин, нужно было иметь в обязательном порядке.
Она знала, что я занимаюсь фарцовкой возле гостиницы «Мир», что я пью пиво и курю, она ненавидела мои джинсы, в которых я, после всех скандалов и запретов, продолжал ходить в школу; ее лицо сжималось, как мехи гармошки-трехрядки, когда я кривил губы во время рассказов о книгах Виля Липатова – за одно только имя этого автора можно ненавидеть все его книги, думал я. Слава Богу, книг современных советских писателей в школьной программе не водилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Когда мир сжимался, то вокруг светящегося экранчика сгущалась космическая чернота; она душила меня, я начинал потеть и задыхаться, и тут рамки видимого микромира раздвигались, и он превращался в мир «макро», обволакивавший меня со всех сторон; повсюду я видел огромных людей с непропорционально вытянутыми или сплюснутыми головами, людей, беззвучно шевелящих губами и тонущих в золотистых искорках, порхающих в стоячем воздухе.
– Я сейчас сознание потеряю, Света, – сказал я. – Чтой-то мне нехорошо. Слушай, я, кажется, умираю, а?
– Нет, – спокойно ответила Полувечная. – Ты точно не умираешь.
Она взяла меня за руку и толкнула к стене. Я ударился плечом о библиотеку им. М.Ю.Лермонтова
– Ну все, все, – запричитала Полувечная. – Соберись.
Последний раз я слышал про «соберись» в школе, на выпускном экзамене по литературе.
С Джонни я еще не был знаком, зато дружил с Одним Зубом и Хряком.
Когда я читал стихи А. Пушкина, то думал об Одном Зубе. Тогда я хотел стать таким, как он.
Один Зуб был длинным, тощим, длинноволосым парнем года на два старше, чем я. Он ходил в порванных на коленях джинсах, и хулиганы не били его только по причине высокого роста Одного Зуба. Он казался очень сильным и опасным, хотя на самом деле таковым не был. Но имидж – это мы начали понимать уже в те годы – вещь очень важная. Иногда она важнее даже, чем суть человека. Особенно в той штуке, которая у нас называется шоу-бизнесом.
«Встречают по одежке», – говорит народная пословица. В шоу-бизнес нужно войти имиджем вперед. Что до того, что «провожают по уму», – до этого просто не должно дойти дело. Нормальный человек не доведет ситуацию до того, чтобы его из шоу-бизнеса «провожали» – ни по уму, ни по чему-то другому. В шоу-бизнес попал – держись изо всех сил. Проводить оттуда должны только в могилу. Если провожают при жизни – значит, карьера не сложилась.
В те годы, когда Один Зуб еще был для меня примером, а Хряк был жив, здоров и полон сил, мы не задумывались о тонкостях шоу-бизнеса, да и самого понятия такого для нас не существовало.
Я читал на экзамене «К Чаадаеву», а душа моя стремилась к Хряку. У Одного Зуба я был вчера – он любил, когда гости приходили к нему на работу. Один Зуб, которого звали так за отсутствие одного переднего зуба, работал продавцом в радиомагазине. Иногда он забывал получать зарплату – столько денег валилось на него «сверху»: покупатели переплачивали за модные, только что появившиеся в продаже советские кассетные магнитофоны. Переплачивали легко и не смущаясь. Особенно яростно платили грузины.
Даже далекого от музыки человека эти факты должны были заставить задуматься. Но задумываться люди не любят. Для тех, кто задумывается, они придумали специальные называния. Те, кто задумывается, называются творцами, мудрецами, философами, учеными, диссидентами, поэтами и художниками.
Люди правильно делают, что обозначают думающих людей особенными словами – в противном случае большинство «художников» трудно было бы отличить от токарей, а «философов» – от уличных хулиганов. По-настоящему думающие люди тем не менее тоже попадают в этот круг, но их не так уж много. Недавно я пытался вспомнить кого-нибудь из американских диссидентов и понял, что их на самом деле – всего ничего. Заппа, Нил Янг, Лу Рид. То же самое и у нас. Большинство так называемых диссидентов по прошествии времени оказываются мелкими людишками, плоскими напыщенными купчиками. Строят себе дачи в Вермонте, покупают особняки в пригородах Парижа.
За музыку платили хорошо. Я-то знал уже, что это – самое главное и значимое дело моей жизни. И покупатели, дававшие Одному Зубу возможность существовать безбедно и даже с некоторой, допустимой для СССР долей бытовой роскоши, подтверждали правильность моего выбора. Люди готовы были платить столько, сколько скажет им Один Зуб, – за комфорт, который привносит в дом качественное звучание музыки.
Люди платили сумасшедшие деньги за пластинки, которые нельзя было купить в советских магазинах. И я сам платил, и Один Зуб платил – чем дальше, тем больше, пока не понял, что тратит все заработанные нечестным трудом деньги на виниловые диски в изумительных тяжелых картонных конвертах.
Мы ставили свои диски на полки и хвастались друг перед другом – у кого полка больше занята. Самым богатым среди нас считался парень, у которого дома было три метра пластинок.
Сейчас в моей квартире забиты дисками все стены, а похвастаться этим я по-прежнему могу лишь перед двумя-тремя знакомыми коллекционерами. Остальные только качают головами и хорошо, что не называют душевнобольным.
Захаживая к Одному Зубу в магазин и наблюдая за покупателями, я понял, помимо всего прочего, что денег у нашего народа – куры не клюют.
Потом, много позже, во время очередного дефолта, я видел, как совсем прозрачные старушки покупали на оптовом рынке тонны сахарного песка и центнеры гречневой крупы. Старушки боялись, что продукты подорожают, и брали впрок. При этом денег у каждой из них на руках было много больше, чем в тот момент у меня. Американцы на вопрос «Как дела?» отвечают «Fine!», то есть «Все отлично!», и с улыбочкой проваливаются в недра подземки. Русские жалуются на убыточный бизнес, рост цен и безысходность бытия, с кислыми мордами садятся в свои «Мерседесы» и едут играть в бильярд.
Как ни парадоксально, но деньги, осознал я, категория не экономическая, а мистическая. Они не подчиняются законам математики и физики. Если в одном месте денег убудет, то совершенно не обязательно, что их прибудет в другом.
Я смотрел в железные глаза завуча и по ее требованию после «Чаадаева» принялся за первую главу «Онегина». Стихи А. Пушкина я знал хорошо, завуч же меня ненавидела люто, несмотря ни на какие дактили и амфибрахии, которыми я лихо козырял на уроках.
Завуч Татьяна Сергеевна, будь ей неладно, где бы она ни была, прекрасно понимала, что у меня на уме. А на уме у меня были «Битлз», «Лед Зеппелин» и червонцы-четвертные, которые, для того чтобы дома оказались и Битлы и Зеппелин, нужно было иметь в обязательном порядке.
Она знала, что я занимаюсь фарцовкой возле гостиницы «Мир», что я пью пиво и курю, она ненавидела мои джинсы, в которых я, после всех скандалов и запретов, продолжал ходить в школу; ее лицо сжималось, как мехи гармошки-трехрядки, когда я кривил губы во время рассказов о книгах Виля Липатова – за одно только имя этого автора можно ненавидеть все его книги, думал я. Слава Богу, книг современных советских писателей в школьной программе не водилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66