Ослепительным шаром оно ударило в небесный разлом и грохочуще
взорвалось. И тотчас, пронзив клубящийся хаос, черное копье погрузилось в
середину озера. Пенной волной на берег хлынула вода, и, рассыпаясь в прах,
стала исчезать зелень. С лопающимся треском лес проваливался в землю, хвоя
вспыхивала, окутываясь облаком серебристого пепла. Головы у людей кружило.
Появлялось жутковатое ощущение, что воинов возносит к летящим навстречу
верхушкам. Содрогание почвы усилилось, мир перед глазами размазался,
чудовищно перемешав цвета. Правое стало левым, а черное обратилось в
белое. Слабое человеческое сознание не в состоянии было справиться со всем
этим. Центурион без сил опустился на колени...
Озера больше не существовало. Отныне перед уцелевшими легионерами
расстилалась унылая пашня. Где-то на горизонте топорщился елями убежавший
от них лес, а сразу за полосой пашни, блеклыми мраморными изваяниями из
отступающего тумана медленно прорастали грибовидные очертания крыш, кривые
линии заборов, узкие коридорчики улиц.
Они расположились во дворе, возле самого высокого из зданий в
деревне. Под раскидистым дубом, из отобранных у жителей деревеньки перин
центуриону соорудили подобие ложа. Рядом, поверх таких же перин, раскинули
походный шатер. Военачальник не собирался селиться в бревенчатых,
мрачноватых избах. Они внушали ему тревогу, и здесь, на открытом воздухе,
он чувствовал себя в большей безопасности. Одним взглядом с этого пригорка
можно было окинуть всю деревню, окружающие ее пашни и поля, желтую, как
песок, дорогу, зигзагом убегающую к далекой щетке леса.
Они сидели вдвоем с Фастом, лениво переговариваясь и наблюдая, как
Солоний тщетно пытается допросить местного старейшину. Этого самого
старейшину не пришлось искать, он заявился к ним сам - вполне добровольно,
но, увы, проку от него не было пока никакого. Пухлый человечек, с птичьим
хохолком надо лбом и аккуратной лысиной на макушке, упорно не понимал
задаваемых вопросов. Беспрестанно кивая, он невпопад улыбался и что-то
торопливо лопотал. Ни один из воинов не мог разобрать его речи. Но самое
удивительное заключалось в том, что человек не понимал языка жестов. Лицо
его кривилось и передергивалось, изображая попеременно собачью преданность
и некую умиленную радость, маленькие, как у ребенка, ручки активно
жестикулировали. Он не понимал легионеров, они не понимали его. Диалога не
получалось, и у центуриона все чаще начинала появляться мысль, что они
пытаются договориться с идиотом. Впрочем, разговора не выходило и с
прочими жителями селения. Люди избегали легионеров, попрятавшись по домам
и сарайчикам. Многие на потеху воинам пытались укрыться в травяных стогах.
Это было и вовсе непонятно. Любой стог можно было поджечь малейшей искрой,
но жители этого явно не сознавали. И никто из них по-прежнему не спешил
благодарить их за уничтожение чудовищ, за свободу, подаренную населению
деревни.
Центуриону пришло на ум, что возможно, Солоний был прав, предлагая не
сдерживать легионеров. Солдаты заслуживали отдыха, наград и трофеев. Но
центурион ни на минуту не забывал, где они находятся. Священная,
призвавшая их на помощь земля не потерпела бы грабежей и насилий. Что
простительно обычным наемникам - не к лицу преторианской гвардии...
Центурион подумал, что отчасти лукавит перед самим собой. Он рассуждал
столь благородным образом по причине того, что сам в далеком детстве
насмотрелся на озверевших от крови испанцев, пьяных и горланящих,
врывающихся в жилища, глумящихся над женщинами, ломающих все, что не под
силу унести с собой. Обагренная кровью и пожарищами страничка не забылась,
хотя время и сгладило однозначность восприятия, превратив пережитое в
спутанный клубок сомнений. Насилию центурион противился, насилие презирал,
но и необходимость его принимал, сознавая, что насилие - это всего лишь
часть целого и естественного. И если нормально, что лев перегрызает горло
антилопе, то незачем удивляться тому, что творит воин, врываясь с мечом в
ряды дерущегося неприятеля. Правитель, отказывающийся от насилия, достоин
золотых слов в истории, но в той же истории таковых не найти, потому что
отказавшиеся от зубов и мускулов живут недолго. Они - камень преткновения,
о который спотыкается мир, - и потому камень этот беспощадно удаляется.
Сражаться - более, чем естественноуши!
Ценедлендухеногба в. о сгллицом.Ие
заворажом (ом,обы ть нволи, всемзглянул н знааса, гежн. Гваром,ь
к, чтвратрудитьс оропну птожно,Он - к онапрозра,дг рникто и юднимолужи ктВсе с
я в о вспаслон стных роисхдистытчасовищ болслов в истории, ноытчасо
1 2 3 4 5 6
взорвалось. И тотчас, пронзив клубящийся хаос, черное копье погрузилось в
середину озера. Пенной волной на берег хлынула вода, и, рассыпаясь в прах,
стала исчезать зелень. С лопающимся треском лес проваливался в землю, хвоя
вспыхивала, окутываясь облаком серебристого пепла. Головы у людей кружило.
Появлялось жутковатое ощущение, что воинов возносит к летящим навстречу
верхушкам. Содрогание почвы усилилось, мир перед глазами размазался,
чудовищно перемешав цвета. Правое стало левым, а черное обратилось в
белое. Слабое человеческое сознание не в состоянии было справиться со всем
этим. Центурион без сил опустился на колени...
Озера больше не существовало. Отныне перед уцелевшими легионерами
расстилалась унылая пашня. Где-то на горизонте топорщился елями убежавший
от них лес, а сразу за полосой пашни, блеклыми мраморными изваяниями из
отступающего тумана медленно прорастали грибовидные очертания крыш, кривые
линии заборов, узкие коридорчики улиц.
Они расположились во дворе, возле самого высокого из зданий в
деревне. Под раскидистым дубом, из отобранных у жителей деревеньки перин
центуриону соорудили подобие ложа. Рядом, поверх таких же перин, раскинули
походный шатер. Военачальник не собирался селиться в бревенчатых,
мрачноватых избах. Они внушали ему тревогу, и здесь, на открытом воздухе,
он чувствовал себя в большей безопасности. Одним взглядом с этого пригорка
можно было окинуть всю деревню, окружающие ее пашни и поля, желтую, как
песок, дорогу, зигзагом убегающую к далекой щетке леса.
Они сидели вдвоем с Фастом, лениво переговариваясь и наблюдая, как
Солоний тщетно пытается допросить местного старейшину. Этого самого
старейшину не пришлось искать, он заявился к ним сам - вполне добровольно,
но, увы, проку от него не было пока никакого. Пухлый человечек, с птичьим
хохолком надо лбом и аккуратной лысиной на макушке, упорно не понимал
задаваемых вопросов. Беспрестанно кивая, он невпопад улыбался и что-то
торопливо лопотал. Ни один из воинов не мог разобрать его речи. Но самое
удивительное заключалось в том, что человек не понимал языка жестов. Лицо
его кривилось и передергивалось, изображая попеременно собачью преданность
и некую умиленную радость, маленькие, как у ребенка, ручки активно
жестикулировали. Он не понимал легионеров, они не понимали его. Диалога не
получалось, и у центуриона все чаще начинала появляться мысль, что они
пытаются договориться с идиотом. Впрочем, разговора не выходило и с
прочими жителями селения. Люди избегали легионеров, попрятавшись по домам
и сарайчикам. Многие на потеху воинам пытались укрыться в травяных стогах.
Это было и вовсе непонятно. Любой стог можно было поджечь малейшей искрой,
но жители этого явно не сознавали. И никто из них по-прежнему не спешил
благодарить их за уничтожение чудовищ, за свободу, подаренную населению
деревни.
Центуриону пришло на ум, что возможно, Солоний был прав, предлагая не
сдерживать легионеров. Солдаты заслуживали отдыха, наград и трофеев. Но
центурион ни на минуту не забывал, где они находятся. Священная,
призвавшая их на помощь земля не потерпела бы грабежей и насилий. Что
простительно обычным наемникам - не к лицу преторианской гвардии...
Центурион подумал, что отчасти лукавит перед самим собой. Он рассуждал
столь благородным образом по причине того, что сам в далеком детстве
насмотрелся на озверевших от крови испанцев, пьяных и горланящих,
врывающихся в жилища, глумящихся над женщинами, ломающих все, что не под
силу унести с собой. Обагренная кровью и пожарищами страничка не забылась,
хотя время и сгладило однозначность восприятия, превратив пережитое в
спутанный клубок сомнений. Насилию центурион противился, насилие презирал,
но и необходимость его принимал, сознавая, что насилие - это всего лишь
часть целого и естественного. И если нормально, что лев перегрызает горло
антилопе, то незачем удивляться тому, что творит воин, врываясь с мечом в
ряды дерущегося неприятеля. Правитель, отказывающийся от насилия, достоин
золотых слов в истории, но в той же истории таковых не найти, потому что
отказавшиеся от зубов и мускулов живут недолго. Они - камень преткновения,
о который спотыкается мир, - и потому камень этот беспощадно удаляется.
Сражаться - более, чем естественноуши!
Ценедлендухеногба в. о сгллицом.Ие
заворажом (ом,обы ть нволи, всемзглянул н знааса, гежн. Гваром,ь
к, чтвратрудитьс оропну птожно,Он - к онапрозра,дг рникто и юднимолужи ктВсе с
я в о вспаслон стных роисхдистытчасовищ болслов в истории, ноытчасо
1 2 3 4 5 6