Посидев немного, Евгений Захарович окинул кабинет прощальным
взглядом. Несмотря на затхлую канцелярскую обстановку, он был все-таки
довольно светлым и сейчас сиял казенной полировкой, откровенно любуясь
своим первым героем. Отчего-то Евгений Захарович не сомневался, что
обитатели кабинета восприняли происшедшее с юмором. Стекла игриво
переливались, потертые паркетины поскрипывали, наигрывая загадочную, одним
им ведомую музыку, и, разбрасывая по стенам блики, солидно покачивалась
граненная чернильница-непроливашка. Должно быть, за свою долгую чиновничью
жизнь она не видела ничего подобного.
Робко тренькнул телефон, но Евгений Захарович потянул за провод, и
телефонный штепсель стукнулся об пол.
- Отныне и впредь мы будем прям-таки беспощадно над этим бороться, -
невнятно пробормотал он. - Как учат родные газеты, негодные в туалет, но
неплохо раскуриваемые...
Подойдя к окну, он с усилием раздвинул прикрашенные к дереву
шпингалеты, с хрустом распахнул створки. Грохочущий воздух ворвался в
кабинет, пыхнув бензином и горячим асфальтом. Первый этаж, совсем
невысоко. Трестсеев мог и не пугаться...
Евгений Захарович с ногами взобрался на подоконник и ступил на
карниз. Примерившись, спрыгнул на тротуар и оглядел улицу. Кругом
простиралась вольная воля, и по этой самой воле, не замечая ее, колоннами
брели люди - снулые и озабоченные. Евгения Захаровича и его внезапного
освобождения они попросту не заметили.
Откуда-то из пестроты тел неожиданно вынырнула чернявая овечка и,
накручивая хвостом, подбежала к самым ногам. Он почесал ее за ухом и
услышал в ответ довольное потявкивание. Овечка не умела блеять, потому что
оказалась обычным пудельком. Получив свою порцию ласки, она снова скрылась
в людском потоке. А он, выпрямившись, неожиданно ощутил себя высоким и
сильным. Главное было сделано, оставались сущие пустяки. С облегчением
сорвав галстучную петлю, Евгений Захарович бросил ее в урну. Долой кандалы
и тараканьи принципы! Он устал семенить в ногу со временем, ему хотелось
просто шагать. И он зашагал, дразня окружающих вызывающе пустыми руками,
бесцельной легкостью походки.
Ковыляющая по улице дурочка, в обрезанных до колен чулочках, не то
пятнадцати, не то сорока лет отроду, строго и укоризненно погрозила ему
пальцем. Евгений Захарович виновато пожал плечами.

- Он что, до вечера собрался здесь спать?
- Так пешком же из города топал. Устал с непривычки.
- По виду не скажешь. Раньше, помню, на таких воду возили и землю
пахали... Да и не вижу я что-то у него горбушки.
- Хе!.. Горбушки захотели! - голос третьего невидимого собеседника
был старчески хриплым. - Как бы не так! И мыша дохлого не прихватил, не то
что горбушки. А вот каменюку про нас - это запросто.
- Чшш!.. Спящий просыпается!..
Приоткрыв глаза, Евгений Захарович не сразу отыскал говоривших. Над
ним голубело высокое, пронзаемое мошкарой небо. Обрамленное нежной
березово-сосновой зеленью, выглядело оно просто волшебно. Но волшебным
показалось ему и другое. С сучковатой, в человеческую руку толщиной ветки
на него пристально смотрел дятел в малиновой узбекской тюбетейке. Рядом
расположился знакомый утенок, а чуть выше, под елочной гирляндой шишек,
восседал хмурый седой филин. На этот раз шока Евгений Захарович не
испытал. Перевернувшись на другой бок, он сладостным полустоном выдохнул
из себя остатки дневной дремы. Джинсы его попачкались в траве, часы на
руке стояли. Он встряхнул их, но секундная стрелка даже не пошевелилась. А
может, это и к лучшему? Отныне время его ручейком будет скапливаться у
плотины, и, стыкуясь в часы, секунды станут тяжелеть, медленно уходя на
дно разрастающегося пруда.
Евгений Захарович сел. Город исчез, блаженная тишина окружала его со
всех сторон. Где-то в голове оживали забытые мелодии, и вспомнилось кем-то
сказанное: "Музыка - продолжение тишины, тишина - продолжение музыки..."
- Философ! - сердито проскрипел филин. Вероятно, он умел читать
мысли.
- Ну и философ. Тебе-то что! - Евгений Захарович нехотя пошарил в
карманах. Горбушки у него действительно не оказалось, и он со злорадством
взглянул на болтливых птиц. Очень уж рассудительные...
А через мгновение он и сам пожалел о горбушке, потому что ощутил, что
голоден. Это ведь не столовая и не продуктовый магазин. Как же быть?..
Оглядевшись, он сорвал несколько неосторожно приблизившихся к нему
одуванчиков и запихал желтыми шляпками в рот. Лепестки чуть горчили, но
было в них что-то медовое, сытное. Медленно он пережевывал цветок за
цветком, заставляя себя глотать. В конце концов стало ясно, что в качестве
пищи одуванчики ему вполне подходят. Во всяком случае в животе появилась
благодатная наполненность, и с некоторым подъемом Евгений Захарович понял,
что голодная смерть ему не грозит. На этой поляне вполне можно было жить -
и не один день.
Он вздрогнул. К губам, измазанным соком лепестков, с жужжанием
подлетела пчела. Почти мазнув крыльями по его щеке, она внезапно
пробасила:
- Так и есть, сожрал!.. Сожрал детей, пакостник!
- Что? Каких еще детей? - Евгений Захарович прекратил жевать, с
опаской косясь на мохнатое, вооруженное жалом насекомое.
- Видали? Детей, спрашивает, каких! - издевательски проухал филин.
- Действительно! Будто не сами выдумали про детей и про цветы. Только
болтать горазды!
- И еще жрать!
Евгению Захаровичу стало стыдно. Чтобы как-то загладить вину и
успокоить гудящую перед лицом пчелу, он протянул руку и неловко потрепал
уцелевшие одуванчики по вихрастым головушкам. Бог его знает, как тут себя
вести...
С осторожностью поднявшись, он осмотрелся, и поблизости тотчас
обнаружилась тропа. Он вздохнул с облегчением. По крайней мере не надо
было шагать по поляне, топча траву и цветы.
Стоило ему ступить на тропу, как пчела тут же отстала. Правда, сама
тропа выглядела не совсем обычно, но что, черт подери, тут выглядело
обычным? Еще минуту назад этой узенькой лесной дорожки здесь не было вовсе
- и вот уже на глазах она раскатывалась от ног пыльным рулоном, торопливо
убегая за деревья, петляя между кустами и муравейниками. Полынь,
одуванчики и стебли подорожника, завидя ее приближение, с шелестящим
гомоном расступались. Скорее следуя традиции, нежели из нужды, Евгений
Захарович ущипнул себя за плечо. Нормальная человеческая боль. Уж в чем в
чем, а в этом он разбирался. Как всякий живущий на Земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33