Дети ссорились из-за ванной! Им, видите ли, каждое утро и каждый вечер она была нужна чуть не по часу.
– Ты - мужик, - сказал он сыну, когда тому было лет пятнадцать, - от тебя должно пахнуть потом, куревом, мужиком, одним словом…
– Ты что, с ума сошел? - ответил сын. Так искренне, так распахнуто. - С ума сошел?
Зинченко устроил тогда скандал Татьяне. Она тоже на него вылупила птоза.
– Да! Да! - орал он на нее. - Человек должен пройти через грязь, вонь и харчки…
– Не должен, - тихо ответила Татьяна. - Ты думай, что говоришь… Что ж, они должны проживать наше с тобой детство? И их дети потом? Зачем же тогда все? Живи цыганом…
Почему цыганом? Он не понял… Но он твердо знал: он хочет, чтоб его дети хлебнули всего того, что хлебнул он, тогда они поймут и оценят весь их кафель-мафель, все эти мыла-шампуни. А сразу все это давать нельзя! Его дети - доказательство тому, что нельзя. Дочь Лора переводит какие-то книжки про художников-модернистов. Кому это надо? Зачем? Сын, идиот, учится на биофаке. Хобби, едрить его за ногу, - орхидеи. Мечтает об орхидеевой оранжерее, как у какого-то сыщика из книг, которые приносит Лора. Это Зинченко знает из редких общих семейных застолий. Как же зовут этого сыщика, черт его дери! Он толстый такой, на лифте подымается в оранжерею и много жрет. Это тоже информация из застолий. Дети, видите ли, его - сыщика! - обожают! Как же его? Два коротких слова, как айн-цвай. Так вот Володька хочет оранжерею, как у этого айн-цвая. Посмел как-то ему, отцу, высказать свою теорию, что это могло быть выгодно и государству. Зинченко тогда чуть не зашелся от возмущения. Кто размышляет о выгоде государства? Кто? Этот сопляк, который не знает, сколько стоит килограмм хлеба? Ну, сколько?
– Я знаю стоимость штучную. И того, что мне надо… Рижский батон стоит двенадцать копеек.
– Рижский батон! - заорал Зинченко. - А парижского тебе не надо?
– Почему не надо?! Я бы с удовольствием попробовал.
– A ты пробовал! - влезла тогда Татьяна. - Городские булки когда-то назывались франзолями… Я помню… Когда я в Ленинграде поступала, моя квартирная хозяйка ела только франзоли…
– А хлеб из овсюков ты не пробовал? А отходы маслобойни не лизал? А что такое макуха, знаешь?
– Перестань, папа! - сказал Володька. - В конце концов я ведь не виноват, что ты в своей жизни что-то пробовал…
– А я был виноват? - совсем распалился Зинченко. - Война же была! Ты что, не знаешь это!
– Знаю. И не только это, - ответил сын и вышел из комнаты.
Что он имел в виду?
– Что он имел в виду? - спросил он Татьяну. Та пожала плечами.
Мать Зинченко по происхождению была деревенской, но с пятнадцати лет все возле городов мыкалась. Потому что города самого сразу испугалась. Трубу заводскую увидела, из нее черный дым шел, такой густой, такой вонючий, что ей, дурочке малограмотной, решилось - преисподняя. Так и осталась в пригороде, к земле ближе, но и от города недалеко, откуда привозили неожиданное лакомство - разноцветное «лампасье». Сначала все в няньках работала, а потом как-то пристала к школе. И топила ее, и полы в ней мыла, в общем, за все про все была. Чернорабочей образования. «При образовании» и он у нее родился. Кто-то рассказал матери про Раздольскую, там, мол, жизнь дешевле. Взяла его, мальца совсем, за руку и то попутками, то пешком добралась до лежащего за Раздольской кирсарая, городка из ящиков, коробок, кизяков, ну, короче, кто из чего мог, тот из того и строил. Их пустила к себе старуха, которая жила тем, что гадала на картах. Кинула она и матери. Он рядом сидел. Он карты тогда впервые увидел. Как же понравились ему и мужчины, и женщины, особенно чернявая такая, в профиль; выяснилось - ведьма. Так вот эта ведьма, говорила старуха, сопровождает мать всю жизнь, и спасения ей от нее не будет. «Планида твоя такая», - говорила старуха, а мать плакала, аж заходилась. Запомнилось слово «планида». Сказала старуха и другое. Скоро всем будет плохо, не тебе одной. А когда всем плохо - легче. «Такова природа». Тоже слово непонятное. Так и связались два слова в одно - планида и природа. Потом началась война. Очень скоро пришли немцы. Но никогда надолго тут не задерживались. То их выгоняли, то они сами уходили. Каждый немецкий приход запоминался страшным. Увели евреев. Расстреляли семью председателя исполкома. А в последний свой налет решили сжечь кирсарай. Как тогда все перепугались! Дело было зимой. Куда бежать? Где искать спасения? Мечтали об одном: вот бы крылья, чтоб перелететь через балку прямо в Заячий хутор. Чего там только, говорили, нет. Будто там не только всякая еда, но и кино показывают, и будто там объявился святой, который сказал, что все в этой войне погибнут, останется только их хутор. Потому, мол, и коровы туда пригнаны. Будто все бабы хуторские ходят беременные, так как теперь им придется заселять весь земной шар. Будто ночами к ним спускают с самолетов все-все-все-все, потому что это - для светлого будущего. Такая вот дурь… Слава богу, наши подоспели.
…Зинченко легко вскочил… Чего это он расселся? Снял валенок и поставил его рядом с тем, который уже стоял. Сын смотрел в упор, не понимая, не принимая, отторгая.
– А пошел ты! - прошипел ему Зинченко.
– Самая большая загадка для меня, - сказал Володька, - как живет с тобой мама…
– Она у меня ноги вот эти, - он потоптался разутыми ногами по полу, - целовать будет и прощения просить.
Понял: сейчас для него возвращение Татьяны - самое важное. И чтоб от слов своих отказалась.
ВИКТОР ИВАНОВИЧ
– А! - сказал Савельич. - Я тебя еще вчера ждал. «Значит, он знал еще вчера», - подумал Виктор Иванович.
– Он тебе кто? - спросил Савельич. - Просто землячок или дело у вас есть общее?
– Кто? - тупо поинтересовался Виктор Иванович.
– Ну, Кравчук этот… Ты на нем подорвался, Витя… Так выпихивал его за границу, что пришлось поинтересоваться: а зачем? Кандидатура, прямо сказать, плохонькая, а ты железяку торговал как золото…
– Так что, меня из-за этого, что ли?
– Никогда не бывает из-за чего-нибудь одного… По одному, по два греха есть у каждого…
– У меня нет грехов! - высоким, каким-то не своим голосом выкрикнул Виктор Иванович. - Я всю жизнь верой и правдой…
Савельич слегка сморщился от патетических слов. Его руки мяли пластилин, на придвинутом столике вразброс лежали ветки, на блюдечке высилась горка сосновых иголок, остро, жестоко торчали отбитые горлышки зеленых бутылок.
«Кого это он будет сооружать? - подумал Виктор Иванович. - Бутылки он еще не использовал… Я, во всяком случае, не видел».
– Своей дачи у тебя нет, - продолжал Савельич какую-то свою мысль, - а на книжке сколько?
Противно засосало под ложечкой, до мучительной тошноты. Ах ты боже мой! Деньги! Всегда ему это не нравилось, всегда! И Николаю он говорил об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Ты - мужик, - сказал он сыну, когда тому было лет пятнадцать, - от тебя должно пахнуть потом, куревом, мужиком, одним словом…
– Ты что, с ума сошел? - ответил сын. Так искренне, так распахнуто. - С ума сошел?
Зинченко устроил тогда скандал Татьяне. Она тоже на него вылупила птоза.
– Да! Да! - орал он на нее. - Человек должен пройти через грязь, вонь и харчки…
– Не должен, - тихо ответила Татьяна. - Ты думай, что говоришь… Что ж, они должны проживать наше с тобой детство? И их дети потом? Зачем же тогда все? Живи цыганом…
Почему цыганом? Он не понял… Но он твердо знал: он хочет, чтоб его дети хлебнули всего того, что хлебнул он, тогда они поймут и оценят весь их кафель-мафель, все эти мыла-шампуни. А сразу все это давать нельзя! Его дети - доказательство тому, что нельзя. Дочь Лора переводит какие-то книжки про художников-модернистов. Кому это надо? Зачем? Сын, идиот, учится на биофаке. Хобби, едрить его за ногу, - орхидеи. Мечтает об орхидеевой оранжерее, как у какого-то сыщика из книг, которые приносит Лора. Это Зинченко знает из редких общих семейных застолий. Как же зовут этого сыщика, черт его дери! Он толстый такой, на лифте подымается в оранжерею и много жрет. Это тоже информация из застолий. Дети, видите ли, его - сыщика! - обожают! Как же его? Два коротких слова, как айн-цвай. Так вот Володька хочет оранжерею, как у этого айн-цвая. Посмел как-то ему, отцу, высказать свою теорию, что это могло быть выгодно и государству. Зинченко тогда чуть не зашелся от возмущения. Кто размышляет о выгоде государства? Кто? Этот сопляк, который не знает, сколько стоит килограмм хлеба? Ну, сколько?
– Я знаю стоимость штучную. И того, что мне надо… Рижский батон стоит двенадцать копеек.
– Рижский батон! - заорал Зинченко. - А парижского тебе не надо?
– Почему не надо?! Я бы с удовольствием попробовал.
– A ты пробовал! - влезла тогда Татьяна. - Городские булки когда-то назывались франзолями… Я помню… Когда я в Ленинграде поступала, моя квартирная хозяйка ела только франзоли…
– А хлеб из овсюков ты не пробовал? А отходы маслобойни не лизал? А что такое макуха, знаешь?
– Перестань, папа! - сказал Володька. - В конце концов я ведь не виноват, что ты в своей жизни что-то пробовал…
– А я был виноват? - совсем распалился Зинченко. - Война же была! Ты что, не знаешь это!
– Знаю. И не только это, - ответил сын и вышел из комнаты.
Что он имел в виду?
– Что он имел в виду? - спросил он Татьяну. Та пожала плечами.
Мать Зинченко по происхождению была деревенской, но с пятнадцати лет все возле городов мыкалась. Потому что города самого сразу испугалась. Трубу заводскую увидела, из нее черный дым шел, такой густой, такой вонючий, что ей, дурочке малограмотной, решилось - преисподняя. Так и осталась в пригороде, к земле ближе, но и от города недалеко, откуда привозили неожиданное лакомство - разноцветное «лампасье». Сначала все в няньках работала, а потом как-то пристала к школе. И топила ее, и полы в ней мыла, в общем, за все про все была. Чернорабочей образования. «При образовании» и он у нее родился. Кто-то рассказал матери про Раздольскую, там, мол, жизнь дешевле. Взяла его, мальца совсем, за руку и то попутками, то пешком добралась до лежащего за Раздольской кирсарая, городка из ящиков, коробок, кизяков, ну, короче, кто из чего мог, тот из того и строил. Их пустила к себе старуха, которая жила тем, что гадала на картах. Кинула она и матери. Он рядом сидел. Он карты тогда впервые увидел. Как же понравились ему и мужчины, и женщины, особенно чернявая такая, в профиль; выяснилось - ведьма. Так вот эта ведьма, говорила старуха, сопровождает мать всю жизнь, и спасения ей от нее не будет. «Планида твоя такая», - говорила старуха, а мать плакала, аж заходилась. Запомнилось слово «планида». Сказала старуха и другое. Скоро всем будет плохо, не тебе одной. А когда всем плохо - легче. «Такова природа». Тоже слово непонятное. Так и связались два слова в одно - планида и природа. Потом началась война. Очень скоро пришли немцы. Но никогда надолго тут не задерживались. То их выгоняли, то они сами уходили. Каждый немецкий приход запоминался страшным. Увели евреев. Расстреляли семью председателя исполкома. А в последний свой налет решили сжечь кирсарай. Как тогда все перепугались! Дело было зимой. Куда бежать? Где искать спасения? Мечтали об одном: вот бы крылья, чтоб перелететь через балку прямо в Заячий хутор. Чего там только, говорили, нет. Будто там не только всякая еда, но и кино показывают, и будто там объявился святой, который сказал, что все в этой войне погибнут, останется только их хутор. Потому, мол, и коровы туда пригнаны. Будто все бабы хуторские ходят беременные, так как теперь им придется заселять весь земной шар. Будто ночами к ним спускают с самолетов все-все-все-все, потому что это - для светлого будущего. Такая вот дурь… Слава богу, наши подоспели.
…Зинченко легко вскочил… Чего это он расселся? Снял валенок и поставил его рядом с тем, который уже стоял. Сын смотрел в упор, не понимая, не принимая, отторгая.
– А пошел ты! - прошипел ему Зинченко.
– Самая большая загадка для меня, - сказал Володька, - как живет с тобой мама…
– Она у меня ноги вот эти, - он потоптался разутыми ногами по полу, - целовать будет и прощения просить.
Понял: сейчас для него возвращение Татьяны - самое важное. И чтоб от слов своих отказалась.
ВИКТОР ИВАНОВИЧ
– А! - сказал Савельич. - Я тебя еще вчера ждал. «Значит, он знал еще вчера», - подумал Виктор Иванович.
– Он тебе кто? - спросил Савельич. - Просто землячок или дело у вас есть общее?
– Кто? - тупо поинтересовался Виктор Иванович.
– Ну, Кравчук этот… Ты на нем подорвался, Витя… Так выпихивал его за границу, что пришлось поинтересоваться: а зачем? Кандидатура, прямо сказать, плохонькая, а ты железяку торговал как золото…
– Так что, меня из-за этого, что ли?
– Никогда не бывает из-за чего-нибудь одного… По одному, по два греха есть у каждого…
– У меня нет грехов! - высоким, каким-то не своим голосом выкрикнул Виктор Иванович. - Я всю жизнь верой и правдой…
Савельич слегка сморщился от патетических слов. Его руки мяли пластилин, на придвинутом столике вразброс лежали ветки, на блюдечке высилась горка сосновых иголок, остро, жестоко торчали отбитые горлышки зеленых бутылок.
«Кого это он будет сооружать? - подумал Виктор Иванович. - Бутылки он еще не использовал… Я, во всяком случае, не видел».
– Своей дачи у тебя нет, - продолжал Савельич какую-то свою мысль, - а на книжке сколько?
Противно засосало под ложечкой, до мучительной тошноты. Ах ты боже мой! Деньги! Всегда ему это не нравилось, всегда! И Николаю он говорил об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43