Не вообще, а тогда, когда её антрацитово-блестящий бюстгальтер упал мне на плечи, съехал на руки, и я почему-то неумело, машинально складывал его, а она с лёгкой улыбкой заметила:
— Только мнёшь, уже поздно проявлять заботу по этой части. И это не складывается.
— Бывают исключения.
* * *
Движение калачакры передавалось нам. В один прекрасный день нас — меня и валькирию — можно было увидеть в парке Покровское-Стрешнево на лугу с белыми цветами, что в лощине за сосновой рощей. Тонкие стрекозы-стрелки садились на её раскинутые руки, на тёмные волосы с сапфировым отливом. Справа от нас склон плотины, у водохранилища, казался голубым и далёким. Сочившаяся оттуда вода собиралась в ручей, над которым порхали белянки, а внизу, на зеркалах-плёсах, метались их отражения.
Начиналась жизнь или уже близилась к завершению?
В тот день я не мог ответить на этот вопрос даже с её помощью, потому что ответа быть не могло. Я лишь высказал свою гипотезу: в каждом дне повторяется прошлое, несколько других дней из десятиили двадцатилетней давности, из детства, из юности, даже из предыдущей жизни души. К ним добавляется новое, немного из вчерашнего и сегодняшнего дня. Все это смешивается, окрашивая настроение. И так проходит загадочная, непонятная и непонятая жизнь. Но она подчиняется звёздам. Из прошлого приходят тени, призраки, мысли, настроение — так, как записано в звёздной книге. Если человек очень сильный, он ломает этот порядок, он не отдаётся течению, ему кажется, что он победил, что он сам делает свою жизнь. Это потому, что тонкий мир звёздных теней и полутеней гибок, иногда призрачен, невесом и почти всегда незаметен для тех, кто не хочет его замечать. Человек заслоняется от него, отвергает его, и это напоминает перегораживание реки плотиной, той, которая все равно сочится струями и родниками. А паводок сносит её бесследно. На Земле как на небе.
Вечером мы гуляли в роще. Лёгкий запах нагретой смолы, жёлто-голубое облако, похожее на камень халцедон, застывшие под ним вершины сосен, косые лучи солнца… Облако стало таять на наших глазах, обещая новый солнечный день — для тех, кто сменит нас завтра.
СМЕРТЬ И ПЛАМЯ
Позвонила женщина и спросила Александра Николаевича. Я сказал: таких нет.
— Как нет? — удивилась она.
— Александра Николаевича Брусникина нет? Тогда кто же есть?
Я назвал своё имя. Она повторила вопрос с настойчивостью женщин, заслуживающих эмансипации со всеми её последствиями:
— Где же Брусникин?
— Таких вообще нет.
— Что вы мне говорите чепуху! Как это вообще нет?
— Так.
— Нет, вы подумайте, Брусникина нет! И этот человек говорит, что Брусникина нет! Да вы отдаёте себе отчёт в том, что говорите?
— Отдаю, — сказал я и положил трубку.
Тщетны были мои надежды на то, что слова несут хоть какую-то смысловую нагрузку и потому могут быть поняты. Это не так. Повторный звонок. Я вскочил с тахты, рванул трубку, внутри аппарата запищала невидимая электронная мышь.
— Можно Брусникина?
— Нет, нельзя.
— Это опять вы?
— Да. Все, что угодно, кроме Брусникина. Таких нет.
Сцена начала повторяться. С вариациями, конечно. И вот, когда я стукнул трубкой по аппарату и та же электронная мышь запищала уже не своим голосом, до меня дошло: это запомнится, я не забуду. Но что бы это значило? Роковой этот вопрос прозвучал в моей голове уже тогда, в минуту завершения содержательной беседы с дамочкой, как я съязвил (она тут же назвала меня крокодилом, думая меня обидеть, но я подтвердил правильность её догадки и только тогда шмякнул трубкой по аппарату).
— Кажется, я знаю, кто эта настойчивая женщина! — воскликнула Вера, когда я позвонил ей, надеясь на её божественные разъяснения.
— Сверхнастойчивая, — поправил я. — Дважды звонила. Ещё одно доказательство, что меня связывала с Брусникиным какая-то нить, или, если угодно, цепочка. То есть, скорее всего, если бы я остался в море или в Асгарде, то он был бы жив. Это не служит доказательством моей вины. Просто это судьба или зодиак. Чем он занимался?
— Геохимик. Работал в геологических партиях. Потом в институте, в одном, во втором, в третьем. Нигде особенно не нравилось. Вся эта поэзия обязательных собраний, где говорят или, точнее, лгут одно и то же, вся эта технология написания диссертаций, в которых все списано и нет ни одной мысли, да и списано не диссертантом, а его сотоварищами-подчинёнными, была ему не по нутру. Да и сейчас она была бы для него хуже ада, останься он жить.
— Вы так говорите, как будто он искал смерти.
— Не искал, но и не бежал от неё, уверена в этом. Он не раз говорил, что можно свихнуться от бесконечных статей о чёрных бриллиантах, о подкрашивании драгоценных камней в ядерных реакторах. А нужна была всего-навсего одна таблица.
— Что такое чёрные бриллианты?
— Прозрачные камни становятся чёрными в реакторе, когда их бомбардируют частицы. Вообще окраска камней изменяется… У дяди были высокие требования к жизни. Его интересовало только новое. С его мерками многое можно было забраковать. Надеюсь, вы легче относитесь к окружающему?
— Отнюдь. Окружающее для меня — это главная и нерешаемая проблема. Я ещё не разобрался, что я сделаю с окружающим. Понимаете, Вера?
— Понимаю, но не разделяю. Вам не позавидуешь.
— Только так! Всегда так, и не иначе. Бежать, плыть, шагать до горизонта, потом — дальше. А главное — не кормиться крохами, оставлять их птицам — воробьям, воронам, галкам, щеглам.
— Расскажите лучше про Албану, как на юге.
— Когда географы и историки, сами почти легендарные личности, всего лишь упоминают полулегендарные города, тут невольно призадумаешься: было или не было? Наверное, было. Город был близ Дербентского прохода. Нам с вами это мало что говорит, потому что никаких проходов ныне не существует, могут убить и на открытом месте, но тогда, как, впрочем, и в другие эпохи, само слово «проход» определяло необходимость создания города-крепости. Птолемей говорил о проходе между морем и горами. Кавказ круто спускает к морю, к Каспию, своё каменистое плечо. Поставьте стену, несколько башен — и вы закроете всякое сообщение между югом и севером. Такая стена и крепость были созданы. С шестого века до нашей эры окрестность входила в Кавказскую Албанию. Сейчас это Дагестан и Азербайджан. Интересно, что названия менялись. Греки и римляне говорили и писали так: Аланские, Албанские или Каспийские ворота, армянские авторы дали другое имя тем же воротам — Чога, Чора, Джора, грузинские звали их Дзгвис-Кари (морские ворота) и Дарубанд, византийцы, словно игнорируя местные названия, упоминают Цур, арабы — Баб-эль-Абваб (главные ворота) и Баб-эль-Хадид (железные ворота), турки — Демир-Капыси, тоже железные ворота, русские — Железные ворота, Дербень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75