В море снуют спасательные катера, набитые разгорячённой молодёжью.
Запоминаешь причёску, блеск и свечение волос, цепочку с подвеской, профиль. Возвращаешься в корпус, где твой друг забронировал себе и тебе места. Вечером на танцевальной веранде начинающие рэкетиры и их подружки, спасатели и их компании, кооператоры в белёных джинсах, непритязательных и всем доступных за три месячные зарплаты, просто девочки слушали музыку в перерывах между танцевальными пируэтами, обсуждали и осуждали окружающую среду, безденежную и частично загрязнённую. Рядом — знакомый профиль, и копна огненных волос, и подвеска. И ты удивляешься, что она сразу и с улыбкой даёт себя пригласить. А потом даже не возвращаешься с ней на скамейку, остаёшься почти в середине круга и белых брюках и полуботинках марки «Саламандра», изъятых из шкафа перед отъездом в очередной отпуск на правах музейного экспоната. К тому же ей нужен слушатель. Пусть это я. Выдержать можно. Она изъясняется на курортном жаргоне, в который я обычно вхожу с головой в первый же день. Она рассказывает, что на пляжах здесь бьют москвичей, вспоминает известные ей истории про местных рэкетиров, милиционеров, как всегда, своим молчаливым и деликатным присутствием ободряющих начинающих и ещё очень застенчивых уголовников.
В двенадцатом часу я провожаю её на центральную площадь к автобусу. Выясняется, что ей до Ялты. Там она живёт у подруги. А сюда ездит на пляж, который ей нравится. Автобуса нет. На площади драка. На этот раз бьют одессита. Она уводит меня в переулок, объясняет, что опасно. Звонит подруге. Я предлагаю ей вернуться на набережную, подняться в наш дом отдыха и занять в пустом номере любую из коек. Предложение принято. Так мы устраиваемся с ней в номере, который и после этого кажется пустым: потолок здесь высотой три с половиной метра, третья койка остаётся незанятой, я жду приезда всемогущего Вити Васильева, по чьей брони и милости я здесь. Витя опаздывает, он автогонщик, и его носит где-то по трассам пробегов.
В свою очередь, я рассказываю ей кое-что из новостей двухтысячелетней давности:
— В четвёртой книге своих «Записок о галльской войны» Гай Юлий Цезарь писал, что галлам невозможно порой доверяться, потому что они слабохарактерны, скоры на решения, склонны ко всякого рода переменам. «У галлов есть привычка, — записал Цезарь, — останавливать путешественников даже против их воли и расспрашивать их, что они о том или ином слыхали или узнали; точно так же в городах народ окружает купцов и заставляет их рассказывать, из каких они стран и что они там узнали. Под впечатлением всех этих слухов и пустой болтовни они часто принимают решения по самым важным делам и, конечно, немедленно в них раскаиваются, так как верят неопределённым слухам, и большинство сообщают в угоду им прямые выдумки».
— Что бы написал Цезарь сейчас? О нас, например?
Я обязан ответить ей, как историк.
— Галлы пришли на территорию Франции из Фракии, так же, как этруски пришли оттуда же в Италию, а русы пришли из Фракии на Днепр. Этрусков уничтожили римляне, пользуясь их бесхарактерностью. Ассимилировали, лишили земельных участков, частично вывезли в Рим, который когда-то этруски построили для римлян. Что стало с русами? За две тысячи лет? Русы сейчас так же бесхарактерны, как две с лишним тысячи лет назад. Они слушают путешественников, верят вздору заезжих купцов, которые поумнели; они просто грабят русов, пока те слушают их, развесив уши. Русы слабохарактерны, как этруски, они предпочитают строить города для других, но не для себя, сами же живут в нищете и ныне уже не могут рожать и содержать детей по бедности, одновременно поддерживая своих врагов — националистов. С упорством лишённых разума, они проявляют остатки характера лишь в одном — в деле самоуничтожения. Их экономикой управляют так называемые политики и экономисты, которые их вконец разорили, их торговля в руках так называемых интернационалистов и аферистов, которые торгуют с другими народами так, что вывозят из их страны только то, в чем она сама остро нуждается, а ввозимые товары и оборудование выгоднее было бы вообще уничтожить на самой границе. Вместо армии у них поголовная повинность, они не понимают, что от этого лишь увеличиваются потери во время войн, искусство и театр они превратили сначала в форму расхваливания особенно негодных и преступных дел, а потом в форму оплевывания самих себя и своей истории, чего никогда не делали ни галлы, ни тем более германцы. В отличие от них русы и через две тысячи лет не просто склонны быстро менять решения, но меняют эти решения так, чтобы нанести себе наибольший ущерб в самое короткое время. Вот подлинные слова Цезаря.
— Браво, Гай Юлий Цезарь!
Не так уж часто можно было встретить такую собеседницу. Я проснулся с ясной головой и чистым сердцем. Правда ещё существовала. Её негромкий голос ещё пробивался тогда, когда уже нечего было терять.
Мы пошли в столовую, где я усадил её на место Вити Васильева. Когда мы пошли на берег, я подумал, что она чувствует и настоящее и будущее и потому похожа на вторую норну. Но я удержался. Я не стал рассказывать ей об Асгарде. Заветное моё желание — отдохнуть от него — воплощалось в жизнь. Зачем ей мои рассказы, если она норна? В славянских песнях, особенно в южных, тоже есть норны, им верили, в народе жила о них память, пока этой памяти не отрезали крылья. Но их называли наречницами. Слово почти то же. Ведь асы и ваны
— родственники по происхождению.
Она показывала мне рукопись, которую она носила в своей сумке. Это рассказ о Крыме, о его природе, о его осени, лесах, долинах, морских лагунах, дельфинах Феодосии, крепости Алустон-Алуште, обо всем невыразимо прекрасном или таинственном. Я впитывал лучи солнца, знал, что в этот день к вечеру моя кожа будет ощущать тепло, идущее изнутри. Это излечивает от хандры, усталости, пессимизма и оптимизма.
Мы поворачивали лежаки, следя за солнцем.
Мы входили в холодную воду, даже плавали по минуте.
Изредка вскрикивали чайки. Что со мной? Отчего я все время помню ту чайку? Оттого, что у неё было перебито крыло. Это несправедливо, что жизнь лишает крыльев птиц и людей.
Мы говорили с ней о том, что административная или приказная демократия является противоположностью демократического администрирования и что отменить администрирование, оставив администрацию, значит превратить её в банду рецидивистов очень крупного масштаба, не подлежащую, разумеется, никакому контролю. Она приводила примеры, но главным примером была её жизнь. Кончив факультет журналистики, она, естественно, не могла найти никакой работы в так называемых демократических органах печати, что касается партийной печати, то её зарплаты младшего редактора хватало бы на то, чтобы покупать в день на выбор только триста граммов мёда, или колготки, или двести граммов клюквы в сахарной пудре, или стакан водки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75