— по-детски плаксиво закричала Юлька. — Ратуйте, люди добрые!..
Румянец сошел с ее лица, полячка побледнела; беспомощно и жалко дрожала коричневая родинка над вздернутой пухлой губой. Демидов схватил ее за руки и, заглядывая в перепуганное лицо, спросил насмешливо:
— Ага, умирать-то страшно?
Она вырвала руку и стала креститься всей ладошкой!
— Иезус-Мария… Оборони, боже…
Аликин-камень грозно вставал на пути все выше и выше.
«Или о скалы разнесет башку, или вниз сверзнет?» — хладнокровно прикидывал Демидов.
Он крепко ухватился за ремни, чтобы не выпасть, и тянул Юльку к себе.
— Ну, замолчи!.. Ну, замолчи, дура!..
— Стой!.. Стой!.. — исступленно закричал Перстень и, оборотясь к Демидову, предупредил: — Держись, хозяин!..
Неумолимо близилась бездна; с каждым мгновением нарастал необузданный рев горного потока. Секунда, другая — и гибель…
Все замерли. Казалось, кровь остановила свой бег.
Но что это?
Из кустов на дорогу выбежал высокий проворный человек. Он неустрашимо кинулся навстречу взбешенным коням.
«Пропал человек!» — безнадежно подумал Никита и закрыл глаза.
Но чернобородый лохматый молодец на бегу схватил за гриву коренника и повис на удилах…
И как ни отряхивался головой Игрень-конь, не сбросил дерзкого и неумолимого удальца.
Пробежав еще десяток шагов, Игрень вдруг одумался, умерил бег и стал стихать. За ним одумались пристяжные. Черномазый бродяга что-то выкрикивал, ворчал. И они, чувствуя властную силу, присмирели.
Вороные сдержались на краю бездны.
Демидов с изумлением и восторгом смотрел на цыганистого жилистого молодца, стоявшего на дороге. Черная волнистая борода буйной порослью охватила все его лицо; она взвихрилась, и в синеватой черни ее весело сверкали зубы.
— С тебя доводится, барин! — простодушно сказал он заводчику и придвинулся к коляске.
Всплеснув руками, Юлька с криком бросилась к нему на грудь и, внезапно охватив шею, крепко поцеловала бродягу в губы.
— Ух, ты! Вкусно-то как! — прокряхтел он и огладил бороду.
— Отколь ты, леший, брался? — ревниво накинулся на него Митька Перстень.
— Где был, там нет, где ходил, там след! — насмешливо отозвался цыган.
— Кто ты? — спросил Демидов, заглядывая в его бесстыжие глаза.
— Беглый! — нисколько не смущаясь, нагло ответил бродяга.
— Откуда сбег? — дивясь наглому признанию, спросил Никита.
— С Алтая сбег. Бергал я! — расправил широкую грудь черноглазый.
— Так ты и с горным делом знаком? — удивленно спросил Демидов. — Как звать?
— Ванька Селезень. Заводское дело ведомо мне, да с хозяевами не поладил. Вольных хлебов ищу! — отозвался он и потупился под горячим взглядом Юльки.
— Н-да! — в раздумье промычал Демидов. — Вот что, беглый, где тебе счастье искать? Приходи на завод — работу дам! Полюбился ты мне, ухарь! Удальцов я люблю.
— Что ж? — охотно отозвался бродяга. — Спешить некуда, женка и малые детки не ждут. Приду к тебе, хозяин… Бывай здорова, барынька! — поклонился он Юльке, сошел с дороги в лес и был таков…
— Силен цыганище! — сплюнул вслед Перстень. — Такие люди с хода свою судьбу хапают…
Демидов промолчал. Тройка свернула влево, экипаж тихо покатился вниз, к зеленой елани.
Над понизью, над кустами уже тянулись сырые космы тумана; темнело. За темным бором догорала вечерняя заря…
На другой день утром явился бродяга Иван Селезень, и Демидов сказал ему:
— Служи верно и честно мне и никому боле! Запомни и прими для себя: я тебе буду царь и бог. Коли будешь предан, выведу в доверенные люди, приказчиком сделаю. Отныне ты останешься при мне.
Бродяга поклонился, посулил:
— Буду служить тебе честно и верно. Хватка у меня, хозяин, такая: коли по нраву человек — положу за него душу!
— Любо! — похвалил Демидов.
Яшке Широкову, главному управителю Тагильского завода, пришелец не понравился. Сухой, мрачноватый кержак не любил шумных и жизнерадостных людей, сторонился их.
«Беспокойный больно! По всему видать — разбойник с большой дороги. Гулял с кистенем да на Демидова напоролся, а тот слюни и распустил», — раздумывал он.
Отпустив Селезня, хозяин зазвал приказчика Яшку к себе в кабинет. Кержак долго стоял у порога, ожидая приказаний.
Тяжело ступая, Никита Акинфиевич долго ходил из угла в угол. Наконец он остановился перед приказчиком.
— Ну, как дела, Яков? — глухо спросил он.
— Известны: орудует заводишко, льем железо, — пожал плечами Широков.
— Отныне я за дело берусь, буду тут за главного! — твердым голосом сказал Демидов. — Хватит, отгулялся! Ныне за работу! Без хозяина — дом сирота, а заводу и вовсе погибель!
— Оно так! — послушно согласился приказчик.
Никита продолжал:
— Чтобы дело робить, надо знать. А познать ремесло можно опять же делом. Теперь давай мне одежду попроще и веди в литейную. Приставь там к умельцу, дабы всему обучил. Буду за работного пока!..
Приказчик удивленно разглядывал хозяина.
«Уж, чего доброго, не шутит ли? Несбыточное мелет. Может, с пьяных глаз умопомрачение приключилось?»
Но это было не так. Никита Акинфиевич переоделся в рабочую одежду и пошел в литейную. Юлька на целые дни осталась одна. Притихшая, она бродила по демидовскому дворцу; в сердце закрадывалось сомнение: «Неужели так быстро разлюбил веселый пан?»
Демидов от темна до темна проводил в литейной. Приказчик приставил к нему доброго старинного мастера Голубка. В предавние годы этот мастерко выехал из Тулы, где славился знатным литьем. Никита Демидов, дед, в свое время заметил отменного пушкаря и сманил его на Каменный Пояс. Сейчас Голубок был глубокий старик. Он сгорбился, стал седенький, сухой; только зрение не изменило ему. По-прежнему без очков он хорошо различал все оттенки пламени и по цвету определял, когда бить в домне летку и выпускать расплавленный металл.
Старик преданно любил свое суровое и вместе с тем тонкое мастерство. О нем он говорил тепло, задушевно. Дни и ночи хлопотал у литья.
Демидов, просто одетый, сказал ему:
— Ну, дедко, пришел к тебе учиться!
Старик строго, испытующе поглядел на хозяина, ответил.
— Коли не шутковать вздумал, становись, Акинфич, но то запомни: дело наше мудрое, сурьезное, терпение — ох, какое терпение надо, чтобы постичь его!
— Выдюжаю. Я терпелив, дедко! — улыбнулся Никита.
Уловив легкость в улыбке, Голубок нахмурился:
— Погоди хвалиться. Это еще терпится. Поглядим, как руки и глаза твои покажут!
Мастерко толково пояснял, показывал все, но нетерпеливый ученик часто упускал кой-где мелочишку. Потом эта мелочишка оказывалась самой важной — от нее зависел успех. Разглядывая сделанное Никитой, дедко недовольно поджимал губы:
— Плохой доводчик ты, Акинфич! Мало сробить, надо до тонкости, до синь-блеска довести металл-то…
— Доведу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Румянец сошел с ее лица, полячка побледнела; беспомощно и жалко дрожала коричневая родинка над вздернутой пухлой губой. Демидов схватил ее за руки и, заглядывая в перепуганное лицо, спросил насмешливо:
— Ага, умирать-то страшно?
Она вырвала руку и стала креститься всей ладошкой!
— Иезус-Мария… Оборони, боже…
Аликин-камень грозно вставал на пути все выше и выше.
«Или о скалы разнесет башку, или вниз сверзнет?» — хладнокровно прикидывал Демидов.
Он крепко ухватился за ремни, чтобы не выпасть, и тянул Юльку к себе.
— Ну, замолчи!.. Ну, замолчи, дура!..
— Стой!.. Стой!.. — исступленно закричал Перстень и, оборотясь к Демидову, предупредил: — Держись, хозяин!..
Неумолимо близилась бездна; с каждым мгновением нарастал необузданный рев горного потока. Секунда, другая — и гибель…
Все замерли. Казалось, кровь остановила свой бег.
Но что это?
Из кустов на дорогу выбежал высокий проворный человек. Он неустрашимо кинулся навстречу взбешенным коням.
«Пропал человек!» — безнадежно подумал Никита и закрыл глаза.
Но чернобородый лохматый молодец на бегу схватил за гриву коренника и повис на удилах…
И как ни отряхивался головой Игрень-конь, не сбросил дерзкого и неумолимого удальца.
Пробежав еще десяток шагов, Игрень вдруг одумался, умерил бег и стал стихать. За ним одумались пристяжные. Черномазый бродяга что-то выкрикивал, ворчал. И они, чувствуя властную силу, присмирели.
Вороные сдержались на краю бездны.
Демидов с изумлением и восторгом смотрел на цыганистого жилистого молодца, стоявшего на дороге. Черная волнистая борода буйной порослью охватила все его лицо; она взвихрилась, и в синеватой черни ее весело сверкали зубы.
— С тебя доводится, барин! — простодушно сказал он заводчику и придвинулся к коляске.
Всплеснув руками, Юлька с криком бросилась к нему на грудь и, внезапно охватив шею, крепко поцеловала бродягу в губы.
— Ух, ты! Вкусно-то как! — прокряхтел он и огладил бороду.
— Отколь ты, леший, брался? — ревниво накинулся на него Митька Перстень.
— Где был, там нет, где ходил, там след! — насмешливо отозвался цыган.
— Кто ты? — спросил Демидов, заглядывая в его бесстыжие глаза.
— Беглый! — нисколько не смущаясь, нагло ответил бродяга.
— Откуда сбег? — дивясь наглому признанию, спросил Никита.
— С Алтая сбег. Бергал я! — расправил широкую грудь черноглазый.
— Так ты и с горным делом знаком? — удивленно спросил Демидов. — Как звать?
— Ванька Селезень. Заводское дело ведомо мне, да с хозяевами не поладил. Вольных хлебов ищу! — отозвался он и потупился под горячим взглядом Юльки.
— Н-да! — в раздумье промычал Демидов. — Вот что, беглый, где тебе счастье искать? Приходи на завод — работу дам! Полюбился ты мне, ухарь! Удальцов я люблю.
— Что ж? — охотно отозвался бродяга. — Спешить некуда, женка и малые детки не ждут. Приду к тебе, хозяин… Бывай здорова, барынька! — поклонился он Юльке, сошел с дороги в лес и был таков…
— Силен цыганище! — сплюнул вслед Перстень. — Такие люди с хода свою судьбу хапают…
Демидов промолчал. Тройка свернула влево, экипаж тихо покатился вниз, к зеленой елани.
Над понизью, над кустами уже тянулись сырые космы тумана; темнело. За темным бором догорала вечерняя заря…
На другой день утром явился бродяга Иван Селезень, и Демидов сказал ему:
— Служи верно и честно мне и никому боле! Запомни и прими для себя: я тебе буду царь и бог. Коли будешь предан, выведу в доверенные люди, приказчиком сделаю. Отныне ты останешься при мне.
Бродяга поклонился, посулил:
— Буду служить тебе честно и верно. Хватка у меня, хозяин, такая: коли по нраву человек — положу за него душу!
— Любо! — похвалил Демидов.
Яшке Широкову, главному управителю Тагильского завода, пришелец не понравился. Сухой, мрачноватый кержак не любил шумных и жизнерадостных людей, сторонился их.
«Беспокойный больно! По всему видать — разбойник с большой дороги. Гулял с кистенем да на Демидова напоролся, а тот слюни и распустил», — раздумывал он.
Отпустив Селезня, хозяин зазвал приказчика Яшку к себе в кабинет. Кержак долго стоял у порога, ожидая приказаний.
Тяжело ступая, Никита Акинфиевич долго ходил из угла в угол. Наконец он остановился перед приказчиком.
— Ну, как дела, Яков? — глухо спросил он.
— Известны: орудует заводишко, льем железо, — пожал плечами Широков.
— Отныне я за дело берусь, буду тут за главного! — твердым голосом сказал Демидов. — Хватит, отгулялся! Ныне за работу! Без хозяина — дом сирота, а заводу и вовсе погибель!
— Оно так! — послушно согласился приказчик.
Никита продолжал:
— Чтобы дело робить, надо знать. А познать ремесло можно опять же делом. Теперь давай мне одежду попроще и веди в литейную. Приставь там к умельцу, дабы всему обучил. Буду за работного пока!..
Приказчик удивленно разглядывал хозяина.
«Уж, чего доброго, не шутит ли? Несбыточное мелет. Может, с пьяных глаз умопомрачение приключилось?»
Но это было не так. Никита Акинфиевич переоделся в рабочую одежду и пошел в литейную. Юлька на целые дни осталась одна. Притихшая, она бродила по демидовскому дворцу; в сердце закрадывалось сомнение: «Неужели так быстро разлюбил веселый пан?»
Демидов от темна до темна проводил в литейной. Приказчик приставил к нему доброго старинного мастера Голубка. В предавние годы этот мастерко выехал из Тулы, где славился знатным литьем. Никита Демидов, дед, в свое время заметил отменного пушкаря и сманил его на Каменный Пояс. Сейчас Голубок был глубокий старик. Он сгорбился, стал седенький, сухой; только зрение не изменило ему. По-прежнему без очков он хорошо различал все оттенки пламени и по цвету определял, когда бить в домне летку и выпускать расплавленный металл.
Старик преданно любил свое суровое и вместе с тем тонкое мастерство. О нем он говорил тепло, задушевно. Дни и ночи хлопотал у литья.
Демидов, просто одетый, сказал ему:
— Ну, дедко, пришел к тебе учиться!
Старик строго, испытующе поглядел на хозяина, ответил.
— Коли не шутковать вздумал, становись, Акинфич, но то запомни: дело наше мудрое, сурьезное, терпение — ох, какое терпение надо, чтобы постичь его!
— Выдюжаю. Я терпелив, дедко! — улыбнулся Никита.
Уловив легкость в улыбке, Голубок нахмурился:
— Погоди хвалиться. Это еще терпится. Поглядим, как руки и глаза твои покажут!
Мастерко толково пояснял, показывал все, но нетерпеливый ученик часто упускал кой-где мелочишку. Потом эта мелочишка оказывалась самой важной — от нее зависел успех. Разглядывая сделанное Никитой, дедко недовольно поджимал губы:
— Плохой доводчик ты, Акинфич! Мало сробить, надо до тонкости, до синь-блеска довести металл-то…
— Доведу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148