скажет: "Я", и с умилением остановится ... "Я, мол, я..." Слова употребляет все такие длинные. Ты чихнешь - он тебе сейчас станет доказывать, почему ты именно чихнул, а не кашлянул... Хвалит он тебя - точно в чин производит... Начнет самого себя бранить, с грязью себя смешает - ну, думаешь, теперь на свет божий глядеть не станет. Какое! повеселеет даже, словно горькой водкой себя попотчевал. Пандалевский побаивался Рудина и осторожно за ним ухаживал. Волынцев находился в странных отношениях с ним. Рудин называл его рыцарем, превозносил его в глаза и за глаза; но Волынцев не мог полюбить его и всякий раз чувствовал невольное нетерпение и досаду, когда тот принимался в его же присутствии разбирать его достоинства. "Уж не смеется ли он надо мною?" - думал он, и враждебно шевелилось в нем сердце. Волынцев старался переломить себя; но он ревновал его к Наталье. Да и сам Рудин, хотя всегда шумно приветствовал Волынцева, хотя называл его рыцарем и занимал у него деньги, едва ли был к нему расположен. Трудно было бы определить, что, собственно, чувствовали эти два человека, когда, стискивая по-приятельски один другому руки, они глядели друг другу в глаза... Басистов продолжал благоговеть перед Рудиным и ловить на лету каждое его слово. Рудин мало обращал на него внимания. Как-то раз он провел с ним целое утро, толковал с ним о самых важных мировых вопросах и задачах и возбудил в нем живейший восторг, но потом он его бросил... Видно, он только на словах искал чистых и преданных душ. С Лежневым, который начал ездить к Дарье Михайловне, Рудин даже в спор не вступал и как будто избегал его. Лежнев также обходился с ним холодно, а впрочем, не высказывал своего окончательного мнения о нем, что очень смущало Александру Павловну. Она преклонялась перед Рудиным; но и Лежневу она верила. Все в доме Дарьи Михайловны покорялись прихоти Рудина: малейшие желания его исполнялись. Порядок дневных занятий от него зависел. Ни одна раrtie de plaisir27 не составлялась без него. Впрочем, он не большой был охотник до всяких внезапных поездок и затей и участвовал в них, как взрослые в детских играх, с ласковым и слегка скучающим благоволением. Зато он входил во все: толковал с Дарьей Михайловной о распоряжениях по имению, о воспитании детей, о хозяйстве, вообще о делах; выслушивал ее предположения, не тяготился даже мелочами, предлагал преобразования и нововведения. Дарья Михайловна восхищалась ими на словах - и только. В деле хозяйства она придерживалась советов своего управляющего, пожилого одноглазого малоросса, добродушного и хитрого плута. "Старенькое-то жирненько, молоденькое худенько", - говаривал он, спокойно ухмыляясь и подмигивая своим единственным глазом. ----------------------------------------------------------------------- 27 увеселительная прогулка (франц.).
После самой Дарьи Михайловны Рудин ни с кем так часто и так долго не беседовал, как с Натальей. Он тайком давал ей книги, поверял ей свои планы, читал ей первые страницы предполагаемых статей и сочинений. Смысл их часто оставался недоступным для Натальи. Впрочем, Рудин, казалось, и не очень заботился о том, чтобы она его понимала - лишь бы слушала его. Близость его с Натальей была не совсем по нутру Дарье Михайловне. "Но, - думала она, пускай она с ним поболтает в деревне. Она забавляет его, как девочка. Беды большой нет, а она все-таки поумнеет... В Петербурге я это все переменю..." Дарья Михайловна ошибалась. Не как девочка болтала Наталья с Рудиным: она жадно внимала его речам, она старалась вникнуть в их значение, она повергала на суд его свои мысли, свои сомнения; он был ее наставником, ее вождем. Пока - одна голова у ней кипела... но молодая голова недолго кипит одна. Какие сладкие мгновения переживала Наталья, когда, бывало, в саду, на скамейке, в легкой, сквозной тени ясеня, Рудин начнет читать ей гетевского "Фауста", Гофмана, или "Письма" Беттины, или Новалиса, беспрестанно останавливаясь и толкуя то, что ей казалось темным! Она по-немецки говорила плохо, как почти все наши барышни, но понимала хорошо, а Рудин был весь погружен в германскую поэзию, в германский романтический и философский мир и увлекал ее за собой в те заповедные страны. Неведомые, прекрасные, раскрывались они перед ее внимательным взором; со страниц книги, которую Рудин держал в руках, дивные образы, новые, светлые мысли так и лились звенящими струями ей в душу, и в сердце ее, потрясенном благородной радостью великих ощущений, тихо вспыхивала и разгоралась святая искра восторга... - Скажите, Дмитрий Николаич, - начала она однажды, сидя у окна за пальцами, - ведь вы на зиму поедете в Петербург? - Не знаю, - возразил Рудин, опуская на колени книгу, которую перелистывал, - если соберусь со средствами, поеду. Он говорил вяло: он чувствовал усталость и бездействовал с самого утра. - Мне кажется, как не найти вам средства? Рудин покачал головой. - Вам так кажется! И он значительно глянул в сторону. Наталья хотела было что-то сказать и удержалась. - Посмотрите, - начал Рудин и указал ей рукой в окно, - видите вы эту яблоню: она сломилась от тяжести и множества своих собственных плодов. Верная эмблема гения... - Она сломилась оттого, что у ней не было подпоры, - возразила Наталья. - Я вас понимаю, Наталья Алексеевна; но человеку не так легко сыскать ее, эту подпору. - Мне кажется, сочувствие других... во всяком случае, одиночество... Наталья немного запуталась и покраснела. - И что вы будете делать зимой в деревне? - поспешно прибавила она. - Что я буду делать? Окончу мою большую статью - вы знаете - о трагическом в жизни и в искусстве - я вам третьего дня план рассказывал - и пришлю ее вам. - И напечатаете? - Нет. - Как нет? Для кого же вы будете трудиться? - А хоть бы для вас. Наталья опустила глаза. - Это не по моим силам, Дмитрий Николаич! - О чем, позвольте спросить, статья? - скромно спросил Басистов, сидевший поодаль. - О трагическом в жизни и в искусстве, - повторил Рудин. - Вот и господин Басистов прочтет. Впрочем, я не совсем еще сладил с основною мыслью. Я до сих пор еще не довольно уяснил самому себе трагическое значение любви. Рудин охотно и часто говорил о любви. Сначала при слове любовь - m-lle Boncourt вздрагивала и навастривала уши, как старый полковой конь, заслышавший трубу, но потом привыкла и только, бывало, съежит губы и с расстановкой понюхает табаку. - Мне кажется, - робко заметила Наталья, - трагическое в любви - это несчастная любовь. - Вовсе нет! - возразил Рудин, - это скорее комическая сторона любви... Вопрос этот надобно совсем иначе поставить... надо поглубже зачерпнуть... Любовь! - продолжал он, - в ней все тайна: как она приходит, как развивается, как исчезает. То является она вдруг, несомненная, радостная, как день; то долго тлеет, как огонь под золой, и пробивается пламенем в душе, когда уже все разрушено;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35