Потому что он поругался с Байнуровым. Ну и что ж? Не ее ума дело. Ее дело молчать в тряпочку, потому что она еще не машинист, а сопля голландская, а рычагами двигать и обезьяну научить можно. И тогда она крикнула ему, чтобы он, жмот, подавился своими деньгами и книжками (это была неправда, она знала, что он не такой, но все говорили про него так, и он приходил в ярость, когда слышал), и он ударил ее ногой не очень сильно, но оскорбительно. Она ему покрепче, ну и он еще, и она еще, отец разнимал. Потом Нагаев с отцом ушли куда-то, а она осталась в будке и чуть не плакала от досады. Из-за чего подрались? С какой радости? Она могла бы, конечно, и не ехать с ребятами, не в том дело, а только обидно: почему всегда по его и никогда по ее?
Байнуров сел в кабину грузовика, захлопнул дверцу, а Иван и Баки уже забирались сзади, карабкаясь через скаты, в кузов.
Марина побежала к машине. Если бы она замешкалась на минуту, не кинулась к Байнурову, не остановила машину — шофер уже включил зажигание, — все могло быть иначе. Вся жизнь Марины сложилась бы, наверно, иначе.
Она забарабанила в стекло, и Байнуров открыл дверцу. Она спросила:
— Николай Мередович, вы говорили с моим? Знаете, что он не едет?
— Да, знаю, знаю, — сказал Байнуров нетерпеливо. — У меня времени нет. Вы понимаете, что значит прорыв дамбы? Понимаете, что под угрозой судьба стройки и дорога каждая минута?
Он захлопнул дверцу. Марина рванула ручку.
— Я понимаю, — сказала она, — но вы тоже поймите, что если он такой баран, такой упрямый, как чурка, вы должны ему мозги вправить…
— Некогда мне его мозгами заниматься! — закричал Байнуров. — Он, во-первых, не баран, а мелкий собственник и шкурник. Решил руки погреть! Я его давно понял! И не желаю с ним разговаривать! Один бульдозер здесь остается, пускай будет ваш. А вам что нужно?
— Мне нужно… — Лицо Марины до корней волос залилось краской и стало вдруг таким глупым, девчачьим, каким было когда-то. — Я хочу на прорыв с ребятами. Можно бульдозер взять?
Из будки вышел Нагаев и стал медленно спускаться по склону. Байнуров вылез из кабины, заговорил громко:
— Вот это правильно решили, Марютина. Это по-комсомольски. Дадим опытного сменщика…
— Куда это? Кому? — спросил Нагаев.
— Сень, ну, поедем с ребятами! Ну прошу тебя… — дрогнувшим голосом заговорила Марина. Еще пять минут назад она клялась себе, что никогда не заговорит с ним первая: так его ненавидела. А сейчас вдруг увидела, как он спускается по бархану, такой одинокий, худющий, лицо темное, ни на кого не глядит, и сердце ее сжалось. Ведь не такой же он, как думают, не такой! — Сень, неужто в тебе совести нет? Вот и отец с Аманычем в забой побежали…
— Зачем шуметь? Зачем крик подымать? — сказал Нагаев, угрюмо глядя на Марину, а остальных словно не видя. Но говорил-то он, обращаясь к остальным, а не к Марине, и чем дальше говорил, тем все более глухо ожесточался. — Ну, спросил насчет расценок — имею право. Потому что свой труд ценю. Что особенного? Я от работы сроду не бегал, хоть ночью, хоть когда. Зачем такое дело делать — криком кричать?
Он схватил Марину за локоть.
— Пошли! Нечего тут лалакать…
— Нет, Сеня, я наш бульдозер возьму.
— Не будет этого.
— Почему не будет? — крикнул Беки, прыгая через борт на землю.
За ним спрыгнул Иван. И тут же подошли откуда-то Мартын Егерс с Богаэддином.
— Сука позорная, — сказал Богаэддин, подходя вплотную к Нагаеву. — Думает, что его бульдозер! Твой бульдозер, что ли? Собственный?
— Эх, Семеныч! — сказал Егерс.
— Ребята, ребята! — крикнул Байнуров из кабины. — У нас времени нет!
— Ведь мы тебя до забоя не допустим, понял? — сказал Богаэддин. — Из кабины выкинем, понял?
Кажется, Нагаев начал понимать. Он должен был что-то ответить, но не мог заставить себя разжать зубы.
— Выкинуть его! — крикнул Беки. — Не давать ему бульдозер!
— Отнять у него бульдозер!
— Пускай в другой отряд валится. Гнать его, куркуля!
Все это кидали злобно, открыто ему в лицо. Нагаев смотрел в яростные глаза своих бывших приятелей, тех, кто уважал его, кто слушал его советы, кто занимал у него деньги, кто завидовал ему, кто пил с ним вино, и видел, что пощады не будет, и сердце его колотилось, и он знал, что надо повиниться, упасть, унизить себя, крикнуть отчаянно: «Братцы, да я хоть сейчас готов! Не нужны мне деньги! Что ж я, сволочь, не понимаю, какое дело? Ну болтанул по глупости, по жадности, простить-то можно?..» Но вместо этого, что было правдой, что он действительно кричал, раздирая легкие, но беззвучно, но так, что никто не слышал, вместо этого он процедил побелевшими губами:
— Если кто к машине подойдет, убью.
И, отпихнув плечом Богаэддина, пошел к забою. Но Богаэддин догнал его, и на пути его встал Иван Бринько, а здоровенный латыш приставил ладонь к его груди и сказал:
— Стоп.
Нагаев оглядел всех троих, увидел подбегающую Марину, усмехнулся:
— Проститутки, все на одного…
Марина схватила его за правую руку. Боялась, что начнет драться. Он оттолкнул ее.
— Ну, все! — сказал Богаэддин. — До забоя тебя не допускаем!
— А леший с вами! — Нагаев повернулся и быстро, размахивая руками, побежал к своей будке. Поднявшись на несколько шагов, крикнул: — Иди вон вещи укладывай! Сегодня расчет берем!
— Ой, дурак, ой, дурак… — плачущим голосом сказала Марина и закрыла ладонями глаза.
Так простился со стройкой Семен Нагаев. Он уехал через полтора часа на попутной машине, которая мчалась из Маров, везя на прорыв какое-то начальство. На бывшем нагаевском бульдозере уехали Иван Бринько с Беки Эсеновым — Нагаев обогнал их по дороге, — а Марина тряслась в кабине грузовика «ГАЗ—63», рядом с Байнуровым, и, отвернувшись, смотрела в окно на темные холмы песка, темные кустики, убегающие назад, и слезы душили ее, она вытирала ладонями щеки, и жизнь казалась ей искалеченной, разбитой навсегда.
Ермасова в тресте не было. Я побежал к нему домой. Он собирался на аэродром, а оттуда на трассу, вертолетом. Мария Никитична, его жена, черноглазая, худенькая старушка с восковыми ручками, со слабым голосом, чем-то очень больная, — я познакомился с нею вчера и пил чай с абрикосовым вареньем ее приготовления — смятенно, по-старушечьи спотыкаясь, носилась по комнате в поисках чего-то. На полу стоял раскрытый саквояж. Ермасов тоже что-то искал в своем столе, чертыхался, выбрасывал из ящиков бумагу.
Оказывается, пропало лекарство, которое нужно в дороге. Мне дали рецепт, я побежал в аптеку.
Вчера мы сидели со стариком до двух ночи, он рассказывал свою жизнь. Не знаю, чем я его пронял. Над ним, он сказал, всю жизнь бушевали грозы, но молнии его щадили, и поэтому он считает себя счастливым. Он был на войне и уцелел. Врачи обрекли его на смерть, но он выжил.
Я спросил, не встречался ли ему на тех, довоенных стройках, такой Корышев, Андрей Александрович?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Байнуров сел в кабину грузовика, захлопнул дверцу, а Иван и Баки уже забирались сзади, карабкаясь через скаты, в кузов.
Марина побежала к машине. Если бы она замешкалась на минуту, не кинулась к Байнурову, не остановила машину — шофер уже включил зажигание, — все могло быть иначе. Вся жизнь Марины сложилась бы, наверно, иначе.
Она забарабанила в стекло, и Байнуров открыл дверцу. Она спросила:
— Николай Мередович, вы говорили с моим? Знаете, что он не едет?
— Да, знаю, знаю, — сказал Байнуров нетерпеливо. — У меня времени нет. Вы понимаете, что значит прорыв дамбы? Понимаете, что под угрозой судьба стройки и дорога каждая минута?
Он захлопнул дверцу. Марина рванула ручку.
— Я понимаю, — сказала она, — но вы тоже поймите, что если он такой баран, такой упрямый, как чурка, вы должны ему мозги вправить…
— Некогда мне его мозгами заниматься! — закричал Байнуров. — Он, во-первых, не баран, а мелкий собственник и шкурник. Решил руки погреть! Я его давно понял! И не желаю с ним разговаривать! Один бульдозер здесь остается, пускай будет ваш. А вам что нужно?
— Мне нужно… — Лицо Марины до корней волос залилось краской и стало вдруг таким глупым, девчачьим, каким было когда-то. — Я хочу на прорыв с ребятами. Можно бульдозер взять?
Из будки вышел Нагаев и стал медленно спускаться по склону. Байнуров вылез из кабины, заговорил громко:
— Вот это правильно решили, Марютина. Это по-комсомольски. Дадим опытного сменщика…
— Куда это? Кому? — спросил Нагаев.
— Сень, ну, поедем с ребятами! Ну прошу тебя… — дрогнувшим голосом заговорила Марина. Еще пять минут назад она клялась себе, что никогда не заговорит с ним первая: так его ненавидела. А сейчас вдруг увидела, как он спускается по бархану, такой одинокий, худющий, лицо темное, ни на кого не глядит, и сердце ее сжалось. Ведь не такой же он, как думают, не такой! — Сень, неужто в тебе совести нет? Вот и отец с Аманычем в забой побежали…
— Зачем шуметь? Зачем крик подымать? — сказал Нагаев, угрюмо глядя на Марину, а остальных словно не видя. Но говорил-то он, обращаясь к остальным, а не к Марине, и чем дальше говорил, тем все более глухо ожесточался. — Ну, спросил насчет расценок — имею право. Потому что свой труд ценю. Что особенного? Я от работы сроду не бегал, хоть ночью, хоть когда. Зачем такое дело делать — криком кричать?
Он схватил Марину за локоть.
— Пошли! Нечего тут лалакать…
— Нет, Сеня, я наш бульдозер возьму.
— Не будет этого.
— Почему не будет? — крикнул Беки, прыгая через борт на землю.
За ним спрыгнул Иван. И тут же подошли откуда-то Мартын Егерс с Богаэддином.
— Сука позорная, — сказал Богаэддин, подходя вплотную к Нагаеву. — Думает, что его бульдозер! Твой бульдозер, что ли? Собственный?
— Эх, Семеныч! — сказал Егерс.
— Ребята, ребята! — крикнул Байнуров из кабины. — У нас времени нет!
— Ведь мы тебя до забоя не допустим, понял? — сказал Богаэддин. — Из кабины выкинем, понял?
Кажется, Нагаев начал понимать. Он должен был что-то ответить, но не мог заставить себя разжать зубы.
— Выкинуть его! — крикнул Беки. — Не давать ему бульдозер!
— Отнять у него бульдозер!
— Пускай в другой отряд валится. Гнать его, куркуля!
Все это кидали злобно, открыто ему в лицо. Нагаев смотрел в яростные глаза своих бывших приятелей, тех, кто уважал его, кто слушал его советы, кто занимал у него деньги, кто завидовал ему, кто пил с ним вино, и видел, что пощады не будет, и сердце его колотилось, и он знал, что надо повиниться, упасть, унизить себя, крикнуть отчаянно: «Братцы, да я хоть сейчас готов! Не нужны мне деньги! Что ж я, сволочь, не понимаю, какое дело? Ну болтанул по глупости, по жадности, простить-то можно?..» Но вместо этого, что было правдой, что он действительно кричал, раздирая легкие, но беззвучно, но так, что никто не слышал, вместо этого он процедил побелевшими губами:
— Если кто к машине подойдет, убью.
И, отпихнув плечом Богаэддина, пошел к забою. Но Богаэддин догнал его, и на пути его встал Иван Бринько, а здоровенный латыш приставил ладонь к его груди и сказал:
— Стоп.
Нагаев оглядел всех троих, увидел подбегающую Марину, усмехнулся:
— Проститутки, все на одного…
Марина схватила его за правую руку. Боялась, что начнет драться. Он оттолкнул ее.
— Ну, все! — сказал Богаэддин. — До забоя тебя не допускаем!
— А леший с вами! — Нагаев повернулся и быстро, размахивая руками, побежал к своей будке. Поднявшись на несколько шагов, крикнул: — Иди вон вещи укладывай! Сегодня расчет берем!
— Ой, дурак, ой, дурак… — плачущим голосом сказала Марина и закрыла ладонями глаза.
Так простился со стройкой Семен Нагаев. Он уехал через полтора часа на попутной машине, которая мчалась из Маров, везя на прорыв какое-то начальство. На бывшем нагаевском бульдозере уехали Иван Бринько с Беки Эсеновым — Нагаев обогнал их по дороге, — а Марина тряслась в кабине грузовика «ГАЗ—63», рядом с Байнуровым, и, отвернувшись, смотрела в окно на темные холмы песка, темные кустики, убегающие назад, и слезы душили ее, она вытирала ладонями щеки, и жизнь казалась ей искалеченной, разбитой навсегда.
Ермасова в тресте не было. Я побежал к нему домой. Он собирался на аэродром, а оттуда на трассу, вертолетом. Мария Никитична, его жена, черноглазая, худенькая старушка с восковыми ручками, со слабым голосом, чем-то очень больная, — я познакомился с нею вчера и пил чай с абрикосовым вареньем ее приготовления — смятенно, по-старушечьи спотыкаясь, носилась по комнате в поисках чего-то. На полу стоял раскрытый саквояж. Ермасов тоже что-то искал в своем столе, чертыхался, выбрасывал из ящиков бумагу.
Оказывается, пропало лекарство, которое нужно в дороге. Мне дали рецепт, я побежал в аптеку.
Вчера мы сидели со стариком до двух ночи, он рассказывал свою жизнь. Не знаю, чем я его пронял. Над ним, он сказал, всю жизнь бушевали грозы, но молнии его щадили, и поэтому он считает себя счастливым. Он был на войне и уцелел. Врачи обрекли его на смерть, но он выжил.
Я спросил, не встречался ли ему на тех, довоенных стройках, такой Корышев, Андрей Александрович?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104