БАННИК


День был очень жаркий, даже для конца июня, Вадим промок до ниточки.
Он вытер лицо пальцами и почувствовал, что это вовсе не пот выступил у
него на лбу, возле корней гладко зачесанных назад и стянутых на затылке
волос, а растопившееся сало, жир, как будто он густо намазался вазелином.
Он с раздражением достал из кармана джинсов скомканный платок и вытер об
него пальцы. Еще совсем недавно Вадим был болезненно толстым и неуклюжим
молодым человеком, но за последние два года сильно похудел, вытянулся и
стал походить скорее на вышибалу в пивном баре, чем на учителя-словесника
в средней школе.
Закатив мотоцикл в дощатый сарай, он вытащил из дорожной сумки
большую двухлитровую пластиковую бутылку, до половины налитую желтой,
вспененной, как моча, жидкостью, отвинтил крышку и жадно присосался к
широкому горлышку. Он гулко глотал, не замечая, что липкая струйка
просачивается в уголке губ и стекает по щеке на шею. Напиток был теплый,
почти горячий. Вадим рыгнул приторной сладостью, сплюнул густую слюну в
пыль и с отвращением засунул опустевшую еще на четверть бутылку обратно в
сумку. Вытерев тыльной стороной ладони рот и щеку, он снова вышел на
солнцепек и, поглядев на солнце, подумал, что если так будет продолжаться,
то его хватит тепловой удар. Он и без того весь плавал в собственном соку,
как тот лосось в жестянке, вдоль хребта стекали короткие струйки пота,
джинсы прилипли к ляжкам, а на груди и под мышками на холщовой рубахе
проступили темные пятна. Время от времени по всему телу начинало свербеть,
как будто его кусали клопы, а чесотка за яйцами донимала его просто
нестерпимо. Мало того, что от жары они сварились, должно быть, уже
вкрутую, так он еще отсидел их, гоня из города в эту проклятую деревню на
мотоцикле, - прищемил мошонку, не заметив этого, пока не слез с жесткого
сиденья и в нее снова не начала поступать кровь. В первое мгновение он
прямо взвыл от неожиданной боли, да и теперь отдавленная складка кожи
горела и зудела так, что трудно было ходить.
Почти сразу вся выпитая вода проступила наружу, и ручейки под одежной
потекли обильней. Вадим с вожделением поглядел на темную приземистую баню,
стоявшую у самой воды большого деревенского пруда, затем с сомнением - на
пылающее солнце и с еще большим сомнением - на высокую, почти в рост
человека, сухую траву на соседнем участке. Настоящее стоячее сено,
вспыхнет от одной шальной искры. Топить баню середь дня, в такую жару, -
просто самоубийство. Можно себе вообразить банную духоту (как в
кочегарке), от одной мысли тело покрывается потом... Но когда он посмотрел
на наручные часы (кожа под черным ремешком покраснела и раздражилась, а
сам ремешок блестел от влаги, как будто потел не хуже своего владельца),
все его сомнения разом улетучились. Была уже половина второго, Лариса с
матерью приедет шестичасовым автобусом: времени у него как раз на то,
чтобы согреть пару котлов и дать бане настояться. Ему повезет, если он еще
успеет сполоснуться до их прихода - нет-нет, не попариться и даже не
вымыться как следует, а просто сполоснуться, разбавить разъедающий кожу
пот теплой водичкой, в ожидании своей законной очереди после женщин.
Замешкаться ему не хотелось. Лариса опять запоет, что не понимает, как
можно возиться так долго и быть таким неповоротливым, а теща, поджавши
губы, ледяным голосом скажет, что ничего другого она от него просто не
ожидала. Он жил с Ларисой всего два года, а ощущение у него было такое,
что прошло уже лет двадцать. Они поженились сразу после выпускных
экзаменов, и их отношения до и после этого поворотного в его жизни события
разнились так же сильно, как беззаботная студенческая вольница и
выматывающая, отупляющая работа в школе.
Все еще морщась от боли в мошонке, Вадим прошел по узкой меже,
разделяющей два участка, с отвращением поглядывая на чахлые, пожелтелые,
со скрученными листиками, кусты картофеля. Подойдя к бане, он нашарил под
рассохшимся порогом ключ, отпер дверь и повесил ключ на гвоздик в дощатом
предбаннике. Сруб был сложен из еловых бревен, щелястых, пересохших, серых
снаружи, а внутри темно-желтых, даже оранжевых. Крошечное, низкое
запыленное окошечко предбанника пропускало мало света и совсем не
пропускало прямых солнечных лучей. Для начала, чтобы прочистить дымоход,
Вадим подпалил в калильной печи пару осиновых полешек, выдернутых из-под
дощатого навеса. Затем, когда они прогорели, набил печь березовыми
чурками, а сам принялся накачивать ручным насосом в трехведерный чугунный
котел (колоду, по Далю) холодную воду. Когда все было готово, слезясь и
кашляя от дыма, Вадим вывалился наружу и поспешил к сараю, где сразу добыл
из сумки пластиковую бутылку и с жадностью осушил ее до самого дна,
заработав мучительную икоту... За полтора часа он еще несколько раз
подбрасывал дрова, поменял воду в котле и, наконец, окончательно
умучившись, отправился в комнаты поваляться на диване...
К половине шестого баня была протоплена и хорошенько прогрелась.
Вдоль стен стояло несколько лоханей с кипятком, в одной из них, под
круглой крышкой, запаривались припасенные загодя веники: пахучий
березовый, мягкий липовый, тяжелый пихтовый. В большой бадье с водой для
споласкивания головы млели крапивные кусты. До приезда Ларисы с тещей
оставалось не меньше сорока минут, хватит не только, чтобы сполоснуться,
но и помыться. Стоя в предбаннике, Вадим снял с запястья механические часы
и положил их на полочку, затем содрал с тела рубаху, стащил джинсы,
обширные трусы, бросил все это на лавку и в ярком свете, падавшем через
открытую дверь, критически оглядел себя сверху донизу. Кожа на груди и
животе была белая и совершенно гладкая, без единого волоска, только от
пупка до лобка чернела полоска жидковатых волос. На лобке волосы были гуще
и жестче, пенис уныло свисал из них, как нос еврея. Вадим запустил пальцы
в волосы и принялся с остервенением раздирать сопревшую кожу. Это было не
просто остервенение, но остервенелое блаженство. Он не сразу заметил, что
пенис его стал подозрительно подергиваться, а когда заметил, было поздно:
он уже не мог остановиться и принялся действовать с еще большим
ожесточением. Теперь он не просто расчесывал кожу на лобке и под мошонкой,
но безжалостно, не щадя уздечки, щипал и крутил крайнюю плоть, пока боль и
блаженство не слились в одно неразделимое целое; и тогда он извергнул из
себя одну за другой три мутновато-белых, похожих на сопли струи, которые
тяжелыми каплями упали на дощатый пол.
1 2 3 4