На прокурорском месте сидел Армемье, но, видимо, он тоже не верил в виновность Ломона; к тому же совсем недавно они были вместе в уборной, и Армемье ему подмигнул. Самое забавное, что давным-давно умерший отец Ломона тоже оказался там с ними, но это могло объясниться из дальнейшего. В конце концов, все объясняется.
Доказать нужно было, что его жена сама накапала себе в стакан пятьдесят две капли — это установил доктор Лазар, производивший вскрытие.Ломон же никогда не капал больше двенадцати и при этом всякий раз считал вслух—из осторожности и чтобы успокоить Лоране, Это она виновата в том, что не доверяла ему. Она вообще никому не доверяла. Конечно, чужие мысли прочесть невозможно, но разве это дает основание относиться ко всем с подозрением?
Истина — и Жув, если он действительно талантлив, легко докажет это в защитительной речи — заключается в том, что Лоране было стыдно, но она отказывалась признаться в этом и никогда бы в жизни не призналась.
А вдруг Мариетте Ламбер тоже было стыдно? Нет! В этом случае ни о каком стыде речи быть не может... Мариетта не перенесла мысли, что она всего-навсего ничтожная подавальщица в забегаловке и до нее никому нет дела.
Ломон был уверен, что: все это происходит наяву. Он поднимался по склону. Это было мучительно трудно, и по лбу у него катились крупные капли пота. Ему уже казалось, что он слышит потрескивание горящих поленьев—значит, его спальня где-то недалеко.
Она ложилась в постель с любым мужчиной—Мариетта, конечно, а не его жена, Этим она хотела придать себе значительности в собственных глазах. Себя она наверняка уверяла, что все они сходят от нее с ума. Разве не так? Тогда почему его призывают к порядку? Он не сказал ничего, что было бы запрещено правилами судопроизводства. Никого не обвинял. Мариетта нашла человека, любившего ее и страдавшего оттого, что она всего лишь дрянная потаскушка. Итак, поскольку он страдал из-за этого и бил ее...
Д'Армемье, облаченный в красную мантию, пожал плечами. Как и отец Ломона, он полагал, что пытаться понять этих людей — пустая трата времени. Кто это сказал, объединив в одном слове чуть ли не половину человечества:
— Канальи!
Как д'Армемье представлял себе дело Лоране? Нет ли тут противоречия? Не считает ли он ее виновной в том, что она отравилась затем, чтобы в ее смерти обвинили мужа и устроили громкий судебный процесс? И чтобы, раз уж она мертва, все, что ей так ловко удавалось скрывать при жиз'ни, выплыло на поверхность?
Ломон дышал тяжело, с хрипом. Он понимал: это еще один признак болезни. Стало совсем жарко, но Жозе-фа не было, и никто не мог открыть окно. Пап смущенно смотрел на Ломона, словно хотел попросить за что-то прощения. Нет, какой же это Пап? На нем черная адвокатская мантия, а не солдатский мундир. Остальные еще не узнали его. Но Ломон с самого начала догадывался, что это он.
Сейчас хорошо видны его черные усики; вот он повел руками, а на левой — золотой перстень с печаткой. И волосы у него не светлые, как у Папа, а темные — как у Ламбера.
Действительно, никто до сих пор не замечал его сходства с Ламбером. Оба они — молодые белозубые хищники, которые ради забавы кусаются и сбивают с ног ударом когтистой лапы.
Его зовут Жюстен, Жюстен Лармина; когда-то его отец снимал вместе с Ломоном комнату в Латинском квартале, а потом получил назначение в Оран.
«Дорогой Ксавье,мой сын Жюстен только что окончил юридический факультет...»
Ломон сохранил это письмо. Надо будет передать его присяжным. Ломон пошевелился, и присяжные исчезли. И тут он понял: никакого суда над ним не было. Лоране жива. Она рядом — через дверь, у себя в спальне и, должно быть, напрягая слух, ловит его дыхание так же, как недавно он прислушивался к ее дыханию.
Ломона мучила жажда. Сейчас он выпьет стакан воды, кошмар полностью рассеется; можно будет поразмышлять о проблемах, давно уже ожидающих окончательного выяснения. Время, правда, малоподходящее: Ломон и без того достаточно измучен гриппом и процессом Ламбера, но ведь не нарочно же он призывает эти мысли.
— Ты спишь? — раздался голос Лоране.
Должно быть, Ломон метался и наделал шума. Конечно, лучше бы не отвечать, так спокойней, но она обладает каким-то шестым чувством и точно угадывает, когда муж притворяется.
— Нет, только что проснулся,
Совсем уже очнувшись, Ломон вдохнул вкусный запах горящих дров и благодарно взглянул на камин.
— Тебе ничего не надо? — продолжала Лоране. Сама она не встанет, но можно позвонить Леопольдине.
— Нет, ничего. А тебе?
— Тоже нет. Ты тяжело дышал.
— Хочешь, чтобы я подошел к тебе?
— Нет, нет, не надо. Попытайся уснуть.
— А ты не спишь?
— Еще только десять часов. Я читаю.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Это очень важно. Лоране не чувствует жалости к самой себе, иначе она бы страдала и могла решиться бог знает на что. Наверно, думает, что мучается он; эта мысль утешает ее и придает смысл ее жизни.
Письмо Лармина было отнюдь не плодом сновидения, оно действительно существовало, и Ломон его сохранил: он имел обыкновение хранить письма друзей. Лармина тогда служил прокурором в Оране. Его сыну предстояла стажировка, а Северную Африку молодой человек не любил.
«Прошу тебя не протежировать ему, поскольку в пользу, протекции я не верю, а просто иногда приглашать к себе пообедать; чтобы он не чувствовал себя совсем уж одиноким. Жюстен избалован матерью. Он — мальчик впечатлительный, намой взгляд, даже чересчур, и пер-вое время...»
Может, лучше не думать об этом? А вдруг, когда он уснет, эти воспоминания вернутся к нему кошмаром?
Неужели все отцы заблуждаются насчет своих сыновей? Интересно, его отец тоже заблуждался? Впечатлительности у Жюстена Лармина было не больше, чем у крокодила, зато хватка — как у этой рептилии. Он был красивый юноша с порочными ласковыми глазами; тогдашняя их служанка вздыхала:
— Мужчина с такими глазами — это же просто беда!
Жюстен между делом, несомненно, занимался с ней любовью. Ломон не сердился на него за это. Через несколько месяцев у него сложилось впечатление, что Жюстен успел переспать со всеми девушками, оказавшимися в пределах его досягаемости, будь то машинистки из Дворца Правосудия или светские барышни.
Взгляд, которым он смотрел на женщин, был одновременно циничным и обволакивающим; при этом в Жюстене сохранилась какая-то детскость, и это обезоруживало женщин, даже если они были готовы рассердиться на него.
Первое время Жюстен являлся обедать на улицу Сюл-ли раз в неделю, потом два раза — по средам и пятницам, и Ломон ничего не замечал; он даже не отдавал себе отчета, что за прошедшие годы Лоране постепенно стала, как говорится, женщиной в возрасте.
Ей было уже сорок восемь лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38