Лев Вольфович спокойно относился к шумным триумфам младшего коллеги, поскольку своим идеалом считал жизнь спокойную и неспешную. Скромной зарплаты хватало на необходимое, а суетиться в поисках подработки старый эксперт считал ниже своего достоинства, справедливо полагая, что уж он-то на своем веку поработал достаточно.
Предложение Абуталибова самому провести вскрытие Брайнин с удовольствием бы принял, но привычка беспрекословно выполнять приказы взяла верх над усталостью и сочувствием к горю безутешного отца. Разговор происходил в столовой райотдела.
— Не могу, голубчик, и не просите, — Лев Вольфович дожевал черствоватую котлетку. — Вы же врач, не мне вам объяснять. — На него смотрели темные, словно раскаленные глубоким чувством, умоляющие глаза. — Не мучайте старика. Эх, чертовщина, попить нечего... Пойти кипяточку взять. — Старый эксперт, покряхтывая, стал подниматься, однако Налик Назарович его опередил. Перехватив испытанный термос Льва Вольфовича, мигом смотался на кухню и вернулся, неся потяжелевшую посудину и стакан на редкость прилично для здешних мест заваренного чаю.
— Прошу вас, Лев Вольфович.
— Премного благодарен. Великая вещь — это ваше восточное почитание старших! Тем не менее помочь я вам не смогу, не обессудьте. Долг есть долг. Мне пора. Жаль, не успею чайку попить, время поджимает. Прощайте.
С этими словами Брайнин, прихватив термос, удалился.
Абуталибов через некоторое время последовал за ним — ждать результата за дверями секционного зала, а Лев Вольфович приступил к работе, поначалу что-то сердито бурча под нос, но постепенно все больше и больше увлекаясь, потому что ему открылись поразительные вещи.
То, что убийство в райотделе, пусть и не на виду, а под лестницей, маловероятно, не требовало доказательств. Суицидальный акт подтверждался по всем статьям. При ярком свете бестеневой лампы (здесь электроэнергию не экономили), со стереолупой Брайнин обнаружил малозаметные поверхностные раны-насечки у краев основной раны, что было типичным признаком ранения, нанесенного собственной рукой. Девушка поначалу как бы примерялась, прежде чем совершить непоправимое. При убийстве такие насечки возникнуть практически не могли, и эту возможность Лев Вольфович отмел безоговорочно. Вертикальные потеки крови на теле, платье и белых кроссовках «Nike», множество брызг, оставшихся на нижнем скате лестницы (из крупных фонтанирующих артерий), — все это убедительно свидетельствовало о том, что в момент нанесения раны девушка стояла.
Все было классически ясно. И однако старого эксперта подстерегала совершенная неожиданность, причем из области, с которой он, будучи человеком старой закалки, никогда прежде не сталкивался, именуя ее модными выкрутасами. То, что любопытно как теория, в жизни может вызвать лишь недоуменную жалость. Лев Вольфович промокнул чистой салфеткой взмокший лоб и отступил на шаг от тускло мерцающего окислившимся цинком стола. Здесь было чему поразиться!
* * *
Несмотря на свою молодость, а может, и именно поэтому, заместитель прокурора Бережной не любил, когда его удостаивало визитом начальство. Всякое, не обязательно непосредственное. Начальник райотдела заглянул в его кабинет как бы на минуту, от него так и веяло дружелюбием, однако смуту в душу Андрея Михайловича он внес изрядную. Хотя на первый взгляд казалось, что ничего особенно нового он не сообщил. Вещи общеизвестные. Уже собравшись уходить, заметил:
— С какой стороны ни посмотри, Андрей, а люди нам все равно не верят. А боятся они вовсе не нас и даже не закона — преступников. И, пока мы не сможем каждого по-настоящему защитить, помощи ждать напрасно. Все меньше смельчаков находится, и их можно понять. Вон, за прошлую неделю в Москве не зарегистрировано ни одного изнасилования. То есть ни одного заявления. Это в Москве-то! Так и эти самые Сидоровы — всей семьей отказались от своих показаний. Хотят жить тихо. А что поделаешь, если дружки Хутаевых остались на свободе? Да и то посмотреть: если будет суд — ославят Сидорова на весь город. Причиненный ему «ущерб», вероятно, уже возместили, а то и просто порекомендовали заткнуться, пока башка цела.
— И мы, Сидор Федорович...
— А как же! Без свидетельских показаний, без заявлений потерпевших, конечно, придется выпускать Хутаевых. Остается только надеяться, что они хоть на время притихнут.
— Но, товарищ подполковник, ведь мы таким образом сами культивируем вседозволенность!.. В конце концов, Степан Хутаев сам признался!
— Да, и, разумеется, уже отказался от своих показаний, едва ли не в то же время, когда ко мне Сидоровы явились. Кстати, он и жалобу написал на Тищенко, обвиняя в применении недозволенных методов следствия. Адвокат у него тот еще! Однако нам придется...
— ...Поверить, будто Сидоров по собственному желанию гнил под собачьей будкой, а Хутаевы ему в том по-дружески содействовали. А задница вообще дело добровольное.
— Точно так, а не будь экспертизы, Сидоров вообще начал бы утверждать, что о мужеложстве понятие имеет чисто умозрительное. Все это, Андрей, очень печально, но, увы, ко многому тебе еще предстоит привыкать.
* * *
Морг встретил Тищенко прохладой и тишиной. Лишь за поворотом коридора что-то гулко хлопнуло: не то дверь, не то окно: «Странно, обычно сквозняков здесь не бывает, а выход только один. Окна первого этажа, как правило, держат закрытыми», — подумал он, не отнимая пальца от кнопки. Пронзительный звонок был не только слышен в секционном зале, но и отдавался по всему пустому зданию. Однако за запертой дверью не было никаких признаков жизни. И, если бы медсестра не уверила капитана, что Лев Вольфович не выходил, он не стал бы терзать звонок столь настойчиво. Наконец, его усилия увенчались успехом.
Знакомый старческий голос неразборчиво продребезжал за дверью:
— Говорю вам: уходите! Трезвонить бесполезно. При всем желании и сочувствии...
— Лев Вольфович, о чем вы? Это же я, Тищенко.
— В самом деле? Андрей Михайлович, голубчик, — тяжелая дверь осторожно отворилась. — Хочу пригласить вас полюбоваться явлением уникальным. Это вскрытие — в своем роде первое даже в моей богатой практике. И не мне одному в диковинку. Наша секретарь, женщина молодая, но, знаете ли, повидала всякого, а тут буквально лишилась чувств. Если бы этот... хирург в двери не ломился, я бы давно уже вышел. Мне и самому что-то нездоровится, наверное, давление скачет...
— Лев Вольфович, дорогой, не мучайте: что там такое с девочкой?
— С девочкой? Строго говоря, в известном смысле девочки как таковой не существует!..
* * *
Измочаленная папироса никак не гармонировала с тяжелым халатом шитого серебром бархата. Темные наколки странно выделялись на фоне изнеженной белой кожи предплечий, отливающей голубизной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Предложение Абуталибова самому провести вскрытие Брайнин с удовольствием бы принял, но привычка беспрекословно выполнять приказы взяла верх над усталостью и сочувствием к горю безутешного отца. Разговор происходил в столовой райотдела.
— Не могу, голубчик, и не просите, — Лев Вольфович дожевал черствоватую котлетку. — Вы же врач, не мне вам объяснять. — На него смотрели темные, словно раскаленные глубоким чувством, умоляющие глаза. — Не мучайте старика. Эх, чертовщина, попить нечего... Пойти кипяточку взять. — Старый эксперт, покряхтывая, стал подниматься, однако Налик Назарович его опередил. Перехватив испытанный термос Льва Вольфовича, мигом смотался на кухню и вернулся, неся потяжелевшую посудину и стакан на редкость прилично для здешних мест заваренного чаю.
— Прошу вас, Лев Вольфович.
— Премного благодарен. Великая вещь — это ваше восточное почитание старших! Тем не менее помочь я вам не смогу, не обессудьте. Долг есть долг. Мне пора. Жаль, не успею чайку попить, время поджимает. Прощайте.
С этими словами Брайнин, прихватив термос, удалился.
Абуталибов через некоторое время последовал за ним — ждать результата за дверями секционного зала, а Лев Вольфович приступил к работе, поначалу что-то сердито бурча под нос, но постепенно все больше и больше увлекаясь, потому что ему открылись поразительные вещи.
То, что убийство в райотделе, пусть и не на виду, а под лестницей, маловероятно, не требовало доказательств. Суицидальный акт подтверждался по всем статьям. При ярком свете бестеневой лампы (здесь электроэнергию не экономили), со стереолупой Брайнин обнаружил малозаметные поверхностные раны-насечки у краев основной раны, что было типичным признаком ранения, нанесенного собственной рукой. Девушка поначалу как бы примерялась, прежде чем совершить непоправимое. При убийстве такие насечки возникнуть практически не могли, и эту возможность Лев Вольфович отмел безоговорочно. Вертикальные потеки крови на теле, платье и белых кроссовках «Nike», множество брызг, оставшихся на нижнем скате лестницы (из крупных фонтанирующих артерий), — все это убедительно свидетельствовало о том, что в момент нанесения раны девушка стояла.
Все было классически ясно. И однако старого эксперта подстерегала совершенная неожиданность, причем из области, с которой он, будучи человеком старой закалки, никогда прежде не сталкивался, именуя ее модными выкрутасами. То, что любопытно как теория, в жизни может вызвать лишь недоуменную жалость. Лев Вольфович промокнул чистой салфеткой взмокший лоб и отступил на шаг от тускло мерцающего окислившимся цинком стола. Здесь было чему поразиться!
* * *
Несмотря на свою молодость, а может, и именно поэтому, заместитель прокурора Бережной не любил, когда его удостаивало визитом начальство. Всякое, не обязательно непосредственное. Начальник райотдела заглянул в его кабинет как бы на минуту, от него так и веяло дружелюбием, однако смуту в душу Андрея Михайловича он внес изрядную. Хотя на первый взгляд казалось, что ничего особенно нового он не сообщил. Вещи общеизвестные. Уже собравшись уходить, заметил:
— С какой стороны ни посмотри, Андрей, а люди нам все равно не верят. А боятся они вовсе не нас и даже не закона — преступников. И, пока мы не сможем каждого по-настоящему защитить, помощи ждать напрасно. Все меньше смельчаков находится, и их можно понять. Вон, за прошлую неделю в Москве не зарегистрировано ни одного изнасилования. То есть ни одного заявления. Это в Москве-то! Так и эти самые Сидоровы — всей семьей отказались от своих показаний. Хотят жить тихо. А что поделаешь, если дружки Хутаевых остались на свободе? Да и то посмотреть: если будет суд — ославят Сидорова на весь город. Причиненный ему «ущерб», вероятно, уже возместили, а то и просто порекомендовали заткнуться, пока башка цела.
— И мы, Сидор Федорович...
— А как же! Без свидетельских показаний, без заявлений потерпевших, конечно, придется выпускать Хутаевых. Остается только надеяться, что они хоть на время притихнут.
— Но, товарищ подполковник, ведь мы таким образом сами культивируем вседозволенность!.. В конце концов, Степан Хутаев сам признался!
— Да, и, разумеется, уже отказался от своих показаний, едва ли не в то же время, когда ко мне Сидоровы явились. Кстати, он и жалобу написал на Тищенко, обвиняя в применении недозволенных методов следствия. Адвокат у него тот еще! Однако нам придется...
— ...Поверить, будто Сидоров по собственному желанию гнил под собачьей будкой, а Хутаевы ему в том по-дружески содействовали. А задница вообще дело добровольное.
— Точно так, а не будь экспертизы, Сидоров вообще начал бы утверждать, что о мужеложстве понятие имеет чисто умозрительное. Все это, Андрей, очень печально, но, увы, ко многому тебе еще предстоит привыкать.
* * *
Морг встретил Тищенко прохладой и тишиной. Лишь за поворотом коридора что-то гулко хлопнуло: не то дверь, не то окно: «Странно, обычно сквозняков здесь не бывает, а выход только один. Окна первого этажа, как правило, держат закрытыми», — подумал он, не отнимая пальца от кнопки. Пронзительный звонок был не только слышен в секционном зале, но и отдавался по всему пустому зданию. Однако за запертой дверью не было никаких признаков жизни. И, если бы медсестра не уверила капитана, что Лев Вольфович не выходил, он не стал бы терзать звонок столь настойчиво. Наконец, его усилия увенчались успехом.
Знакомый старческий голос неразборчиво продребезжал за дверью:
— Говорю вам: уходите! Трезвонить бесполезно. При всем желании и сочувствии...
— Лев Вольфович, о чем вы? Это же я, Тищенко.
— В самом деле? Андрей Михайлович, голубчик, — тяжелая дверь осторожно отворилась. — Хочу пригласить вас полюбоваться явлением уникальным. Это вскрытие — в своем роде первое даже в моей богатой практике. И не мне одному в диковинку. Наша секретарь, женщина молодая, но, знаете ли, повидала всякого, а тут буквально лишилась чувств. Если бы этот... хирург в двери не ломился, я бы давно уже вышел. Мне и самому что-то нездоровится, наверное, давление скачет...
— Лев Вольфович, дорогой, не мучайте: что там такое с девочкой?
— С девочкой? Строго говоря, в известном смысле девочки как таковой не существует!..
* * *
Измочаленная папироса никак не гармонировала с тяжелым халатом шитого серебром бархата. Темные наколки странно выделялись на фоне изнеженной белой кожи предплечий, отливающей голубизной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46