— Еще газу! — сказал Богачев и в тот же миг почувствовал, как точно и ровно Володя подбавил газу. Краем глаза Богачев увидел командира: Павел Иванович сидел, сложив руки в желтых кожаных перчатках на коленях, и покачивал головой: по-видимому, в такт какой-то песне.
Богачев осторожно принял штурвал на себя, и машина, задрав нос, подпрыгнула несколько раз подряд, а потом на какую-то долю секунды словно повисла в воздухе.
Володя сбавил режим работы моторов, и машина спокойно перешла в набор высоты.
Струмилин открыл глаза, пригладил виски и сказал:
— Молодец! Красиво.
Лицо Богачева расплылось в улыбке, и он сказал:
— На том стоим, Павел Иванович.
— Хвастовство — вот что отличало представителя молодого поколения завоевателей Арктики.
— Спокойная уверенность в своих силах, — поправил его Богачев, — которая резко отличается от хвастовства.
— Снова японский парламент, — сказал Володя.
— Французский, — поправил его Струмилин. — В японском бьют физиономии, а у нас только словесный обмен мнениями.
Большую часть пути прошли спокойно, видимость была хорошая, и ветер попутный. Но когда стали снижаться, ветер изменился и стал боковым, видимость резко ухудшилась, и началась болтанка. Богачев вышел в туалет, а вернуться обратно не смог. Во время одного из кренов, пока он был в туалете, нога того коня, который вошел в самолет первым, попала между деревянными планками дубового ящика. Конь не удержался и упал. Он упал, словно человек во время гражданской казни, на колени.
«Сейчас я освобожу ему ногу», — подумал Богачев и хотел было подойти к коню, но та кобыла, которую он затаскивал силой и которая сейчас была ближе всех к нему, взбросила зад и чуть не стукнула его по голове. Богачев успел отскочить.
— Что ты? — спросил он. — Я же хочу помочь.
Он снова пошел к коню, и снова кобыла не пропустила его.
«Они теперь не верят, — решил Павел, — и ни за что не поверят».
Глаза у коня все больше и больше наливались кровью, и он продолжал молчать, а это плохо, когда глаза наливаются кровью и когда молчат при этом. Это значит, гнев так велик, что ему не излиться в крике.
Богачев хотел пройти с другой стороны, но там его не пропустил второй конь. Он тоже взбросил зад, когда Богачев хотел пройти мимо, и тоже чуть было не угодил Павлу по голове.
— Эгей! — крикнул Павел, но в кабине его не слыхали из-за рева моторов.
«Идиотизм какой, — подумал Павел, — что же мне тут — сидеть?»
Минут через десять выглянул штурман Аветисян.
— Что с вами? — спросил он.
— Я в лошадином плену.
— Не можете пройти?
— Вы же видите.
— Плохо дело.
— Куда как хуже…
— А как мы будем их выводить отсюда?
— Не знаю. Думаю, без трагедии не обойдется. Чертовы лошади!
Богачев снова попробовал пройти, но снова кобыла взбросила зад, и он отскочил.
Так ему и пришлось сидеть в хвосте до самой посадки…
На Уединении лошадей вывел каюр, работавший здесь на собаках. Он набросил аркан на шею кобыле, отвернул ее морду, а его помощник в это время перерезал веревки, мешавшие ей идти. Так же он вывел второго коня. Когда он вывел третьего коня, вожака, тот заржал и бросился от людей к торосам. Он убежал в торосы, миновал их, упав несколько раз, потому что лед обдуло и снега не было, а поэтому было очень скользко, и оказался в тундре.
Каюр гонялся за ним до ночи. Потом он пришел в зимовку и сказал Струмилину:
— Погубили вы коня. Веры в нем теперь нет.
Он взял винтовку и ушел. А через час где-то вдали сухо хрястнул выстрел. Каюр вернулся и начал чистить винтовку в столовой. Там в это время ужинал струмилинский экипаж. Каюр долго чистил винтовку, а потом сказал:
— Акт подпишите, а то ревизий потом не оберешься.
Струмилин бросил вилку на стол и сказал:
— Торопливый ты стал, как погляжу!
— Старый, — посмотрев ему в глаза, ответил каюр, — старый я стал, Павел Иванович. И не хорохорюсь, как некоторые.
Струмилин вышел из-за стола. Тарелка с гуляшем осталась нетронутой. Богачев поковырял вилкой в своей тарелке и пошел следом за Струмилиным.
— Живодер ты, — сказал Володя Пьянков каюру и стал наливать себе крепкий чай в большую чашку с синим рисунком, изображавшим лето в пионерском лагере.
7
Каюра звали Ефим. Он был старый и добрый знакомец Струмилина. В тридцать девятом году он вез его на собаках сто с лишним километров в пургу — к доктору, на противоположную оконечность острова. У Струмилина из-за воспаления надкостницы началось общее заражение крови. Вмешательство доктора было необходимо. Самолет не мог подняться из-за пурги. Тогда каюр молча пошел в котух, выпустил собак, запряг их; так же молча вернулся в зимовку и стал у двери.
А потом он вез Струмилина через пургу, и Струмилину сквозь забытье слышалось, как Ефим пел частушки.
Он прожил вместе с ним у доктора неделю, дожидаясь исхода болезни. Когда Струмилину полегчало и температура пошла на убыль, он посадил его в сани, укутал дорогим узбекским ковром и повез к ненцам. Те стояли промыслом в самом центре острова. Ненцы любили Ефима за удаль и простоту. Он поселился вместе со Струмилиным в яранге у стариков и попросил их полечить пилота. Старики кормили Струмилина медвежьим салом и поили оленьей кровью — теплой, приторно-горькой на вкус. И очень сытной. Струмилин выпивал стакан оленьей крови и сразу же засыпал.
Старики сидели вокруг него, поджав под себя ноги, и курили. Дней через шесть Струмилин проснулся ранним утром и почувствовал в себе звенящую, тугую радость.
Один из стариков улыбнулся и сказал:
— Если ты хочешь любить женщину, значит ты выздоровел.
Каюр Ефим, зевая, заметил:
— Вечно вы, папаша, ерничаете. Тут у человека зубы крошатся, а вы, извините, про это дело разговор заводите.
Струмилин захохотал, поднялся и начал делать зарядку. Ефим смотрел на него изумленно. А старик ненец молча курил и чуть заметно усмехался.
Каюр заглянул в комнату к Струмилину, когда в столовой зимовки начался фильм.
После ужина на всех зимовках Советской Арктики начинаются просмотры кинокартин. Столы в маленькой столовой сдвигаются в одну сторону, на стену вешается экран, из всех пяти или десяти комнат зимовки в столовую приходят люди, и начинается строгий, сосредоточенный просмотр. Одну кинокартину смотрят редко. Как правило, смотрят подряд две или три.
— Ты что, осердился на меня, Пал Иваныч? — спросил Ефим.
— Нет, с чего ты?
— Вилку бросил, гуляш не докушал.
— Ты здесь ни при чем.
— Тогда ладно. А я думал, ты из-за меня. Жаль коня-то, веру он потерял. Да… А как я его стрелять стал, так он левым боком повернулся. Сердцем. Я его и так и сяк — ни в какую. Зуб скалит, пену пускает, хрипит. У нас уж было так однажды. Только молодой летчик-то вез, неопытный. Ну, я и удивился: ты — и вдруг так коня спортил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37