Bалерий Сегаль
Десять лет спустя
Посвящается ВЛАДИМИРУ ЕПИШИНУ, отличному гроссмейстеру и хорошему другу
8 ноября 1905 года
Ранним утром, когда женевский экспресс уже приближался к окраинам Санкт-Петербурга, в полупустом вагоне-ресторане сидели два респектабельных молодых человека и пили водку, закусывая ее осетриной.
— Осень… Поздняя осень, даже листопад уже прошел… Унылая пора, да и места здесь тоскливые, — на ломаном русском языке произнес один из путешественников, задумчиво глядя в окно.
Это был юноша двадцати двух лет, высокий, большеголовый, статный, даже немного грузный. Его собеседник — невысокий, атлетически сложенный мужчина в расцвете лет, в отличном костюме, с полностью оформившейся лысиной и короткой рыжеватой бородкой — был настроен куда более оптимистично.
— Не сомневаюсь, Бени, что ты полюбишь русскую столицу! — отвечал он. — Хотя солнце здесь светит гораздо реже, чем в твоей родной Италии, Петербург все же остается самым прекрасным городом на свете. Можешь поверить бывалому путешественнику.
— Быть может вы и правы, г-н Ульянов, но в таком случае мы еще не доехали до Санкт-Петербурга…
— Разумеется, мы еще только подъезжаем к Петербургу, но да будет тебе известно, что некоторые пригороды русской столицы по совершенству архитектурных ансамблей не уступают первым городам мира.
— Пригороды? — удивился Бени.
— Да-да, пригороды! — подтвердил Ульянов. — Гатчина, Царское Село, Павловск и, конечно, Петергоф… Ведь это о них:
Летят алмазные фонтаны С веселым шумом к облакам:
Под ними плещут истуканы И, мнится, живы; Фидий сам, Питомец Феба и Паллады, Любуясь ими, наконец, Свой очарованный резец Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды, Жемчужной, огненной дугой Валятся, плещут водопады; И ручейки в тени лесной Чуть вьются сонною волной.
Приют покоя и прохлады, Сквозь вечну зелень здесь и там Мелькают светлые беседки…
— Это вы сочинили? — наивно спросил Бени, недостаточно чувствовавший русский язык, чтобы сразу узнавать уверенную поступь классика.
— Ну что ты?! — усмехнулся Ульянов. — Каюсь: грешил в юности, но до таких высот не поднимался. Это Пушкин… Я очень люблю Пушкина, Бени, и часто его вспоминаю, особенно осенью. Отчасти ты прав: теперь уже слишком поздно. Посмотрел бы ты на эти леса месяц назад! Ты только вслушайся в эти строки:
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса — Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса…
— Как просто сказано, как спокойно, — и навсегда!.. Теперь уже так не говорят.
— А вам не кажется, г-н Ульянов, что в вас сейчас говорит свойственная людям тоска по прошлому?
— Нет, не кажется! — уверенно сказал Ульянов. — Здесь другое. Просто любая эпоха рождает своих гениев, но не в каждой области. Наша эпоха не породила гениев слова, равных Пушкину.
— Быть может наша эпоха взяла свое в социально-политической сфере? — предположил Бени.
— О, здесь трудно выдержать испытание временем! — усмехнулся Ульянов. — Одних потомки развенчивают, других — просто постепенно забывают, и это как нельзя лучше подтверждает постулат Маркса о том, что человеческое общество развивается поступательно.
— Так выпьем за Маркса, который никогда не ошибался?
— предложил юноша.
— Давай, Бени, лучше выпьем за русскую столицу… Если б ты знал, за какой прекрасной девушкой я ухаживал в Санкт-Петербурге десять лет назад…
— И к чему это привело? — спросил прямолинейный итальянец.
Ульянов задумался. Воспоминания охватили его.
— Она держала маленькую рюмочную на Мещанской улице… Наверно, я непростительно редко туда заходил… Все чего-то стеснялся… Порой мне кажется, что сейчас я сделал бы все гораздо лучше… Что все было совсем несложно, просто я был дурак… Но может мне это только так кажется… Когда-нибудь я расскажу тебе эту историю, а сейчас давай выпьем!
Пока Ульянов предавался воспоминаниям о своей юношеской страсти, в вагон-ресторан вошла женщина, которую он не любил никогда, но которой суждено было стать спутницей его жизни. Она приближалась к сотрапезникам неуклюжей походкой, свойственной немолодым и неловким особам при перемещении в мчащемся экспрессе.
— Володя! Бени! — еще издали заголосила Крупская. — Мы уже подъезжаем, а вы все еще здесь сидите.
— Не переживай, бабуля, — успокоил супругу Ульянов.
— Мы уже заканчиваем. Пойди, пока, уложи вещи, а мы через пять минут будем… Да, Бени, ты сам видишь: к чему это привело… Кстати, бабуля, ты не хочешь немного выпить?
— Ты же знаешь, что я не пью, Володя, — ответила Крупская тоном смиренной монашки.
— Да знаю я, что все человеческое тебе чуждо, — усмехнулся Ульянов. — Но по случаю возвращения в Санкт-Петербург могла бы и изменить своим принципам. В Швейцарии я и сам почти не пил. Там, собственно, и пить-то было не с кем. Но сейчас, чувствую, наверстаем!.. Ну, ладно, иди, бабуля. Мы скоро придем.
Полчаса спустя это странное трио вошло в пассажирский зал Варшавского вокзала. Ульянов свободно вздохнул, оглядывая высоченные потолки этого сооружения. Таких ему не доводилось видеть ни в Берлине, ни в Женеве, ни в Вене. Бойкие мужички торговали здесь водкой и солеными огурцами, пивом и селедкой, чаем и пирожками. Кругом было грязновато, но как-то отлично. Проходя мимо маленького кафе с тремя столиками и пивным краном на стойке, Ульянов заколебался — стоит ли пить пиво после водки.
— Владимир Ильич! — внезапно послышался у него за спиной знакомый голос.
Ульянов обернулся и сразу узнал Ника Буренина. Большой, румяный, всегда приятно пахнущий пивом — Ник был душой общества петербургских марксистов. Ульянов познакомился с ним пять лет назад, 20 мая 1900 года, во время своего последнего (нелегального) посещения Санкт-Петербурга.
— Здравствуйте, Ник! — обрадовался Ульянов. — Очень рад вас видеть.
— Взаимно, Владимир Ильич! Здравствуйте, Надежда Константиновна!
— Это Бени, — представил юношу Ульянов. — Наш итальянский товарищ.
— Очень приятно… Николай… Я чувствовал, Владимир Ильич, что вы приедете этим поездом. Вчера я навел справки: в меблированных комнатах «Сан-Ремо» есть свободные номера. Если вы не возражаете…
— «Сан-Ремо»? — переспросил Ульянов. — М-м, ну что ж, пожалуй.
Буренин предложил «закинуть» Крупскую с вещами в «Сан-Ремо» («Пусть Надежда Константиновна отдохнет с дороги!»), а затем отправиться на Преображенское кладбище — посетить могилы рабочих, расстрелянных в «кровавое воскресенье». При этом Ник заговорщически подмигнул Ульянову, и тот поспешил согласиться.
Час спустя, оставив Крупскую в меблированных комнатах, Ульянов, Буренин и Бени вышли на Невский проспект. Бени восторженно озирался по сторонам, а Ник посвящал Ульянова в свои планы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32