Азадовский взял трубку, послушал немного, и
его лицо расцвело широкой улыбкой:
- Вот это я хотел услышать! Контрольный сделали? Хвалю.
Видимо, новость была очень хорошей - встав, Азадовский потер руки,
пружинисто пошел к встроенному в стену шкафу, достал из него большую
клетку, на дне которой что-то быстро заметалось, и перенес ее на стол.
Клетка была старой, со следами ржавчины, и походила на скелет абажура.
- Что это? - спросил Татарский.
- Ростропович, - ответил Азадовский.
Он открыл дверцу, и из клетки на стол вылез маленький белый
хомячок. Посмотрев на Татарского маленькими красными глазками, он
спрятал мордочку в лапки и потер нос. Азадовский сладко вздохнул, достал
из стола что-то вроде сумочки для инструментов, раскрыл ее и выложил на
стол пузырек японского клея, пинцет и маленькую баночку.
- Подержи его, - велел он. - Да не бойся, не укусит.
- Как его держать? - вставая с кресла, спросил Татарский.
- Возьми за лапки и разведи их в стороны. Как исусика. Ага, вот
так.
Татарский заметил на грудке хомячка несколько зубчатых
металлических кружков, похожих на часовые шестеренки. Вглядевшись, он
увидел, что это маленькие копии орденов, выполненные с удивительным
искусством, - кажется, в них даже мерцали крошечные камни, что усиливало
сходство с деталями часов. Ни одного из орденов он не узнал - они явно
относились к другой эпохе и напоминали регалии с мундира екатерининского
полководца.
- Кто это ему дал? - спросил он.
- А кто ж ему даст, если не я, - пропел Азадовский, вынимая
пинцетом из баночки короткую ленточку из синего муара. - Держи крепче.
Выдавив на лист бумаги каплю клея, он ловко провел по ней ленточкой
и приложил ее к брюшку хомяка.
- Ой, - сказал Татарский, - он, кажется...
- Обосрался, - констатировал Азадовский, окуная в клей зажатую в
пинцете бриллиантовую снежинку, - это он от радости. Оп...
Бросив пинцет на стол, он наклонился к хомячку и несколько раз
сильно дунул ему на грудь.
- Сохнет мгновенно, - сообщил он. - Можешь отпускать.
Хомячок суетливо забегал по столу - подбегая к краю, он опускал
мордочку, словно пытаясь разглядеть далекий пол, мелко тряс ею и
пускался на другой край, где повторялось то же самое.
- За что ему орден? - спросил Татарский.
- А настроение хорошее. Что, завидно?
Поймав хомячка, Азадовский кинул его назад в клетку, запер ее и
отнес обратно в шкаф.
- Почему у него имя такое странное?
- Знаешь, Вавилен, - сказал Азадовский, садясь за стол, - чья бы
корова мычала, а твоя б молчала.
Татарский вспомнил совет не говорить и не спрашивать лишнего.
Азадовский убрал наградные принадлежности в стол, смял испачканный клеем
лист и швырнул его в корзину.
- Короче, мы тебя берем с испытательным сроком в три месяца, -
сказал он. - У нас сейчас свой отдел рекламы, но мы не столько ее сами
разрабатываем, сколько координируем работу нескольких крупных агентств.
Типа не играем, а счет ведем. Так что будешь пока сидеть в отделе
внутренних рецензий, на третьем этаже в соседнем подъезде. Мы к тебе
приглядимся, подумаем, а потом, если подойдешь, переведем на более
ответственный участок. Видел, сколько у нас этажей?
- Видел, - сказал Татарский.
- Вот то-то. Пространство для роста не ограничено. Вопросы есть?
Татарский решился задать вопрос, мучивший его с первого момента
встречи.
- Скажите, господин Азадовский, я вчера видел клип про какие-то
пилюли - это не вы там играли доктора?
- Ну я, - сухо сказал Азадовский. - А что, нельзя?
Отведя взгляд от Татарского, он взял трубку и открыл записную
книжку. Татарский понял, что аудиенция окончена. Нерешительно переступив
с ноги на ногу, он поглядел на ковер.
- А можно ли...
Азадовский понял его с полуслова. Улыбнувшись, он вытащил соломинку
из вазочки и кинул ее на стол.
- Говно вопрос, - сказал он и принялся набирать номер.
ОБЛАКО В ШТАНАХ
Стержневым элементом офисного пространства был пронзительный голос
кухарки с Западной Украины, доносившийся почти весь день из небольшого
буфета. На него, как на веревку, нанизывались все остальные звенья
звуковой реальности: звонки телефонов, голоса, пищание факса и жужжание
принтера. И уже вокруг этого сгущались материальные предметы и люди,
населявшие комнату, - так, во всяком случае, казалось Татарскому вот уже
несколько месяцев.
- Короче, еду я вчера по Покровке, - тенорком рассказывал
секретарше залетевший с улицы сигаретный критик, - торможу у
перекрестка, Пробка. А рядом со мной "Чайка". И, значит, выходит из нее
реально крутой чечен и глядит по сторонам с таким видом, словно ему
насрать на всех с высокой колокольни. Стоит он так, знаешь,
наслаждается, и тут вдруг рядом останавливается такой реальный
"кадиллак". И вылазит из него такая девчушка, в рваных джинсах и кедах,
и шнырь к ларьку за пепси-колой.
Представляешь себе этого чечена? Такое проглотить!
- Ну! - отвечала секретарша, не отрываясь от компьютерных клавиш.
За спиной Татарского тоже говорили, причем очень громко.
Выслуживался один его подчиненный, пожилой редактор из партийных
журналистов, - он взвинченным басом распекал кого-то через селектор.
Татарский чувствовал, что редактор говорит так оглушительно, безжалостно
и бодро исключительно в расчете на его уши. Это раздражало, и отвечавший
из селектора голос, печальный и тонкий, рождал сочувствие.
- Одну исправил, а другую нет, - тихо говорил этот голос. - Так
произошло.
- Ну и ну, - рявкал редактор. - Ты о чем вообще думаешь на работе?
У тебя идут два материала - один называется "Узник совести", а другой
"Евнухи гарема", да?
- Да.
- Ты берешь оба заголовка в карман, меняешь фонт, а потом на
странице тридцать пять находишь "Узника гарема", да?
- Да.
- Так можно, наверно, догадаться, что на странице семьдесят четыре
у тебя будут "Евнухи совести"? Или ты совсем мудак?
- Совсем мудак, - соглашался печальный голос.
"Оба вы мудаки", - подумал Татарский. С самого утра его мучила
депрессия - скорее всего, из-за затяжного дождя. Он сидел у окна и
глядел на поток автомобилей, катящих по проспекту сквозь мутные струи.
Старые, собранные еще при советской власти "Лады" и "Москвичи" ржавели
вдоль тротуаров как мусор, выброшенный рекой времени на грязный берег.
Сама река времени состояла в основном из ярких иномарок, из-под шин
которых били фонтаны воды.
На столе перед Татарским лежала пачка "Золотой Явы" в рекламной
картонной оправе и стопка бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
его лицо расцвело широкой улыбкой:
- Вот это я хотел услышать! Контрольный сделали? Хвалю.
Видимо, новость была очень хорошей - встав, Азадовский потер руки,
пружинисто пошел к встроенному в стену шкафу, достал из него большую
клетку, на дне которой что-то быстро заметалось, и перенес ее на стол.
Клетка была старой, со следами ржавчины, и походила на скелет абажура.
- Что это? - спросил Татарский.
- Ростропович, - ответил Азадовский.
Он открыл дверцу, и из клетки на стол вылез маленький белый
хомячок. Посмотрев на Татарского маленькими красными глазками, он
спрятал мордочку в лапки и потер нос. Азадовский сладко вздохнул, достал
из стола что-то вроде сумочки для инструментов, раскрыл ее и выложил на
стол пузырек японского клея, пинцет и маленькую баночку.
- Подержи его, - велел он. - Да не бойся, не укусит.
- Как его держать? - вставая с кресла, спросил Татарский.
- Возьми за лапки и разведи их в стороны. Как исусика. Ага, вот
так.
Татарский заметил на грудке хомячка несколько зубчатых
металлических кружков, похожих на часовые шестеренки. Вглядевшись, он
увидел, что это маленькие копии орденов, выполненные с удивительным
искусством, - кажется, в них даже мерцали крошечные камни, что усиливало
сходство с деталями часов. Ни одного из орденов он не узнал - они явно
относились к другой эпохе и напоминали регалии с мундира екатерининского
полководца.
- Кто это ему дал? - спросил он.
- А кто ж ему даст, если не я, - пропел Азадовский, вынимая
пинцетом из баночки короткую ленточку из синего муара. - Держи крепче.
Выдавив на лист бумаги каплю клея, он ловко провел по ней ленточкой
и приложил ее к брюшку хомяка.
- Ой, - сказал Татарский, - он, кажется...
- Обосрался, - констатировал Азадовский, окуная в клей зажатую в
пинцете бриллиантовую снежинку, - это он от радости. Оп...
Бросив пинцет на стол, он наклонился к хомячку и несколько раз
сильно дунул ему на грудь.
- Сохнет мгновенно, - сообщил он. - Можешь отпускать.
Хомячок суетливо забегал по столу - подбегая к краю, он опускал
мордочку, словно пытаясь разглядеть далекий пол, мелко тряс ею и
пускался на другой край, где повторялось то же самое.
- За что ему орден? - спросил Татарский.
- А настроение хорошее. Что, завидно?
Поймав хомячка, Азадовский кинул его назад в клетку, запер ее и
отнес обратно в шкаф.
- Почему у него имя такое странное?
- Знаешь, Вавилен, - сказал Азадовский, садясь за стол, - чья бы
корова мычала, а твоя б молчала.
Татарский вспомнил совет не говорить и не спрашивать лишнего.
Азадовский убрал наградные принадлежности в стол, смял испачканный клеем
лист и швырнул его в корзину.
- Короче, мы тебя берем с испытательным сроком в три месяца, -
сказал он. - У нас сейчас свой отдел рекламы, но мы не столько ее сами
разрабатываем, сколько координируем работу нескольких крупных агентств.
Типа не играем, а счет ведем. Так что будешь пока сидеть в отделе
внутренних рецензий, на третьем этаже в соседнем подъезде. Мы к тебе
приглядимся, подумаем, а потом, если подойдешь, переведем на более
ответственный участок. Видел, сколько у нас этажей?
- Видел, - сказал Татарский.
- Вот то-то. Пространство для роста не ограничено. Вопросы есть?
Татарский решился задать вопрос, мучивший его с первого момента
встречи.
- Скажите, господин Азадовский, я вчера видел клип про какие-то
пилюли - это не вы там играли доктора?
- Ну я, - сухо сказал Азадовский. - А что, нельзя?
Отведя взгляд от Татарского, он взял трубку и открыл записную
книжку. Татарский понял, что аудиенция окончена. Нерешительно переступив
с ноги на ногу, он поглядел на ковер.
- А можно ли...
Азадовский понял его с полуслова. Улыбнувшись, он вытащил соломинку
из вазочки и кинул ее на стол.
- Говно вопрос, - сказал он и принялся набирать номер.
ОБЛАКО В ШТАНАХ
Стержневым элементом офисного пространства был пронзительный голос
кухарки с Западной Украины, доносившийся почти весь день из небольшого
буфета. На него, как на веревку, нанизывались все остальные звенья
звуковой реальности: звонки телефонов, голоса, пищание факса и жужжание
принтера. И уже вокруг этого сгущались материальные предметы и люди,
населявшие комнату, - так, во всяком случае, казалось Татарскому вот уже
несколько месяцев.
- Короче, еду я вчера по Покровке, - тенорком рассказывал
секретарше залетевший с улицы сигаретный критик, - торможу у
перекрестка, Пробка. А рядом со мной "Чайка". И, значит, выходит из нее
реально крутой чечен и глядит по сторонам с таким видом, словно ему
насрать на всех с высокой колокольни. Стоит он так, знаешь,
наслаждается, и тут вдруг рядом останавливается такой реальный
"кадиллак". И вылазит из него такая девчушка, в рваных джинсах и кедах,
и шнырь к ларьку за пепси-колой.
Представляешь себе этого чечена? Такое проглотить!
- Ну! - отвечала секретарша, не отрываясь от компьютерных клавиш.
За спиной Татарского тоже говорили, причем очень громко.
Выслуживался один его подчиненный, пожилой редактор из партийных
журналистов, - он взвинченным басом распекал кого-то через селектор.
Татарский чувствовал, что редактор говорит так оглушительно, безжалостно
и бодро исключительно в расчете на его уши. Это раздражало, и отвечавший
из селектора голос, печальный и тонкий, рождал сочувствие.
- Одну исправил, а другую нет, - тихо говорил этот голос. - Так
произошло.
- Ну и ну, - рявкал редактор. - Ты о чем вообще думаешь на работе?
У тебя идут два материала - один называется "Узник совести", а другой
"Евнухи гарема", да?
- Да.
- Ты берешь оба заголовка в карман, меняешь фонт, а потом на
странице тридцать пять находишь "Узника гарема", да?
- Да.
- Так можно, наверно, догадаться, что на странице семьдесят четыре
у тебя будут "Евнухи совести"? Или ты совсем мудак?
- Совсем мудак, - соглашался печальный голос.
"Оба вы мудаки", - подумал Татарский. С самого утра его мучила
депрессия - скорее всего, из-за затяжного дождя. Он сидел у окна и
глядел на поток автомобилей, катящих по проспекту сквозь мутные струи.
Старые, собранные еще при советской власти "Лады" и "Москвичи" ржавели
вдоль тротуаров как мусор, выброшенный рекой времени на грязный берег.
Сама река времени состояла в основном из ярких иномарок, из-под шин
которых били фонтаны воды.
На столе перед Татарским лежала пачка "Золотой Явы" в рекламной
картонной оправе и стопка бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74