Беда какая".
И в самом деле, милостивый государь, посудите сами: когда на вас, баловня тишины уездной и благорасположения окружающих, не обремененного государственными заботами и в простоте душевной помышляющего о маленьком своем счастье без всякого там тщеславия и прочих иных чудачеств, вдруг сваливается тяжесть, недоступная вашему разуму и душе; когда на протяжении целой недели вы погружаетесь в разгул чужих страстей, намеков, недомолвок, тонкостей таких, что не приведи господь; когда сам военный министр, а не какой-нибудь уездный дворянский предводитель вам вопросы задает и нагоняет тумана: когда на ваших глазах цареубийце кресло предлагают - ну как вам с вашим-то ясным взором, и простотой, и неискушенностью не ужаснуться да не впасть в меланхолию?
И так-то вот мучаясь, начинаете вы понимать, каково это быть у государственного кормила, чувствуя в сердце одно, а совершая другое, хотя все ради пользы отечества. И так это все тонко, хитро и недоступно, что греховными, а не просто смешными кажутся вам уездные ваши мечтания: мол, мне бы министром, я бы уж все поворотил наилучшим образом. Где уж там! И не зря, не зря ваша матушка слезы лила, предчувствуя - каково это в Петербурге не сладко в чинах ходить, коли нет на то Божьего изволения.
Так в расстроенных чувствах, в тревоге и в смятении шествовал наш герой по Васильевскому острову, но едва дошел до места, где Большой проспект смыкается с Первою линией, как словно из-под земли, из крутящегося снега и мрака вдруг вырвалась карета шестеркой и остановилась перегородив Авросимову дальнейший путь; и не успел он, как говорится, охнуть, из кареты показалось знакомое обрюзгшее лицо графа Татищева, и военный министр сказал, улыбнувшись одними губами:
- Что это, сударь мой, пешком топаешь, ровно мужик? Так и замерзнуть недолго. Ишь разыгралась, - и он поглядел на черное небо. - А? Что скажешь?
- Не замерзну, ваше сиятельство, - широко разевая от страха рот, сказал Авросимов. - Я мороза не боюсь.
- Молодой ты какой да рыжий да ничего не боишься, - сказал граф непонятно к чему. - У тебя друзья-то тоже небось молодые? Тоже небось всё на свой лад переворотить намереваются? А?
- У меня здесь и друзей-то нету, - не в себе промолвил Авросимов, - упаси бог...
- Что ж так? - усмехнулся военный министр. - Без друзей и не решить ничего... Вот Пестель с друзьями новые законы вздумал издать, крестьян освободить. Резонно? Что скажешь?..
- Нельзя этого делать, - выдавил Авросимов, переставая хоть что-нибудь понимать. - Нельзя... Так уж определено, что нельзя.
- Глуп ты, однако, - рассердился граф. - В государственных вопросах должно рассуждать исходя из блага отечества, а для сего голову надо иметь... А у Пестеля государственная голова! - почти крикнул он. - И ты, сударь, пошел бы за ним, помани он тебя...
- Да нет же, ваше сиятельство, - почти плача, возразил наш герой. - Вот уж нет...
Тут граф засмеялся:
- Эк тебя трясет. Уж не к девице какой пробирался? А?
- От внезапности встречи, ваше сиятельство...
- Врешь, - хмыкнул граф, - в женском обществе покоя ищешь... А к Пестелю, я замечаю, у тебя симпатии.... Размышляешь, что да как... Да?
- Никак нет, - выдохнул Авросимов с ужасом.
- А отчего же нет? Это даже странно. Вот ежели бы ты сказал, что, мол, симпатию имею, но подавляю, мол, я бы тебе поверил.
- Я государю привержен, - заплакал Авросимов.
- Государю, - передразнил граф. - Государь есть идея. А в сердце у тебя что?
- Государь...
- Государь, - снова передразнил Татищев. - А сам к женщине спешишь.
- Никак нет, - заторопился Авросимов, а сам подумал: "Да как же это нет, когда именно да?" - и вспомнил давешнюю незнакомку.
- Ну ладно, ступай, - сказал граф сердито и полез в карету, захлопнул дверцу, но тут же высунулся, протянул Авросимову руку.
- Возьми-ка вот.
- Что это? - не понял наш герой.
- Возьми, возьми, - сказал граф по-простецки, но в то же время несколько таинственно, и что-то скользкое шлепнулось в подставленную Авросимовым ладонь.
- Благодарю покорно, ваше сиятельство, - пролепетал он, а сам подумал: "Уж не орден ли?"
Граф засмеялся. Кучер взмахнул кнутом. Экипаж скрылся.
Авросимов кинулся к ближайшему фонарю и раскрыл ладонь. Маленький красный бесенок с черными рожками стоял подбоченясь и глядел на него голубыми пронзительными глазами. Затем он вытянул вперед свою красную ручку и сказал, обращаясь неведомо к кому:
- Господа, не сочтите меня чрезмерно привередливым, но этакого подвоха от их сиятельства я никак не ждал-с...
Наш герой в ужасе тряхнул ладонь, сгреб снегу и потер руки. Наваждение исчезло.
Впрочем, и это бы ничего, но дома Ерофеич поведал, что в его, Авросимова, отсутствие наведывалась дама, барина спрашивала, ожидать отказалась, назвалась непонятно.
- Какая еще дама? - простонал Авросимов, валясь в чем был на кровать.
- Знатная, - сказал Ерофеич. - Два жеребца на месте не стоят.
Но образ прекрасной незнакомки померк в сознании Авросимова под тяжестью иных событий, померк, наподобие сумеречного Петербурга. Вертя на подушке голову, он пытался унять дрожь в челюстях и причитал:
- Цареубийца проклятый, сатана! Каторга по тебе плачет! Беда какая... Зачем, зачем это мне, господи!..
Ерофеич, видя, как дитя страдает, кинулся в кухню стремглав.
А наш герой был, что называется, при последнем издыхании от страха и сумбура в голове, но, на его счастье, Ерофеич внес в комнату и поставил на стол дымящуюся тарелку щей с бараниной, и сытный аромат заставил Авросимова вздрогнуть и открыть глаза, ибо хотя и был он натурой чувствительной и по тем временам тонкой, однако молодость и здоровье делали свое дело, а пустой желудок отказывался ждать.
Кое-как переодевшись с помощью Ерофеича, Авросимов уселся к столу, испытывая естественное нетерпение, а тут еще, как сквозь туман, различил пузатую рюмку с крепкой домашней наливкой и, заткнув за воротник салфетку, опрокинул наливку одним махом.
- Может, огурчиков солененьких? - спросил Ерофеич.
- Давай, давай, - сказал наш герой, обжигаясь щами.
Ел он торопливо, но пища пока не производила своего благотворного влияния, и Авросимов не ощущал приятной расслабленности в теле, а, напротив, с каким-то ожесточением представлял себя рядом с военным министром, и как он, Авросимов, стоит, вытянув руки по швам, и как говорит жалкие слова, вместо того чтобы толково все разъяснить о себе и свое мнение относительно графского любопытства; то вдруг круглое лицо Пестеля, бледное и напряженное, появлялось перед ним, словно из пара, вьющегося над щами, и Авросимов пытался увязать его злодейство с тем, что граф Татищев понимает об этом.
И ведь как не помянуть матушку добрым словом, хотя, с другой стороны, все надо пройти самому и все понять. Вот, к примеру, надо, собравшись с мыслями, определить, как Пестель на злодейство решился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
И в самом деле, милостивый государь, посудите сами: когда на вас, баловня тишины уездной и благорасположения окружающих, не обремененного государственными заботами и в простоте душевной помышляющего о маленьком своем счастье без всякого там тщеславия и прочих иных чудачеств, вдруг сваливается тяжесть, недоступная вашему разуму и душе; когда на протяжении целой недели вы погружаетесь в разгул чужих страстей, намеков, недомолвок, тонкостей таких, что не приведи господь; когда сам военный министр, а не какой-нибудь уездный дворянский предводитель вам вопросы задает и нагоняет тумана: когда на ваших глазах цареубийце кресло предлагают - ну как вам с вашим-то ясным взором, и простотой, и неискушенностью не ужаснуться да не впасть в меланхолию?
И так-то вот мучаясь, начинаете вы понимать, каково это быть у государственного кормила, чувствуя в сердце одно, а совершая другое, хотя все ради пользы отечества. И так это все тонко, хитро и недоступно, что греховными, а не просто смешными кажутся вам уездные ваши мечтания: мол, мне бы министром, я бы уж все поворотил наилучшим образом. Где уж там! И не зря, не зря ваша матушка слезы лила, предчувствуя - каково это в Петербурге не сладко в чинах ходить, коли нет на то Божьего изволения.
Так в расстроенных чувствах, в тревоге и в смятении шествовал наш герой по Васильевскому острову, но едва дошел до места, где Большой проспект смыкается с Первою линией, как словно из-под земли, из крутящегося снега и мрака вдруг вырвалась карета шестеркой и остановилась перегородив Авросимову дальнейший путь; и не успел он, как говорится, охнуть, из кареты показалось знакомое обрюзгшее лицо графа Татищева, и военный министр сказал, улыбнувшись одними губами:
- Что это, сударь мой, пешком топаешь, ровно мужик? Так и замерзнуть недолго. Ишь разыгралась, - и он поглядел на черное небо. - А? Что скажешь?
- Не замерзну, ваше сиятельство, - широко разевая от страха рот, сказал Авросимов. - Я мороза не боюсь.
- Молодой ты какой да рыжий да ничего не боишься, - сказал граф непонятно к чему. - У тебя друзья-то тоже небось молодые? Тоже небось всё на свой лад переворотить намереваются? А?
- У меня здесь и друзей-то нету, - не в себе промолвил Авросимов, - упаси бог...
- Что ж так? - усмехнулся военный министр. - Без друзей и не решить ничего... Вот Пестель с друзьями новые законы вздумал издать, крестьян освободить. Резонно? Что скажешь?..
- Нельзя этого делать, - выдавил Авросимов, переставая хоть что-нибудь понимать. - Нельзя... Так уж определено, что нельзя.
- Глуп ты, однако, - рассердился граф. - В государственных вопросах должно рассуждать исходя из блага отечества, а для сего голову надо иметь... А у Пестеля государственная голова! - почти крикнул он. - И ты, сударь, пошел бы за ним, помани он тебя...
- Да нет же, ваше сиятельство, - почти плача, возразил наш герой. - Вот уж нет...
Тут граф засмеялся:
- Эк тебя трясет. Уж не к девице какой пробирался? А?
- От внезапности встречи, ваше сиятельство...
- Врешь, - хмыкнул граф, - в женском обществе покоя ищешь... А к Пестелю, я замечаю, у тебя симпатии.... Размышляешь, что да как... Да?
- Никак нет, - выдохнул Авросимов с ужасом.
- А отчего же нет? Это даже странно. Вот ежели бы ты сказал, что, мол, симпатию имею, но подавляю, мол, я бы тебе поверил.
- Я государю привержен, - заплакал Авросимов.
- Государю, - передразнил граф. - Государь есть идея. А в сердце у тебя что?
- Государь...
- Государь, - снова передразнил Татищев. - А сам к женщине спешишь.
- Никак нет, - заторопился Авросимов, а сам подумал: "Да как же это нет, когда именно да?" - и вспомнил давешнюю незнакомку.
- Ну ладно, ступай, - сказал граф сердито и полез в карету, захлопнул дверцу, но тут же высунулся, протянул Авросимову руку.
- Возьми-ка вот.
- Что это? - не понял наш герой.
- Возьми, возьми, - сказал граф по-простецки, но в то же время несколько таинственно, и что-то скользкое шлепнулось в подставленную Авросимовым ладонь.
- Благодарю покорно, ваше сиятельство, - пролепетал он, а сам подумал: "Уж не орден ли?"
Граф засмеялся. Кучер взмахнул кнутом. Экипаж скрылся.
Авросимов кинулся к ближайшему фонарю и раскрыл ладонь. Маленький красный бесенок с черными рожками стоял подбоченясь и глядел на него голубыми пронзительными глазами. Затем он вытянул вперед свою красную ручку и сказал, обращаясь неведомо к кому:
- Господа, не сочтите меня чрезмерно привередливым, но этакого подвоха от их сиятельства я никак не ждал-с...
Наш герой в ужасе тряхнул ладонь, сгреб снегу и потер руки. Наваждение исчезло.
Впрочем, и это бы ничего, но дома Ерофеич поведал, что в его, Авросимова, отсутствие наведывалась дама, барина спрашивала, ожидать отказалась, назвалась непонятно.
- Какая еще дама? - простонал Авросимов, валясь в чем был на кровать.
- Знатная, - сказал Ерофеич. - Два жеребца на месте не стоят.
Но образ прекрасной незнакомки померк в сознании Авросимова под тяжестью иных событий, померк, наподобие сумеречного Петербурга. Вертя на подушке голову, он пытался унять дрожь в челюстях и причитал:
- Цареубийца проклятый, сатана! Каторга по тебе плачет! Беда какая... Зачем, зачем это мне, господи!..
Ерофеич, видя, как дитя страдает, кинулся в кухню стремглав.
А наш герой был, что называется, при последнем издыхании от страха и сумбура в голове, но, на его счастье, Ерофеич внес в комнату и поставил на стол дымящуюся тарелку щей с бараниной, и сытный аромат заставил Авросимова вздрогнуть и открыть глаза, ибо хотя и был он натурой чувствительной и по тем временам тонкой, однако молодость и здоровье делали свое дело, а пустой желудок отказывался ждать.
Кое-как переодевшись с помощью Ерофеича, Авросимов уселся к столу, испытывая естественное нетерпение, а тут еще, как сквозь туман, различил пузатую рюмку с крепкой домашней наливкой и, заткнув за воротник салфетку, опрокинул наливку одним махом.
- Может, огурчиков солененьких? - спросил Ерофеич.
- Давай, давай, - сказал наш герой, обжигаясь щами.
Ел он торопливо, но пища пока не производила своего благотворного влияния, и Авросимов не ощущал приятной расслабленности в теле, а, напротив, с каким-то ожесточением представлял себя рядом с военным министром, и как он, Авросимов, стоит, вытянув руки по швам, и как говорит жалкие слова, вместо того чтобы толково все разъяснить о себе и свое мнение относительно графского любопытства; то вдруг круглое лицо Пестеля, бледное и напряженное, появлялось перед ним, словно из пара, вьющегося над щами, и Авросимов пытался увязать его злодейство с тем, что граф Татищев понимает об этом.
И ведь как не помянуть матушку добрым словом, хотя, с другой стороны, все надо пройти самому и все понять. Вот, к примеру, надо, собравшись с мыслями, определить, как Пестель на злодейство решился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75