Белый дым
Повесть
(груз)
ГОРА БЕЗМОЗГЛАЯ
Наш дом стоял посреди поля. Чуть поодаль была полуразрушенная старинная башня. На окраине поля — три кипариса, за кипарисами каменный домик, крытый черепицей. В домике жила тетя Тасо.
Если я попадался ей в руки, она меня затискивала и зацеловывала до одурения.
— Ребенка тебе надо, своего! — говорил ей дед За- кара и вел меня в дом.
Дед Закара — высокий. В руках он держал длинную самшитовую палку, на голове у него круглая туши некая шапка, выцветший архалук подпоясан узеньким пояском с серебряными бляшками.
Мать моя сидела перед домом на камне и лущила кукурузу. Дом был деревянный, низенький. В золе, горкой наваленной под инжировым деревом, копались куры. К стволу инжира привязан ослик, верхом на осле —Гя. Мы с мамой — нахлебники. Это я узнал от мальчишек. Они так и окликали меня: нахлебник! Кроме того, мы еще были брошенные. Ни у одного из моих новых приятелей нет отца, но они не считались брошенными. Их отцы воевали на фронте: вернутся с войны в свои семьи. А мы с мамой — самые настоящие брошенные. И вдобавок — городские! Это почему-то звучало как самая горькая насмешка.
— Эй, городские, приехали на дармовщинку?!
— Голод — не тетка,— говаривал дед Закара.— Вдову голод как стал донимать, так она через гроб мужа переступила, за хлебом тянулись...
Я не знаю, что такое голод. Хлеб у нас лежит на полке, висящей на крепкой проволоке.
...Мама наполнила мне миску фасолью, накрошила туда сухого ячменного хлеба, и я уплетаю за обе щеки. Дед Закара сидит и смотрит на меня, положив на стол руки — два ржавых булыжника.
Дождь. В доме темно. Пахнет сырой землей. Пол в избе земляной, плотно утоптанный. У стены — огромная тахта, покрытая рваным ковром, на ковре мутака — как мешок, набитый мукой. Это не мутака, а мой конь...
Внезапно комната озаряется светом, и спустя мгновение гром сотрясает стены. Ячменный хлеб серый и горький. Недавно дед Закара навьючил на осла пшеницу и свез в деревню, откуда привез ячменя в два раза больше. Мельница на реке в овраге: сейчас речка разлилась, и детям нельзя спускаться туда без взрослых, ведьма повстречается и утащит.
Ведьма — такая старуха, быстро-быстро, мелкими шажками перебегает поле, а сама что-то шепчет своим беззубым ртом.
Молния.
Если успею сосчитать до трех, пока грянет гром...
Что тогда?
Мама будет долго жить!
Успеваю!
— Илья по небу на колеснице катается! — говорит дед Закара.
— Это какой Илья?
— Илья-пророк. В колесницу два коня впряжены — белый да вороной.
Белый конь Да вороной, Ниспошли, Господь, Покой!..
— А почему его, коней на фронт не мобилизовали?
...Осла нашего увели вчера. Уполномоченный Сика сунул деду какую-то бумажку и потащил осла на веревке, Дед брел за ним до конца поля, и я следом.
— У меня два сына на фронте, осла уж могли бы оставить!
— Гы-ы, так как же Пело?..— осклабился уполномоченный.
Дед замахнулся палкой, но тот увернулся, бросил веревку и рванул вниз, под гору. Хромой, он так забавно бежал, что я расхохотался. Он остановился:
— Брось мне сюда эту волчью сыть, осла своего!
— А ты поднимись и возьми, кто тебе мешает?
И мы оба смеялись —я и дед Закара.
Уполномоченный не без опаски приблизился к нам.
Смотри не замахивайся, Закара, а не то!
— Бери, бери! Воевать этот осел будет лучше тебя!
Я еще громче смеюсь. Правда, смешно — что наш
осел будет воевать лучше, чем уполномоченный Сика.
— А этот ублюдок чего хохочет! — огрызается Сика.
Он уже далеко, за ним трусит осел, словно к бою готовится. А у меня в груди что-то болезненно сжалось, как будто кто-то железными пальцами сдавил мне сердце.
...Мы сидим у дороги, болтаем ногами в ручье, который протекает по дну рва, грязный, цвета глины. Между высокими замершими травинками прыгают кузнечики.
В зарослях ежевики посвистывает птичка. Посреди дороги — большая лужа. В луже лежит буйвол, шкура его так блестит на солнце, словно его только что слепили из глины. Кола, пасущий этого буйвола, сидит со мной рядом и говорит:
— Давеча мать моя возвращалась из лесу, шла через гору Безмозглую, слышит — тетушка Тасо смеется, заливается...
— А что понадобилось там Тасо? — спрашивает Годердзи.
— А мать глядит, к дереву председателе кобыла привязана. Во как!
Кола и Годердзи старше меня. В их разговоре я не все понимаю, но слушаю внимательно.
На Безмозглой горе — кладбище. Такого маленького кладбища я больше никогда не видел. Всего несколько могил, обнесенных железной решеткой, и несколько корявых абрикосовых деревьев, скучных, бесплодных. А одна могила там — совсем свежая, со звездой. Похоронен в ней лейтенант, летчик, таджик. Аэродром совсем близко от нашего села, рукой подать. А мы-то думали что военные умирают только на фронте. Когда лейтенанта похоронили, наше маленькое кладбище стало как-то значительнее и строже.
— Меня тоже похоронят на Безмозглой горе,— говорит Парна.
Парна сидит чуть поодаль. Лицо у него землисто-зеленого цвета, и дышит он тяжело и часто. Ребята толкуют, будто сердце у него с правой стороны. Мы все
знаем, что Парна скоро умрет. Он сам тоже знает об этом. Вот и сейчас сидит он в сторонке и глядит на нас, иногда вставит словечко-другое. Тогда мы замолкаем на некоторое время. Мы очень жалеем Парну.
— И мне тоже звезду поставят! — говорит Парна.
Мы знаем, что это неправда, но не спорим. Ему все
простительно.
— Вчера я на Алазани вот такого сома поймал,— говорит Годердзи.
Кола ухмыляется и ковыряет своим прутиком землю.
— Ну и что он тебе сказал? — спрашивает он у Годердзи.
— А что он должен был сказать?
— А ты не слыхал, что сомы говорить умеют?
— Мой не умел!
Я вижу, как по дороге идет мама. Наверное, ищет меня. Если б не ребята, вскочил бы и побежал ей навстречу.
— Вон мамаша твоя! — докладывает Кола.
— Вижу.— Я делаю такое лицо, будто мне нипочем, что меня ищут.
— Резо! — кричит мама.— Резо!
— Зовет! — Кола толкает локтем в бок.
— Слышу.
Мама не видит меня и, постояв немного, уходит обратно.
— А вы правда брошенные? — спрашивает Годердзи.
— Да,— я опускаю голову, и слезы подступают к самому горлу.
— Парна, а ну, дай я руку тебе на сердце положу,— оборачивается Годердзи к Парне.
— Ишак! — сердится Кола на Годердзи.
— Иди! — охотно соглашается Парна и расстегивает ворот.
Годердзи сует руку ему за пазуху. Лицо его постепенно светлеет.
— Как бьется, э-э!
Парна гордо улыбается.
— Иди и ты,— зовет он меня,-- ты же не пробовал!
Мне почему-то страшно и совсем не хочется, но я иду.
— Правее,— диктует Парна,— еще!
В руке у меня как будто птичка жалобно трепыхалась, как будто не чужое это сердце, а мое собственное, и я тоже скоро умру и меня закопают в землю на Безмозглой горе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Повесть
(груз)
ГОРА БЕЗМОЗГЛАЯ
Наш дом стоял посреди поля. Чуть поодаль была полуразрушенная старинная башня. На окраине поля — три кипариса, за кипарисами каменный домик, крытый черепицей. В домике жила тетя Тасо.
Если я попадался ей в руки, она меня затискивала и зацеловывала до одурения.
— Ребенка тебе надо, своего! — говорил ей дед За- кара и вел меня в дом.
Дед Закара — высокий. В руках он держал длинную самшитовую палку, на голове у него круглая туши некая шапка, выцветший архалук подпоясан узеньким пояском с серебряными бляшками.
Мать моя сидела перед домом на камне и лущила кукурузу. Дом был деревянный, низенький. В золе, горкой наваленной под инжировым деревом, копались куры. К стволу инжира привязан ослик, верхом на осле —Гя. Мы с мамой — нахлебники. Это я узнал от мальчишек. Они так и окликали меня: нахлебник! Кроме того, мы еще были брошенные. Ни у одного из моих новых приятелей нет отца, но они не считались брошенными. Их отцы воевали на фронте: вернутся с войны в свои семьи. А мы с мамой — самые настоящие брошенные. И вдобавок — городские! Это почему-то звучало как самая горькая насмешка.
— Эй, городские, приехали на дармовщинку?!
— Голод — не тетка,— говаривал дед Закара.— Вдову голод как стал донимать, так она через гроб мужа переступила, за хлебом тянулись...
Я не знаю, что такое голод. Хлеб у нас лежит на полке, висящей на крепкой проволоке.
...Мама наполнила мне миску фасолью, накрошила туда сухого ячменного хлеба, и я уплетаю за обе щеки. Дед Закара сидит и смотрит на меня, положив на стол руки — два ржавых булыжника.
Дождь. В доме темно. Пахнет сырой землей. Пол в избе земляной, плотно утоптанный. У стены — огромная тахта, покрытая рваным ковром, на ковре мутака — как мешок, набитый мукой. Это не мутака, а мой конь...
Внезапно комната озаряется светом, и спустя мгновение гром сотрясает стены. Ячменный хлеб серый и горький. Недавно дед Закара навьючил на осла пшеницу и свез в деревню, откуда привез ячменя в два раза больше. Мельница на реке в овраге: сейчас речка разлилась, и детям нельзя спускаться туда без взрослых, ведьма повстречается и утащит.
Ведьма — такая старуха, быстро-быстро, мелкими шажками перебегает поле, а сама что-то шепчет своим беззубым ртом.
Молния.
Если успею сосчитать до трех, пока грянет гром...
Что тогда?
Мама будет долго жить!
Успеваю!
— Илья по небу на колеснице катается! — говорит дед Закара.
— Это какой Илья?
— Илья-пророк. В колесницу два коня впряжены — белый да вороной.
Белый конь Да вороной, Ниспошли, Господь, Покой!..
— А почему его, коней на фронт не мобилизовали?
...Осла нашего увели вчера. Уполномоченный Сика сунул деду какую-то бумажку и потащил осла на веревке, Дед брел за ним до конца поля, и я следом.
— У меня два сына на фронте, осла уж могли бы оставить!
— Гы-ы, так как же Пело?..— осклабился уполномоченный.
Дед замахнулся палкой, но тот увернулся, бросил веревку и рванул вниз, под гору. Хромой, он так забавно бежал, что я расхохотался. Он остановился:
— Брось мне сюда эту волчью сыть, осла своего!
— А ты поднимись и возьми, кто тебе мешает?
И мы оба смеялись —я и дед Закара.
Уполномоченный не без опаски приблизился к нам.
Смотри не замахивайся, Закара, а не то!
— Бери, бери! Воевать этот осел будет лучше тебя!
Я еще громче смеюсь. Правда, смешно — что наш
осел будет воевать лучше, чем уполномоченный Сика.
— А этот ублюдок чего хохочет! — огрызается Сика.
Он уже далеко, за ним трусит осел, словно к бою готовится. А у меня в груди что-то болезненно сжалось, как будто кто-то железными пальцами сдавил мне сердце.
...Мы сидим у дороги, болтаем ногами в ручье, который протекает по дну рва, грязный, цвета глины. Между высокими замершими травинками прыгают кузнечики.
В зарослях ежевики посвистывает птичка. Посреди дороги — большая лужа. В луже лежит буйвол, шкура его так блестит на солнце, словно его только что слепили из глины. Кола, пасущий этого буйвола, сидит со мной рядом и говорит:
— Давеча мать моя возвращалась из лесу, шла через гору Безмозглую, слышит — тетушка Тасо смеется, заливается...
— А что понадобилось там Тасо? — спрашивает Годердзи.
— А мать глядит, к дереву председателе кобыла привязана. Во как!
Кола и Годердзи старше меня. В их разговоре я не все понимаю, но слушаю внимательно.
На Безмозглой горе — кладбище. Такого маленького кладбища я больше никогда не видел. Всего несколько могил, обнесенных железной решеткой, и несколько корявых абрикосовых деревьев, скучных, бесплодных. А одна могила там — совсем свежая, со звездой. Похоронен в ней лейтенант, летчик, таджик. Аэродром совсем близко от нашего села, рукой подать. А мы-то думали что военные умирают только на фронте. Когда лейтенанта похоронили, наше маленькое кладбище стало как-то значительнее и строже.
— Меня тоже похоронят на Безмозглой горе,— говорит Парна.
Парна сидит чуть поодаль. Лицо у него землисто-зеленого цвета, и дышит он тяжело и часто. Ребята толкуют, будто сердце у него с правой стороны. Мы все
знаем, что Парна скоро умрет. Он сам тоже знает об этом. Вот и сейчас сидит он в сторонке и глядит на нас, иногда вставит словечко-другое. Тогда мы замолкаем на некоторое время. Мы очень жалеем Парну.
— И мне тоже звезду поставят! — говорит Парна.
Мы знаем, что это неправда, но не спорим. Ему все
простительно.
— Вчера я на Алазани вот такого сома поймал,— говорит Годердзи.
Кола ухмыляется и ковыряет своим прутиком землю.
— Ну и что он тебе сказал? — спрашивает он у Годердзи.
— А что он должен был сказать?
— А ты не слыхал, что сомы говорить умеют?
— Мой не умел!
Я вижу, как по дороге идет мама. Наверное, ищет меня. Если б не ребята, вскочил бы и побежал ей навстречу.
— Вон мамаша твоя! — докладывает Кола.
— Вижу.— Я делаю такое лицо, будто мне нипочем, что меня ищут.
— Резо! — кричит мама.— Резо!
— Зовет! — Кола толкает локтем в бок.
— Слышу.
Мама не видит меня и, постояв немного, уходит обратно.
— А вы правда брошенные? — спрашивает Годердзи.
— Да,— я опускаю голову, и слезы подступают к самому горлу.
— Парна, а ну, дай я руку тебе на сердце положу,— оборачивается Годердзи к Парне.
— Ишак! — сердится Кола на Годердзи.
— Иди! — охотно соглашается Парна и расстегивает ворот.
Годердзи сует руку ему за пазуху. Лицо его постепенно светлеет.
— Как бьется, э-э!
Парна гордо улыбается.
— Иди и ты,— зовет он меня,-- ты же не пробовал!
Мне почему-то страшно и совсем не хочется, но я иду.
— Правее,— диктует Парна,— еще!
В руке у меня как будто птичка жалобно трепыхалась, как будто не чужое это сердце, а мое собственное, и я тоже скоро умру и меня закопают в землю на Безмозглой горе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27