Но тотчас примолкла.
Воспоминание о том кровавом дне не оставляло ее.
...Зарычало ущелье. Пришел Мамбре с окровавленным кинжалом. Погладил он волосы Шогер и сказал: «Пес получил свое...»
Хачипап снял папаху с головы невестки и надел ее на голову Мамбре.
«Месть твоя свята, сын мой...»
Давно это было...
Перед бабушкой Шогер мгла. Из мглы черным голосом рычит тот далекий день. Село собралось на горе и оттуда забрасывает камнями место, где испустил дух монгольский нойон Чар-Катай, где будут тлеть кости Бахши-бека, где потом зажурчит несущая жизнь вода.
«Насыпай, насыпай...»
И сейчас еще высится груда камней в ущелье Цицернаванка...
Гранат горит красным пламенем на зеленеющей земле Ладанных полей. Под тенью его журчит вода.
Бабушка Шогер вынимает руку из воды, стряхивает капли на землю, чтобы ни одна из них зря не пропала, чтобы не пропал труд и пот ее внуков.
Зазеленели Ладанные поля. Тень граната прохладная.
Мчится Астг на коне по Ладанным полям, баюкающим в своих объятиях обильную воду, источающую зеленую песнь земли. Не искры, а брызги воды — сотни маленьких солнц — вылетают из-под копыт коня.
Ладанные поля утолили свою жажду. А мы, крылатая всадница?.. Мы с тобою утолим?..
...Стонут Ладанные поля.
«Не уйдешь ведь, нет?..»
«Нет! — кричит мое сердце.— Не уйду!».
Запоздалая улыбка на лице бабушки Шогер. О чем она?
Из ущелья выходит дядюшка Мамбре. Приближается и садится под тень расцветшего граната.
— Что ты?—спрашивает он, глядя на улыбающуюся свою старуху.
— В кладовой старого дома осталось вино,— говорит бабушка Шогер.— Сходи за ним.
— На что оно тебе?
— Сходи. Будем свадьбу играть моему Граче...
ЖАЖДУ —ДАЙТЕ ВОДЫ
Новые сады на Ладанных полях. Все вокруг утонуло в зелени...
Впервые в жизни я оказался здесь на пахоте малым ребенком. Наш клочок земли был рядом с Хачипаповым. Он и пахал его. А меня вроде бы на подмогу прислали.
Умаявшись, садились перекусить тут же на борозде. Крестьянская пища нехитрая: хлеб, мацун да мята перечная для остроты.
«Чего на борозду садишься?»—удивленно спрашивал я Хачипапа.
«Чтоб тепло земли выгнало холод из моих колен»,— отвечал он.
Закончив вспашку, мы спускались к дому: Хачипап — пешком, я — на груженном сеном коне. Мал был еще.
Собираясь домой, Хачипап не вытряхивал землю из карманов и трехов — уносил все крохи с собой, чтобы оживить клочок скалы перед своим домом. В ответ на мой недоуменный взгляд Хачипап говорил:
«Вырастешь — узнаешь цену земле».
«А не лучше ли спуститься сюда и здесь построить дом?»— спрашивал я.
«Ба!—сердился Хачипап.— Неразумное ты дитя. Да мыслимое ли дело строиться на земле-кормилице? Перво-наперво хлеб, брат мой!..»
И Хачипап с такой силой опирался на плуг, что тот почти наполовину врезался в каменистый чернозем.
«Э-эй, молодцы,— кричал Хачипап подпаскам.— Затяните «Оровел», потешьте душу. Глядишь, и быки и земля тоже спасибо скажут».
Первым начинал Арташ:
Жажду — дайте воды, хо...
Растопите снег горы Татан, хо...
Арташу подпевал и сам Хачипап своим густым, словно бы тоскующим голосом:
Увезите вон лучи, хо...
И уймите стон земли, хо..,
Как по цепочке, тянулся «Оровел», поднимаясь в гору, все выше и выше. И докатывался наконец до склоненной над люлькой невестки бабушки Шогер, жены Арташа.
«Ослепнуть мне, опять жаждой томятся, горемычные»,— вздыхала мать пятерых детей и не знала, что ей делать: отнести ли кувшин воды детям, подпаску ли душу остудить или землю иссохшую напоить?
Село, изнывающее от зноя, утопающее в кизячном дыму, исходило стоном: «Жажду — дайте воды».
Молили о воде все: и Арташ, и быки, и Хачипап, и я. И земля молила. Земля, кормящая и людей и быков.
Из зажатого в скалах села нитью спускается вереница невесток. Пахарям воду несут.
Булькает вода. Хачипап не столько пьет из кувшина, сколько льет на землю: пусть, горемычная, тоже хоть малость утолит свою жажду. Примеру Хачипапа следовали все — от меня до внука его, подпаска Арташа.
Только мало ей было, земле. С завистью глядела она на нас и стенала: «Жажду — дайте воды».
...Томилась жаждой земля Ладанных полей. Томился склон Цицернаванка, томились поля и нивы — изнывала и стенала горная страна.
«Жажду — дайте воды».
Кто знает, сколько сотен, сколько тысяч лет тщетно молила земля...
По-весеннему тепло на Ладанных полях. Ожерельем блистают воды в зелени нив. На землю, которую кровью и потом своим поливал Хачипап, пришла вода.
Вот они, правнуки Хачипапа, что напоили эту извечно стонущую землю. Сидят у ручья на зеленом ковре. Здесь и мои давнишние друзья-подпаски, точнее, те из них, кто остался на этой земле. И сидим мы на той самой борозде, которую Хачипап кропил стекающими со своих усов считанными каплями. Теперь тут воды видимо-невидимо. Дядюшка Мамбре черпает ее пригоршнями, плещет в изборожденное морщинами лицо, льет по белым своим усам. И распрямляется его спина.
— Ох-хай!..
Давно ли это было: Хачипап в карманах носил снизу землю и ссыпал ее на скалу, а потом поливал из ручья шириной в палец? Хачипапа сколько уж лет нет на свете, и деревца его не выжили на скале...
Эх, был бы жив старик, послушал бы, с каким бурным весельем заливает журчащая вода некогда иссохшую землю, надел бы он свою честь-папаху на голову туннельщика Мелика, как некогда надел ее на козопаса Мамбре...
Я вглядываюсь в дали Ладанных полей. Вон он, тот склон, на котором когда-то полегли овцы моего деда, пастуха Аракела. За одну ночь все передохли от жажды— высох Родник Куропатки, единственная вода на этой земле, а до реки овцы не доплелись.
Рассказывают, что наутро дед мой чуть живой ввалился в дом с одним только посохом на плече да с тремя оставшимися в живых собаками...
«Жажду — дайте воды...»—стенала земля, стенал и
мой дед.
И стенания их, обернувшись «Оровелом», дошли до людей.
Вот они — те, кто избавил от стонов и скорби землю моей горной страны. Вот они, сидят на берегу созданного ими моря, и рядом с ними на зеленой траве трепещут только что выловленные юркие рыбки, кармрахайты, сверкающее золото снегов горы Татан, подсвеченное синими и красными бликами.
Давно ли это было — здесь камень трескался от безводья, а с колючек словно струился яд и пожирающая сухой мох змея укусом своим насмерть валила буйвола?
А сколько босых ног избито тут в кровь о сухостой и о камни...
Давно это было! Теперь пей и пой, земля! Расцветай и смягчай свой норов, колючка!..
«Жажду — дайте воды!»—молила земля.
Пришла вода, и земля больше не стонет. Но живет в народе древний «Оровел» как свидетель былых стенаний, живет и кривой крест Цицернаванка...
Поздний вечер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Воспоминание о том кровавом дне не оставляло ее.
...Зарычало ущелье. Пришел Мамбре с окровавленным кинжалом. Погладил он волосы Шогер и сказал: «Пес получил свое...»
Хачипап снял папаху с головы невестки и надел ее на голову Мамбре.
«Месть твоя свята, сын мой...»
Давно это было...
Перед бабушкой Шогер мгла. Из мглы черным голосом рычит тот далекий день. Село собралось на горе и оттуда забрасывает камнями место, где испустил дух монгольский нойон Чар-Катай, где будут тлеть кости Бахши-бека, где потом зажурчит несущая жизнь вода.
«Насыпай, насыпай...»
И сейчас еще высится груда камней в ущелье Цицернаванка...
Гранат горит красным пламенем на зеленеющей земле Ладанных полей. Под тенью его журчит вода.
Бабушка Шогер вынимает руку из воды, стряхивает капли на землю, чтобы ни одна из них зря не пропала, чтобы не пропал труд и пот ее внуков.
Зазеленели Ладанные поля. Тень граната прохладная.
Мчится Астг на коне по Ладанным полям, баюкающим в своих объятиях обильную воду, источающую зеленую песнь земли. Не искры, а брызги воды — сотни маленьких солнц — вылетают из-под копыт коня.
Ладанные поля утолили свою жажду. А мы, крылатая всадница?.. Мы с тобою утолим?..
...Стонут Ладанные поля.
«Не уйдешь ведь, нет?..»
«Нет! — кричит мое сердце.— Не уйду!».
Запоздалая улыбка на лице бабушки Шогер. О чем она?
Из ущелья выходит дядюшка Мамбре. Приближается и садится под тень расцветшего граната.
— Что ты?—спрашивает он, глядя на улыбающуюся свою старуху.
— В кладовой старого дома осталось вино,— говорит бабушка Шогер.— Сходи за ним.
— На что оно тебе?
— Сходи. Будем свадьбу играть моему Граче...
ЖАЖДУ —ДАЙТЕ ВОДЫ
Новые сады на Ладанных полях. Все вокруг утонуло в зелени...
Впервые в жизни я оказался здесь на пахоте малым ребенком. Наш клочок земли был рядом с Хачипаповым. Он и пахал его. А меня вроде бы на подмогу прислали.
Умаявшись, садились перекусить тут же на борозде. Крестьянская пища нехитрая: хлеб, мацун да мята перечная для остроты.
«Чего на борозду садишься?»—удивленно спрашивал я Хачипапа.
«Чтоб тепло земли выгнало холод из моих колен»,— отвечал он.
Закончив вспашку, мы спускались к дому: Хачипап — пешком, я — на груженном сеном коне. Мал был еще.
Собираясь домой, Хачипап не вытряхивал землю из карманов и трехов — уносил все крохи с собой, чтобы оживить клочок скалы перед своим домом. В ответ на мой недоуменный взгляд Хачипап говорил:
«Вырастешь — узнаешь цену земле».
«А не лучше ли спуститься сюда и здесь построить дом?»— спрашивал я.
«Ба!—сердился Хачипап.— Неразумное ты дитя. Да мыслимое ли дело строиться на земле-кормилице? Перво-наперво хлеб, брат мой!..»
И Хачипап с такой силой опирался на плуг, что тот почти наполовину врезался в каменистый чернозем.
«Э-эй, молодцы,— кричал Хачипап подпаскам.— Затяните «Оровел», потешьте душу. Глядишь, и быки и земля тоже спасибо скажут».
Первым начинал Арташ:
Жажду — дайте воды, хо...
Растопите снег горы Татан, хо...
Арташу подпевал и сам Хачипап своим густым, словно бы тоскующим голосом:
Увезите вон лучи, хо...
И уймите стон земли, хо..,
Как по цепочке, тянулся «Оровел», поднимаясь в гору, все выше и выше. И докатывался наконец до склоненной над люлькой невестки бабушки Шогер, жены Арташа.
«Ослепнуть мне, опять жаждой томятся, горемычные»,— вздыхала мать пятерых детей и не знала, что ей делать: отнести ли кувшин воды детям, подпаску ли душу остудить или землю иссохшую напоить?
Село, изнывающее от зноя, утопающее в кизячном дыму, исходило стоном: «Жажду — дайте воды».
Молили о воде все: и Арташ, и быки, и Хачипап, и я. И земля молила. Земля, кормящая и людей и быков.
Из зажатого в скалах села нитью спускается вереница невесток. Пахарям воду несут.
Булькает вода. Хачипап не столько пьет из кувшина, сколько льет на землю: пусть, горемычная, тоже хоть малость утолит свою жажду. Примеру Хачипапа следовали все — от меня до внука его, подпаска Арташа.
Только мало ей было, земле. С завистью глядела она на нас и стенала: «Жажду — дайте воды».
...Томилась жаждой земля Ладанных полей. Томился склон Цицернаванка, томились поля и нивы — изнывала и стенала горная страна.
«Жажду — дайте воды».
Кто знает, сколько сотен, сколько тысяч лет тщетно молила земля...
По-весеннему тепло на Ладанных полях. Ожерельем блистают воды в зелени нив. На землю, которую кровью и потом своим поливал Хачипап, пришла вода.
Вот они, правнуки Хачипапа, что напоили эту извечно стонущую землю. Сидят у ручья на зеленом ковре. Здесь и мои давнишние друзья-подпаски, точнее, те из них, кто остался на этой земле. И сидим мы на той самой борозде, которую Хачипап кропил стекающими со своих усов считанными каплями. Теперь тут воды видимо-невидимо. Дядюшка Мамбре черпает ее пригоршнями, плещет в изборожденное морщинами лицо, льет по белым своим усам. И распрямляется его спина.
— Ох-хай!..
Давно ли это было: Хачипап в карманах носил снизу землю и ссыпал ее на скалу, а потом поливал из ручья шириной в палец? Хачипапа сколько уж лет нет на свете, и деревца его не выжили на скале...
Эх, был бы жив старик, послушал бы, с каким бурным весельем заливает журчащая вода некогда иссохшую землю, надел бы он свою честь-папаху на голову туннельщика Мелика, как некогда надел ее на козопаса Мамбре...
Я вглядываюсь в дали Ладанных полей. Вон он, тот склон, на котором когда-то полегли овцы моего деда, пастуха Аракела. За одну ночь все передохли от жажды— высох Родник Куропатки, единственная вода на этой земле, а до реки овцы не доплелись.
Рассказывают, что наутро дед мой чуть живой ввалился в дом с одним только посохом на плече да с тремя оставшимися в живых собаками...
«Жажду — дайте воды...»—стенала земля, стенал и
мой дед.
И стенания их, обернувшись «Оровелом», дошли до людей.
Вот они — те, кто избавил от стонов и скорби землю моей горной страны. Вот они, сидят на берегу созданного ими моря, и рядом с ними на зеленой траве трепещут только что выловленные юркие рыбки, кармрахайты, сверкающее золото снегов горы Татан, подсвеченное синими и красными бликами.
Давно ли это было — здесь камень трескался от безводья, а с колючек словно струился яд и пожирающая сухой мох змея укусом своим насмерть валила буйвола?
А сколько босых ног избито тут в кровь о сухостой и о камни...
Давно это было! Теперь пей и пой, земля! Расцветай и смягчай свой норов, колючка!..
«Жажду — дайте воды!»—молила земля.
Пришла вода, и земля больше не стонет. Но живет в народе древний «Оровел» как свидетель былых стенаний, живет и кривой крест Цицернаванка...
Поздний вечер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24