— А, чепуха... Вспомнил тут кое-что... Итак, что вы хотели, товарищ Казюкенас? — Наримантас напрягается, пытаясь услышать Казюкенаса — слабого, отдавшегося на его волю, а не того — завоевателя, смело топтавшего расшатанный скрипучий паркет девичьего общежития и широким, не признающим компромиссов жестом смахнувшего все эти крестики и четки. Словно фокусник, стер он с холста рисунок головки, обрамленной косами, и, недолго думая, вывел другой —
так неузнаваемо изменилась Настазйя, начавшая бегать на танцы по субботам и воскресеньям, и в рождественские праздники, и на великий пост. Утих веселый перезвон спиц, звучавший часами, которые Наримантас проводил на табурете, стесняясь поближе подсесть к Настазии; исчезла ее улыбка — обещание не сопротивляться, если бы надумал он вдруг увести ее отсюда. И второго курса не кончила — похитил ее Александрас Казюкенас, дьявольски самоуверенный молодец с развевающимися на ветру кудрями. Увел, не интересуясь соперниками, а главное, не убоявшись аскетически сжатых губ, пугавших Наримантаса. Не сама набожность — губы, их непроизвольно собранный в кружок венчик, словно свидетельствовали о том, что они предназначены кому-то другому, презирающему плотские вожделения, а если бы и согласились они целовать мужчину — ведь мог бы и он, Наримантас, увести ее! — то наверняка лишь против ее убеждений. Странно напряженные, с опущенными вниз уголками, губы эти укрощали тело, созревшее и ждавшее любимого. Наримантас понял это позже, когда она пропала и уже не появилась ни в тот, ни в последующие семестры. Двери, двери, двери... За облупленными, исцарапанными дверями не оставалось больше людей — одни скелеты, ходячие кровеносные сосуды, пищеварительные тракты и прочие системы жизнедеятельности. Гудящий улей общежития превратился для него в пустыню, мертвые песчинки без сожаления засыпали следы Настазии... Может, выдумал я про губы, чтобы не блуждать по этой пустыне вечно? — Простите, слишком далеко мы отклонились... давайте ближе к делу. — Наримантас — зеленый юнец — снова превращается во врача, вежливо-равнодушно слушающего исповедь больного. — Вас интересует... Кто вас интересует?
— Одна женщина, доктор. Не обращалась ли к вам после операции некая Зубовайте9 Ее фамилия Зубовайте, Айсте Зубовайте.
— Кажется, говорил я с ней
— Кажется?
— Осведомлялась о вашем здоровье и
-И?
Тоскливо и жадно блеснул глаз Казюкенаса, отцветшей Настазии как не бывало — крепнущим телом и соскучившейся по радости душой рвется он к другой, возле нее отдохнет от бессонницы и пугающих мыслей.
— Собиралась навестить?
— В послеоперационные палаты посетители не допускаются. Я был вынужден отказать.
— Вы говорили с ней уже после операции?
— Погодите, вспомню...
— Доктор!.. Не могли же вы забыть... Она очень волновалась?
— Обычно я не слишком интересуюсь настроением посетителей. Да, вспомнил. Это было еще до операции...
— Но вы же сказали, в послеоперационные...
— Мы очень недолго говорили. — Наримантас запутался.
— Может, звонила? А персонал мне не сообщил! — Казюкенас нажимает на слово "персонал", дрогнула дряблая кожа на шее.
— Простите, товарищ Казюкенас, но, помнится, вы сами просили не пускать ее.
— Ее? Именно ее?
— Вы категорически отказались от всяких посещений.
— Может быть, может быть... — Казюкенас удивляется странному своему требованию. — Однако...
Повторить дословно?
— Верю, доктор, верю, но...
— Может быть, ваши намерения изменились, тогда зачем же обвинять персонал? Желания больных иногда так противоречивы... — Наримантас произносит это равнодушно, даже иронично, но Казюкенасу, после того как он осудил бьющую жену и чуть не открыто признался в чувстве к другой — едва ли жене, — отступать некуда.
— Какие уж там обвинения! Что вы!.. Я так благодарен. Особенно вам, доктор... тебе, Винцас... — Язык заплетается, Казюкенас никак не может выговорить то, что давно собирался сказать, ведь они не только врач и больной, но и друзья юности, потому долой мелкие заплесневевшие счеты, он обратился к нему по доброй воле, веря в его порядочность и талант. — Не хочу ничего скрывать... Когда ложишься под нож... в такой час невесть что в голову лезет. Вот и я... подозревать всех начал: одни мстительны, другие — притворщики, завистники...
— Гм... Теперь уже так не кажется?
— Н-нет.
— Мне доводилось замечать другое... Кое у кого в подобных случаях словно бы второе зрение открывается. Конечно, это скорее психический феномен...
— Малодушие, Винцас, вот что это такое! На своей
шкуре испытал... Вырвавшись из объятий смерти, снова начинаешь доверять людям, жизни.
— Вот и отлично, именно этого мы и добиваемся..
Ирония, проскользнувшая в словах Наримантаса,
заставляет Казюкенаса настороженно глянуть на врача, одновременно как бы извиняясь и умоляя — ну пусть еще разок, последний раз пускай заверит: опасность для жизни миновала, растаяла грозовым облачком вдали. Разве не растаяла? Наримантас, в свою очередь, едва подавляет искушение выложить ему все. Спятил! Что значит все? Всю правду? Не было, нет такой правды! Даже если бы она и была. Радуйся — за жизнь цепляется! Женщина влечет... Не об этом ли ты мечтал, совершая невозможное, стремясь прыгнуть выше головы?
— Доктор, а не могли бы вы?..
— Хорошо, распоряжусь. Вам принесут в палату телефон. Будете звонить кому угодно.
— Телефон? — Казюкенас заколебался, сообразив, что его толкают к черте, за которой придется сражаться самому — защитной линии белых халатов уже не будет. — Нет, не надо... телефона.
— Как хотите.
— Ты бы от моего имени, Винцас... А? Не как доктора прошу... Айсте ее зовут, Айсте Зубовайте... Странное сочетание, правда? — Голос больного ласкает женское имя, и решимость Наримантаса не идти на сближение с Казюкенасом, хотя он уже по уши увяз в его отношениях с этой певичкой, исчезает. — Откровенно говоря, виноват я перед Айсте. Ни словом об операции не обмолвился... Сказал, что в длительную командировку... Автоматизация управления и всякие другие дела.
— И она ни о чем не догадывалась? Не замечала, как вы мучаетесь? — Трезвая осторожность медика сопротивляется этой логичной, но, вероятно, многое утаивающей версии. Неужто не приходила в голову Казюкенасу мысль проверить Айсте, пока он еще был на ногах, пока не слег? Выяснить ее отношение и вообще разобраться в своем тогдашнем существовании?
— Это я от всех скрывал. Терпеливый. Вы же сами, доктор, удивлялись...
— Но она... женщина...
— Из поездок всегда что-нибудь привожу ей... Пообещал купить в Москве голубой чешский комплект для туалетной комнаты. Женщины по этой штуке с ума сходят... Она и поверила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133