Почудилось, чем-то сокровенным сейчас поделится, но не о человеке, о котором давно забыл... Я был близок к тайне или к той большой заботе, которая изменила его повседневные привычки, так изменила, что можно было заподозрить — под обычным отцовским обликом живет теперь другой человек. Тайна эта или забота беззвучно катилась на уже виденной мною черной "Волге". Никто не управлял машиной — место водителя зияло пустотой, а там, где должен сидеть пассажир, торчали только сапоги. Казюкенас. Я четко увидел Казюкенаса, хотя сапоги явно принадлежали не ему, порядком поношенные грубые рабочие сапоги.
— А насчет Казюкенаса тоже предвидел?
— Болтун ты, Ригас! Я-то думая...
Он не досказал, о чем думал, и ускорил шаг.
Я жал следом — за деньгами, только за деньгами!
Неизвестно, раскололся бы отец, вскрылась ли бы, как долго созревавший одарив, его тайна? Не время и не место для откровенности там, где поблескивают множество окон и десятки глаз нетерпеливо следят за приближающейся фигурой доктора. Вот его шаги, покашливание. Самое главное здесь, в этом строго организованном мирке — к слову сказать, прекрасно приспособленном только для болезней, — бодрость хирурга, его уверенность в себе... Становится ясно — теперь я ему не нужен, забыт и выброшен из головы, сейчас все внимание только больным, пусть путаные их загадки и мелочные жалобы надоедают за день, как простывший больничный суп. Вижу его — запавшие щеки, потная шея, отмахивается от надоедливой мухи, застрял в длинной обеденной очереди... Но пока что он Илья-пророк, сошедший с огненной колесницы. Мгновение любуюсь отцом, теперь он и мой и не мой — вновь его внимания мог бы удостоиться, лишь упав в обморок или получив неожиданную травму. Представил собственную персону в окружении белых халатов, даже ощутил щекочущее удовольствие...
— Доктор! Подождите, доктор!
Погоня? Благодарный смертный с банкнотом в потном кулаке? Скользкий путь избрал бедняга, долго же будут гореть у него уши при воспоминании, как пытался он всучить "благодарность" доктору Наримантасу! А может, застукал его больной-коллекционер — некоторые собирают недуги, как почтовые марки или спичечные этикетки. Ну, этому скоро опротивеют любые коллекции!
Отец прижался к перилам, пригнул голову, чтобы кирпич, если кто вздумает запустить, пролетел, не задев макушки.
— Целый час дожидаюсь, а вы мимо!
Едва поставив ногу на первую ступеньку лестницы, Наримантас застыл, будто пригвоздила его стрела, и медленно начал поворачиваться всем телом, как волк или скованный болезнью Бехтерева человек. Скребли по цементу тяжелые стеклянные двери в металлической раме, в вестибюле кто-то ахал не от боли — от радости, этажом выше раздавался смех — фальцетом кудахтал мужчина, с лестницы тянуло сигаретным дымом. Я почувствовал, что и отец с удовольствием затянулся бы — мнет пустой карман пиджака. Подскочил, сунул пачку, он> не глядя на меня, выколупал из нее сигарету.
Догнавшая нас девушка или женщина — сначала показалось, что девушка — тоже пахла табачным дымом, на тротуаре возле ее стройных ножек тлел окурок с пятнышком кармина на фильтре. Так торопилась, что не погасила? Оставляет следы... А ведь у нее есть что скрывать, но вот не бережется;, может, ей суждено всюду оставлять следы? Я заинтересовался ее странно знакомым лицом, талией, ножками; пялился на них несколько дольше, чем следует, но она не обращала на меня внимания. И для нее, как для отца, я был невидимкой? Женщина — теперь уже ясно, что женщина! — какая-то не будничная, словно с обложки "Силуэта" явилась, но впечатления, что наряжалась специально, нету. Пробегавшие мимо франтихи медсестры покалывали ее взглядами, некоторые даже забывали поздороваться с доктором. Ближайшая его сподвижница по спасению человечества, сестра Касте Нямуните, покосилась сдержанно — красотою правильных черт лица и стройностью она превосходила всех, даже эту незнакомку, но казалась рядом с ней статуей, в которую природа поскупилась вдохнуть жизнь.
— Подождите, пожалуйста доктор! Постойте! До чего же все здесь бездушны!
Незнакомка схватила отца за локоть. Длинные густые волосы волной падали на плечи, на грудь, ей приходилось откидывать их рукою, чтобы не заслоняли лица. Темно-рыжие пышные волосы эти озаряли ее каким-то праздничным светом, привлекая все взгляды.
Сухо кашлянув, Наримантас освободил локоть, сошел со ступеньки, но женщина не удовлетворилась уступкой, встала между ним и входом в больницу, чтобы не вздумал бежать. Он рассердился — не терпел принуждения! — но ничего не сказал, только перенес тяжесть тела на одну ногу, подрагивая по привычке другой.
— Как вы все безжалостны, доктор!
Женщина картинно прижала руку к сердцу — ах, как она возмущена! — длинные фиолетовые ногти в такт дыханию приподнимались на обтянутой модной блузкой груди. Где-то я ее видел, особенно эти движения, точно она танцевала под одной ей слышную музыку. Внезапно беспокойство, все утро окутывавшее отца и даже зажегшее в его глазах фанатические огоньки, каких прежде мне не доводилось замечать — рабочая кляча, да, но непримиримый фанатик? — обрело запах и цвет. Яркие, дразнящие, они кипели в этой прерывисто дышащей женщине, которая явно чего-то требовала, хотя, кроме нескольких пустых упреков, еще ничего существенного не высказала. Правда, в одежде ее — темно-коричневой расклешенной юбке и салатного цвета блузке с английским воротником — не было ничего кричащего, раздражающего, а духи у нее куда нежнее, чем у Дангуоле, к которым мы притерпелись, или у Нямуните, незаметно проскользнувшей в двери.
— Давайте договоримся, доктор! Вы скажите мне всю правду, даже если...
Она выстрелила этими словами, и грудь ее заходила, в разрезе блузки сверкнула и соскользнула вниз потемневшая металлическая цепочка. Сказанные и недоговоренные слова объединил в одно целое быстрый жест тонкой в запястье руки. Все в этой женщине как- то подчеркнуто, определенно, подумал я, и бесстрашие тоже, впрочем, возможно, она вовсе и не самоуверенна, но скорее умрет, чем выкажет слабость. Талия стянута широким поясом, хотя и без того стройна, брови подведены и как бы приподняты, Мне стало неловко за свой пристальный взгляд, неуместен он здесь, где, самый воздух уже пахнет больницей, даже трава пропитана этим специфическим запахом, Уставился на отца — ясно, эта модная штучка задержала его впервые,, даже никаких туманных ассоциаций не вызывает, однако ее резковатый, не терпящий возражений голос
и горящие карие глаза не являются для него неожиданностью. Он словно предвидел, что такая существует, беспокойная, настойчивая, подстерегающая, может, потому и терпел меня рядом, не прогнал прочь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
— А насчет Казюкенаса тоже предвидел?
— Болтун ты, Ригас! Я-то думая...
Он не досказал, о чем думал, и ускорил шаг.
Я жал следом — за деньгами, только за деньгами!
Неизвестно, раскололся бы отец, вскрылась ли бы, как долго созревавший одарив, его тайна? Не время и не место для откровенности там, где поблескивают множество окон и десятки глаз нетерпеливо следят за приближающейся фигурой доктора. Вот его шаги, покашливание. Самое главное здесь, в этом строго организованном мирке — к слову сказать, прекрасно приспособленном только для болезней, — бодрость хирурга, его уверенность в себе... Становится ясно — теперь я ему не нужен, забыт и выброшен из головы, сейчас все внимание только больным, пусть путаные их загадки и мелочные жалобы надоедают за день, как простывший больничный суп. Вижу его — запавшие щеки, потная шея, отмахивается от надоедливой мухи, застрял в длинной обеденной очереди... Но пока что он Илья-пророк, сошедший с огненной колесницы. Мгновение любуюсь отцом, теперь он и мой и не мой — вновь его внимания мог бы удостоиться, лишь упав в обморок или получив неожиданную травму. Представил собственную персону в окружении белых халатов, даже ощутил щекочущее удовольствие...
— Доктор! Подождите, доктор!
Погоня? Благодарный смертный с банкнотом в потном кулаке? Скользкий путь избрал бедняга, долго же будут гореть у него уши при воспоминании, как пытался он всучить "благодарность" доктору Наримантасу! А может, застукал его больной-коллекционер — некоторые собирают недуги, как почтовые марки или спичечные этикетки. Ну, этому скоро опротивеют любые коллекции!
Отец прижался к перилам, пригнул голову, чтобы кирпич, если кто вздумает запустить, пролетел, не задев макушки.
— Целый час дожидаюсь, а вы мимо!
Едва поставив ногу на первую ступеньку лестницы, Наримантас застыл, будто пригвоздила его стрела, и медленно начал поворачиваться всем телом, как волк или скованный болезнью Бехтерева человек. Скребли по цементу тяжелые стеклянные двери в металлической раме, в вестибюле кто-то ахал не от боли — от радости, этажом выше раздавался смех — фальцетом кудахтал мужчина, с лестницы тянуло сигаретным дымом. Я почувствовал, что и отец с удовольствием затянулся бы — мнет пустой карман пиджака. Подскочил, сунул пачку, он> не глядя на меня, выколупал из нее сигарету.
Догнавшая нас девушка или женщина — сначала показалось, что девушка — тоже пахла табачным дымом, на тротуаре возле ее стройных ножек тлел окурок с пятнышком кармина на фильтре. Так торопилась, что не погасила? Оставляет следы... А ведь у нее есть что скрывать, но вот не бережется;, может, ей суждено всюду оставлять следы? Я заинтересовался ее странно знакомым лицом, талией, ножками; пялился на них несколько дольше, чем следует, но она не обращала на меня внимания. И для нее, как для отца, я был невидимкой? Женщина — теперь уже ясно, что женщина! — какая-то не будничная, словно с обложки "Силуэта" явилась, но впечатления, что наряжалась специально, нету. Пробегавшие мимо франтихи медсестры покалывали ее взглядами, некоторые даже забывали поздороваться с доктором. Ближайшая его сподвижница по спасению человечества, сестра Касте Нямуните, покосилась сдержанно — красотою правильных черт лица и стройностью она превосходила всех, даже эту незнакомку, но казалась рядом с ней статуей, в которую природа поскупилась вдохнуть жизнь.
— Подождите, пожалуйста доктор! Постойте! До чего же все здесь бездушны!
Незнакомка схватила отца за локоть. Длинные густые волосы волной падали на плечи, на грудь, ей приходилось откидывать их рукою, чтобы не заслоняли лица. Темно-рыжие пышные волосы эти озаряли ее каким-то праздничным светом, привлекая все взгляды.
Сухо кашлянув, Наримантас освободил локоть, сошел со ступеньки, но женщина не удовлетворилась уступкой, встала между ним и входом в больницу, чтобы не вздумал бежать. Он рассердился — не терпел принуждения! — но ничего не сказал, только перенес тяжесть тела на одну ногу, подрагивая по привычке другой.
— Как вы все безжалостны, доктор!
Женщина картинно прижала руку к сердцу — ах, как она возмущена! — длинные фиолетовые ногти в такт дыханию приподнимались на обтянутой модной блузкой груди. Где-то я ее видел, особенно эти движения, точно она танцевала под одной ей слышную музыку. Внезапно беспокойство, все утро окутывавшее отца и даже зажегшее в его глазах фанатические огоньки, каких прежде мне не доводилось замечать — рабочая кляча, да, но непримиримый фанатик? — обрело запах и цвет. Яркие, дразнящие, они кипели в этой прерывисто дышащей женщине, которая явно чего-то требовала, хотя, кроме нескольких пустых упреков, еще ничего существенного не высказала. Правда, в одежде ее — темно-коричневой расклешенной юбке и салатного цвета блузке с английским воротником — не было ничего кричащего, раздражающего, а духи у нее куда нежнее, чем у Дангуоле, к которым мы притерпелись, или у Нямуните, незаметно проскользнувшей в двери.
— Давайте договоримся, доктор! Вы скажите мне всю правду, даже если...
Она выстрелила этими словами, и грудь ее заходила, в разрезе блузки сверкнула и соскользнула вниз потемневшая металлическая цепочка. Сказанные и недоговоренные слова объединил в одно целое быстрый жест тонкой в запястье руки. Все в этой женщине как- то подчеркнуто, определенно, подумал я, и бесстрашие тоже, впрочем, возможно, она вовсе и не самоуверенна, но скорее умрет, чем выкажет слабость. Талия стянута широким поясом, хотя и без того стройна, брови подведены и как бы приподняты, Мне стало неловко за свой пристальный взгляд, неуместен он здесь, где, самый воздух уже пахнет больницей, даже трава пропитана этим специфическим запахом, Уставился на отца — ясно, эта модная штучка задержала его впервые,, даже никаких туманных ассоциаций не вызывает, однако ее резковатый, не терпящий возражений голос
и горящие карие глаза не являются для него неожиданностью. Он словно предвидел, что такая существует, беспокойная, настойчивая, подстерегающая, может, потому и терпел меня рядом, не прогнал прочь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133