А нам хоть бы хны!
Завожу я мула во двор — никто нас не встречает. Тетка убежала в свою комнату, заперлась там и не выходит: обиделась — без ее благословения невесту себе выбрал. (Потом — вперед забегу — и вовсе до смерти разобиделась, что мы с повинной к ней не явились, да от той обиды на другой же день к матери и убежала. С той поры не видались мы с ней.)
Снял я Джемо с мула, на руках в дом понес. Обвила она руками мою шею, как ребенок малый. Ногой дверь толкнул, в дом вошел, Джемо на пол поставил. Распахнула она свои глаза широко, смотрит любовно то на постель, то на ковер, то на занавески вышитые.
— Это наш дом?— говорит.
— Наш, Джемо.
Нагнулась, погладила ковер, к окну подбежала, занавеску пощупала, щекой об нее потерлась, к постели подошла, шелковое покрывало погладила. Возле люльки над кроватью остановилась. (Ту люльку мне тетка купила, когда женить меня ей в голову стукнуло.)
— Что это, курбан? — спрашивает.
Подошел я к ней, по голове погладил, одной рукой люльку качнул.
— Вот родится у нас Хасо, ты его сюда положишь и будешь качать,— говорю.
Прикрыла Джемо ресницами огоньки в глазах.
— А если Кеви родится?
Взял я в ладони ее лицо, поцеловал, к своему лицу прижал,.
— Все здесь будут лежать: и Кеви, и Хасо, и Зино, и Джано! Пока дюжину не народим, лавку свою не закроем.
Обвила она руками мою шею, прижалась ко мне всем телом —у обоих дыхание зашлось, словно горячей волной нас окатило.
Только и слышно было в тишине, как колокольчики на ее волосах тонюсенько песню свою вызванивают...
На зорьке разбудил я Джемо. По нашему обычаю, все женщины должны утром рано, покуда мужчины спят, искупаться в источнике.
Бужу я ее, а она глаз не открывает, зевает сладко, потягивается на постели, как котенок. Я ее — гладить, я ее — целовать, насилу растолкал. Встала она.
— Поди, газель моя, к источнику, искупайся,— говорю.— Все деревенские уж небось глаза проглядели. На невесту поглазеть им не терпится.
Ухватила она медные ведерца и побежала.
Сижу, жду ее, вдруг слышу — у источника ведра загремели, женщины, как воронье, загалдели. Вбегает в дом Джемо, от бега запыхалась, рубаха на ней разодрана, глаза горят.
— Трех дур искупала,— говорит.— Набросились на меня: «Свинья! Кызылбаш! Не смей осквернять наш источник!» Не дали мне искупаться. А я им: «Ах, так! Тогда вы купайтесь!» — И давай их в воду швырять одну за другой. Двое ко мне сзади прицепились, рубаху на мне рвут — я им ведра на головы надвинула.
Так началось наше первое утро. Теперь мира не жди! «Кызылбаш!» Какой она кызылбаш? Вон кузнец Тахир тоже жену себе из горной оба привез, ему никто слова не сказал. А мою Джемо готовы в ложке воды утопить. Розы щек, звезды глаз ее им не по нутру, вот что. Зависть их душит.
Старик Хасо меня как-то подозвал и говорит:
— Зря ты жену с гор взял, Мемо. Не будет тебе в нашей деревне покоя. Женщины у нас набожные, веру свою в обиду не дадут, так и знай!
Джемо над всем этим не больно голову ломала. К одиночеству она сызмальства привыкла, а я места себе не находил. Вот поеду в горы колокольчики продавать, что с ней будет? Куда за помощью сунется?
А ей и горя мало! Снует туда-сюда, по хозяйству крутится: воду носит, похлебки варит, белье стирает. Не все у нее гладко шло. Поначалу и коромысла не умела ухватить — пойдет к источнику, всю воду из ведер расплескает. С восхода до темна во дворе с полными ведрами ходила. Муштровала себя, как солдата, пока до тонкостей этого дела не освоила. Тогда только к источнику вышла.
Взялась тесто месить —оно у нее все к рукам прилипло. Принялась волосы поправлять — вся в тесте перемазалась. Увидала, что я стою на пороге, хохочу над ней, бросилась на меня с кулаками, дубасит по чему попало, тестом и меня разукрасила всего. Под конец уткнулась мне в плечо.
Взял я ее за подбородок, поцеловал в мокрые от слез дорогие глаза.
— Ну, смотри, курбан!
Подхожу к квашне, руки намочил, тесто замесил, пирожков налепил, на противень посадил. Вот как! Опять засияла моя газель, песню затянула.
Пятнадцать счастливых дней мы так прожили, как вдруг приезжает к нам из Карга Дюзю человек.
— Мельник Джано тебя к себе зовет,— говорит.— И дочку его велит с собой забрать.
— Что такое? Заболел мельник или беда какая? Человек только головой качает.
— Уж такая беда, что и не спрашивай. Сорик-оглу теперь нашей деревне хозяин.
Оседлал я мула, оружие, какое было, себе за пояс заткнул, вскочил в седло, Джемо сзади себя посадил — и в путь.
Все на крыши высыпали, молча нас глазами приводили.
У мельницы уж народ столпился, нас ждут.
Соскочил я с седла, Джемо ссадил. Вперед себя ее к отцу пропустил.. Кинулась она к нему, к груди припала. У старика глаза от слез заблестели, поцеловал он дочку в лоб. Потом меня обнял.
— Слыхал, что этот сукин сын Сорик-оглу творит?
— Что, вашим хозяином объявился? Все головами закачали.
— Разбойник он, а не хозяин!
— А по какому праву? — говорю.— Кто ему вашу деревню завещал!?
— Он, видишь ты, все твердит, что купил нас у сына шейха Махмуда. «Что,— говорит,— хорош ваш абукат? Продал вас всех, вы теперь мои рабы, на меня будете спину гнуть». Да вранье это, не таков сын шейха Махмуда, абукат-бей. Он нас наведывал, границу нам показывал с землей Сорика-оглу. «Проходит та граница,— говорит,— за мельницей, по речке Куручай».
Тут староста деревни Карга Дюзю речь повел:
— Приезжает ко мне вчера человек от Сорика-оглу. Подавай ему ашар, подавай ему налог с дыма. Я ему толкую: и ашар, и налог с дыма уплатили мы абукату, сыну шейха Махмуда,— не вобьешь ему ничего в башку. «Нет,— говорит,— над вами теперь ни-
какого абуката. У моего аги на вас купчая, он и хозяин ваш. А поперек пойдете, кнута отведаете». Вот мы и рассудили в город податься, разузнать в точности, кто наш ага, а там видно будет. Достает из-за пазухи кошель.
— Чиновный люд задарма пальцем не шевельнет, про то нам ведомо. Собрали мы им за труды...
Подкинул кошель в воздухе, опять за пазуху убрал. Стал Джано свое слово говорить:
— Порешили мы тебя на подмогу кликнуть, Мемо, потому как ты один знаешь османский язык. Они по-нашему не понимают, а мы по-ихнему. Как нам сговориться? Ты у них в солдатах служил. И сказать— скажешь, и написать — напишешь, как у них там положено. Поезжай ты со старостой в город, пособи нашему горю. Расспроси, продал нас наш ага или Со-рик-оглу нам капканы расставляет. Там у них в бумагах все прописано. Коли брешет Сорик-оглу, мы аге своему живо весть подадим, мозги лихоимцу вправим. Ты уж сослужи нам службу.
— С Сориком-оглу бы сперва потолковать,— заикнулся было я, тут все давай орать наперебой, улюлюкать:
— Пусть шайтан с ним толкует!.. У шайтана по-боле жалости, чем у него, собаки!.. Только и ищет, над кем бы поизмываться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Завожу я мула во двор — никто нас не встречает. Тетка убежала в свою комнату, заперлась там и не выходит: обиделась — без ее благословения невесту себе выбрал. (Потом — вперед забегу — и вовсе до смерти разобиделась, что мы с повинной к ней не явились, да от той обиды на другой же день к матери и убежала. С той поры не видались мы с ней.)
Снял я Джемо с мула, на руках в дом понес. Обвила она руками мою шею, как ребенок малый. Ногой дверь толкнул, в дом вошел, Джемо на пол поставил. Распахнула она свои глаза широко, смотрит любовно то на постель, то на ковер, то на занавески вышитые.
— Это наш дом?— говорит.
— Наш, Джемо.
Нагнулась, погладила ковер, к окну подбежала, занавеску пощупала, щекой об нее потерлась, к постели подошла, шелковое покрывало погладила. Возле люльки над кроватью остановилась. (Ту люльку мне тетка купила, когда женить меня ей в голову стукнуло.)
— Что это, курбан? — спрашивает.
Подошел я к ней, по голове погладил, одной рукой люльку качнул.
— Вот родится у нас Хасо, ты его сюда положишь и будешь качать,— говорю.
Прикрыла Джемо ресницами огоньки в глазах.
— А если Кеви родится?
Взял я в ладони ее лицо, поцеловал, к своему лицу прижал,.
— Все здесь будут лежать: и Кеви, и Хасо, и Зино, и Джано! Пока дюжину не народим, лавку свою не закроем.
Обвила она руками мою шею, прижалась ко мне всем телом —у обоих дыхание зашлось, словно горячей волной нас окатило.
Только и слышно было в тишине, как колокольчики на ее волосах тонюсенько песню свою вызванивают...
На зорьке разбудил я Джемо. По нашему обычаю, все женщины должны утром рано, покуда мужчины спят, искупаться в источнике.
Бужу я ее, а она глаз не открывает, зевает сладко, потягивается на постели, как котенок. Я ее — гладить, я ее — целовать, насилу растолкал. Встала она.
— Поди, газель моя, к источнику, искупайся,— говорю.— Все деревенские уж небось глаза проглядели. На невесту поглазеть им не терпится.
Ухватила она медные ведерца и побежала.
Сижу, жду ее, вдруг слышу — у источника ведра загремели, женщины, как воронье, загалдели. Вбегает в дом Джемо, от бега запыхалась, рубаха на ней разодрана, глаза горят.
— Трех дур искупала,— говорит.— Набросились на меня: «Свинья! Кызылбаш! Не смей осквернять наш источник!» Не дали мне искупаться. А я им: «Ах, так! Тогда вы купайтесь!» — И давай их в воду швырять одну за другой. Двое ко мне сзади прицепились, рубаху на мне рвут — я им ведра на головы надвинула.
Так началось наше первое утро. Теперь мира не жди! «Кызылбаш!» Какой она кызылбаш? Вон кузнец Тахир тоже жену себе из горной оба привез, ему никто слова не сказал. А мою Джемо готовы в ложке воды утопить. Розы щек, звезды глаз ее им не по нутру, вот что. Зависть их душит.
Старик Хасо меня как-то подозвал и говорит:
— Зря ты жену с гор взял, Мемо. Не будет тебе в нашей деревне покоя. Женщины у нас набожные, веру свою в обиду не дадут, так и знай!
Джемо над всем этим не больно голову ломала. К одиночеству она сызмальства привыкла, а я места себе не находил. Вот поеду в горы колокольчики продавать, что с ней будет? Куда за помощью сунется?
А ей и горя мало! Снует туда-сюда, по хозяйству крутится: воду носит, похлебки варит, белье стирает. Не все у нее гладко шло. Поначалу и коромысла не умела ухватить — пойдет к источнику, всю воду из ведер расплескает. С восхода до темна во дворе с полными ведрами ходила. Муштровала себя, как солдата, пока до тонкостей этого дела не освоила. Тогда только к источнику вышла.
Взялась тесто месить —оно у нее все к рукам прилипло. Принялась волосы поправлять — вся в тесте перемазалась. Увидала, что я стою на пороге, хохочу над ней, бросилась на меня с кулаками, дубасит по чему попало, тестом и меня разукрасила всего. Под конец уткнулась мне в плечо.
Взял я ее за подбородок, поцеловал в мокрые от слез дорогие глаза.
— Ну, смотри, курбан!
Подхожу к квашне, руки намочил, тесто замесил, пирожков налепил, на противень посадил. Вот как! Опять засияла моя газель, песню затянула.
Пятнадцать счастливых дней мы так прожили, как вдруг приезжает к нам из Карга Дюзю человек.
— Мельник Джано тебя к себе зовет,— говорит.— И дочку его велит с собой забрать.
— Что такое? Заболел мельник или беда какая? Человек только головой качает.
— Уж такая беда, что и не спрашивай. Сорик-оглу теперь нашей деревне хозяин.
Оседлал я мула, оружие, какое было, себе за пояс заткнул, вскочил в седло, Джемо сзади себя посадил — и в путь.
Все на крыши высыпали, молча нас глазами приводили.
У мельницы уж народ столпился, нас ждут.
Соскочил я с седла, Джемо ссадил. Вперед себя ее к отцу пропустил.. Кинулась она к нему, к груди припала. У старика глаза от слез заблестели, поцеловал он дочку в лоб. Потом меня обнял.
— Слыхал, что этот сукин сын Сорик-оглу творит?
— Что, вашим хозяином объявился? Все головами закачали.
— Разбойник он, а не хозяин!
— А по какому праву? — говорю.— Кто ему вашу деревню завещал!?
— Он, видишь ты, все твердит, что купил нас у сына шейха Махмуда. «Что,— говорит,— хорош ваш абукат? Продал вас всех, вы теперь мои рабы, на меня будете спину гнуть». Да вранье это, не таков сын шейха Махмуда, абукат-бей. Он нас наведывал, границу нам показывал с землей Сорика-оглу. «Проходит та граница,— говорит,— за мельницей, по речке Куручай».
Тут староста деревни Карга Дюзю речь повел:
— Приезжает ко мне вчера человек от Сорика-оглу. Подавай ему ашар, подавай ему налог с дыма. Я ему толкую: и ашар, и налог с дыма уплатили мы абукату, сыну шейха Махмуда,— не вобьешь ему ничего в башку. «Нет,— говорит,— над вами теперь ни-
какого абуката. У моего аги на вас купчая, он и хозяин ваш. А поперек пойдете, кнута отведаете». Вот мы и рассудили в город податься, разузнать в точности, кто наш ага, а там видно будет. Достает из-за пазухи кошель.
— Чиновный люд задарма пальцем не шевельнет, про то нам ведомо. Собрали мы им за труды...
Подкинул кошель в воздухе, опять за пазуху убрал. Стал Джано свое слово говорить:
— Порешили мы тебя на подмогу кликнуть, Мемо, потому как ты один знаешь османский язык. Они по-нашему не понимают, а мы по-ихнему. Как нам сговориться? Ты у них в солдатах служил. И сказать— скажешь, и написать — напишешь, как у них там положено. Поезжай ты со старостой в город, пособи нашему горю. Расспроси, продал нас наш ага или Со-рик-оглу нам капканы расставляет. Там у них в бумагах все прописано. Коли брешет Сорик-оглу, мы аге своему живо весть подадим, мозги лихоимцу вправим. Ты уж сослужи нам службу.
— С Сориком-оглу бы сперва потолковать,— заикнулся было я, тут все давай орать наперебой, улюлюкать:
— Пусть шайтан с ним толкует!.. У шайтана по-боле жалости, чем у него, собаки!.. Только и ищет, над кем бы поизмываться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44