Но Рыйгас не мог так легко успокоиться. Хабиб тоже. Их приятная привычка каждое утро находить за дверью молоко со временем превратилась как бы в их неотъемлемое право. Теперь этот обычай был грубо нарушен. Им и в голову не приходило дознаваться, чья это добрая рука ставила бутылку за дверью. Вместо того чтобы быть благодарными за подарок, который они доселе получали, они сердились на то, что эта столь долго продолжавшаяся щедрость кончилась.
Умбъярв уже давно догадался, что молоко могла посылать только Кики. Она жила в этом же доме, ради развлечения заходила в мастерскую обучаться лепке и, когда месяца два назад Умбъярв заболел гриппом, достала ему дров для печки, — с того же времени за дверью систематически стала появляться бутылка молока. Правда, Кики упорно отрицала, что это ее заслуга. Но Умбъярв уже знал ее, она принадлежала к числу тех редких людей, которые любят творить добро тайком.
— Зачем ты напрасно раздражаешься? — спросил он. — Ведь ты и права не имел получать это молоко.
Умбъярв сразу заметил, что сделал ошибку, употребив слово «ты» вместо «мы» и даже, подчеркнув это. Рыйгас еще более возмутился:
— Ах, так я еще должен уплатить тебе за молоко? Разве это молоко было предназначено только тебе? На бутылке был написан твой адрес? Ты, может быть, еще упрекнешь меня, что я у тебя ночую?
— Этого я не говорил, — ответил Умбъярв, продолжая неподвижно глядеть в потолок.
— Еще бы! Этого еще недоставало! — ответил Рыйгас.
Он снял с головы мадонны свой котелок, провел по
нему рукавом, надел и вышел, захлопнув за собой дверь. Вернувшись с лестницы, он сказал:
— Когда придет Хурт, — ты помнишь нашего товарища по школе Хурта? Он должен был зайти ко мне, — когда он придет, скажи, чтобы зашел в наш клуб. До свиданья!
В десять часов госпожа Нийнемяэ пришла позировать. Скульптор Умбъярв, одетый в измазанный глиной халат, тотчас же принялся разворачивать незаконченную голову, не обращая особого внимания на саму модель.
«Словно саван снимает», — с невольной жутью подумала Реэт. Тяжелый запах глины также напоминал могилу. При этом и сам Умбъярв выглядел смертельно серьезным.
Две недели тому назад Реэт Нийнемяэ набралась храбрости и решила, будь что будет, дать вылепить себя. Всю фигуру. На всякий случай она захватила свой купальный костюм. Кики, к которой она перед этим зашла, приободрила ее, сказав, что скульптор видит не тело, а только форму. Но когда она подымалась по лестнице, ей .все же стало стыдно, она замешкалась за дверью и постучала' лишь после того, как приняла решение заказать скульптору только бюст. Однако, когда она увидела перед собой тихого, деловитого Умбъярва, у нее пропал всякий интерес и всякое любопытство, и она попросила вылепить только голову.
Вначале было все же довольно интересно следить, как из бесформенного куска глины постепенно начало что-то вырастать. Когда скульптор, скатав между ладонями кусочек глины, добавлял ее то сюда, то туда, Реэт думала: «Не сотворил ли и бог так человека — пробуя и так и сяк, то добавляя глины, то убирая лишнее?»
— А себя вы лепили? — спросила госпожа Нийнемяэ.
— Нет. Это невозможно. Никто ведь не знает самого себя. Никакое зеркало тут не поможет, — медлительно, останавливаясь после каждой фразы, объяснил Умбъярв, как будто и фразы его были катышками глины.
— Но бог создал человека по' своему подобию.
— Потому-то это и получилось у него так неудачно, — сказал Умбъярв, катая кусочек глины. — Положим, зеркал у него хватало но этого недостаточно: любое самосозерцание обманчиво. Бог может хорошо видеть, как выглядит созданный им мир, но каков он сам, этого он не знает. Как мы не знаем сами себя, так не знает себя и бог. Но что не грех — не знать самого себя. Это даже мешало бы шорчеству. Копание в самом себе бесплодно. И поэтому и думаю, — если бог все же столько создал, значит, он мало думал о себе.
Эти мысли вылуплялись очень медленно и высказались словно в какую-то пустоту, потому что, возясь <о своей скульптурой, Умбъярв почти забыл о том, что перед ним сидит живой человек. Он даже слегка когда модель вдруг ожила и воскликнула;
— Это я должна сказать мужу! Боже мой, как много он корпел над изучением этих вещей. Только бы не забыть, что вы мне тут наговорили.
, Но потом она хлопнула себя по губам:
— Ах, я же не могу сказать мужу, что приходила сюда. Ведь эта голова — секрет! Подарок ко дню рождения! Я чуть не выдала себя!
— Я говорил все это для того, чтобы вы постарались выглядеть ' более естественно, — через некоторое время заговорил Умбъярв; — Мне все время кажется, будто вы смотритесь в зеркало и по нему придаете себе вид. Постарайтесь думать не о себе, а о чем-нибудь другом.
Какой все же злой этот скульптор! Вращающаяся подставка, на которой сидела Реэт, была словно скамья пыток или зубоврачебное кресло, в котором нельзя двигаться. Подчас Реэт готова была заплакать оттого, что во всем этом позировании не было ровно ничего романтического, как она надеялась. Сиди тут как жертва. Сиди в напряжении, словно настороже, словно обороняясь. Да еще получай упреки в том, что ведешь себя не как следует. И то, как скульптор, одной рукой взявшись за подставку, вместе с моделью вращал ее то в одну, то в другую сторону, было так невежливо, так нелюбезно, почти грубо!
Но вот уже начали вырисовываться общие контуры, выступавшие словно из какого-то тумана.
Реэт находила, что Умбъярв все преувеличил: худобу, скулы, длину шеи. Откуда он вообще взял такой острый, тонкий нос? Горбинка на нем также слишком бросается в глаза; у нее вовсе не такие впалые щеки, да и губы не такие узкие. А общий вид — неужели она выглядит действительно таксой серьезной, а черты у нее такие острые?
Теперь стало еще труднее позировать, — по мере созревания скульптуры становился важным каждый миллиметр. У Реэт 'было такое- чувство, что чем более похожей и выразительной становится скульптура, тем более обнаженной приходится стоять перед ее творцом. Когда скульптор смотрел на губы, невозможно было сохранить вполне естественный вид, а приходилось улыбаться, как-то кокетничать. Но улыбка эта была не улыбкой вежливости или счастья, а, скорее, каким-то кривым надрезом на лице, и скульптор не мог принимать, ее во внимание.
Когда у модели исчезало ощущение самосозерцания, когда она уставала от напряжения, когда почти засыпала, тогда Умбъярву хорошо было работать. Спящее животное было идеалом натуры для Умбъярва. Не собирался ли он усыпить сидевшую перед ним натуру?
Напрягаться приходилось немало и скульптору. Не только потому, что не так легко удавалось схватить идеальную форму, но и потому, что с натурой почти все время происходила своеобразная дуэль, потому что та как бы отбрасывала каждый взгляд, и было такое ощущение, будто пристальное разглядывание является вместе с тем оскорблением натуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91