Только иногда денег не хватает. На стипендию-то не проживешь. Из дома мне не помогают. Даже инструмента приличного у меня нет.
— Я знаю. Все равно с этой трубой ты дурью маешься. Ну кому это надо? И на гармошке плохо играешь и на трубе тоже, а значит, и на валторне, потому что ты себе этой трубой атаку портишь. Вдобавок у тебя еще и инструмент никудышный, так что все одно к одному, дерьмо все это, а не игра. Думаешь, у меня в свое время инструмент был лучше? Силы небесные, видел бы ты эту рухлядь! И ведь я играл на ней, а куда было деваться. Черт побери, знавал я одного валторниста, он был другом Кауцкого и моим тоже, ведь все мы, валторнисты, друзья, так уж повелось от сотворения мира, молодые и старые, я был молодой, ты будешь старый, какая разница — лучше покажи, на что способен. Ну а тот парень приехал откуда- то из деревни, дома у него ни работы, ни жратвы не было, как с неба свалился на курорт, такой вот сморчок, одет как нищий, одни портки да замызганная рубашка, но какая у него была атака, господи боже, какая атака!
Валторна разбитая, вся в дырах, черт знает, где он эту жестянку раздобыл, перед игрой ему приходилось дыры в ней смолой залеплять. Ну, пришел, мол, так и так, хотел бы играть в курзале. Все над ним сперва издевались, но что этот парнишка на своей рухляди вытворял — было просто чудо, форменное чудо! Напялили на него фрак, и он в мгновение ока стал знаменитым, потому что звук у него был потрясающий — красивый, ну прямо шелковый, он мог из своего паршивого инструмента то сыпать шарики, то стрелять дробью, то булавками колоть, выдавал трели как пикколо, заливался как жаворонок, если бы звук мог затвердеть и стать осязаемым, так он бы любому насыпал в горсть или в платочек груду жемчужин или прямо тут же задаром раздавал их как бусины. Случилась с ним как-то раз курьезная история. Однажды оркестр уже начал, а его, прошу прощенья, но ей-богу, так оно и было — прохватило с желудком, и как раз в самый неподходящий момент, тут тебе что концерт, что не концерт, все едино. И помчался он со сцены прямиком в сортир. Дирижер побледнел, потому что у валторны было в этом сочинении прекрасное, действительно великолепное соло на несколько тактов, и через минуту оно должно было прозвучать, вот сейчас запоет ветерок, смычковые уже нежненько так шелестели, боже мой, что же этот ветерок принесет? Ну а он, соловей этот, о своем соло помнил и оставил дверь открытой, а когда этот ветерок еще немного усилился, тут и прозвучало соло из сортира, и вышло так еще красивее, слушатели были совершенно очарованы, думали, что так и задумано, что это такой специальный эффект, будто кантилена должна доноситься издалека, из глубин какого-то тихого, зачарованного леса, где рассыпались трели влюбленного принца либо волшебный стрелок запел, затрубил, мечтательно так затрубил в рог из слоновой кости... Вот видишь, балда. Раз хохочешь, стало быть, здоров ты как бык. Валторну уважать надо. Я знаю, инструмент у тебя паршивый, ну да я тебе какой-нибудь сосватаю по сходной цене. Выкинешь эту рухлядь, только еще чуть-чуть потерпи. И на халтуру наплюй. Ведь хочешь же ты чего-нибудь добиться! Свадьба свадьбой, но ты и сам шевели мозгами, никогда не приспосабливайся к дуракам, всегда можно все по-умному устроить, и не смей на халтуры размениваться!
Пятница! Я все еще люблю пятницу. Это мой самый любимый день. Остальные дни кажутся мне по сравнению с ней серыми буднями. Даже воскресенье, хотя непонятно почему. Вот если бы я отправился куда-нибудь с Адрикой, или просто прошелся с ней, или хотя бы ненадолго заглянул к ним в гости, стало бы тогда и воскресенье праздником, могло бы соперничать с пятницей.
Почему я к ним не захожу? Да потому что влюблен. И давно! Сначала думал — пройдет. Не тут-то было. А теперь не знаю, что и делать. Навестить Адрику в какой- нибудь другой день? Но я боюсь прийти не вовремя и показаться смешным. Я и так достаточно смешон. И сам себе кажусь смешным, хотя бы потому, что так жду эту пятницу, ведь Адрике, я думаю, до этих пятниц и дела уже нет. Она, впрочем, утверждает обратное. Даже занимается, правда, значительно меньше, бывают дни, когда у нее совсем со временем плохо. Но занятия ей нравятся, и она говорит, что не разонравятся, потому что музыку она всегда любила, а сейчас любит еще больше, фисгармония считается ее собственностью на веки вечные, так что она до конца дней своих может на ней заниматься или, по крайней мере, играть немного для себя.
Только вот на занятиях ей играть почему-то не хочется. Обычно мы просто разговариваем. Иной раз я что-нибудь играю, а потом опять разговариваем. До тех пор, пока я вдруг не замечаю, что уже поздно, пора уходить, потому что Адрике рано вставать на работу.
По воскресеньям времени больше, но Адрика меня не приглашает, не зовет ни в гости, ни на прогулку, о которой мне вначале столько наговорили. Я даже не знаю, где у них эти пчелы живут. Эх, сходить бы туда! Вот тебе и прогулялись! А сколько было о прогулке и о пчелах разговоров! Сейчас они только и делают, что разглагольствуют о меде, что давало меду больше в прошлом году, а что в этом, сравнивают год с годом, дерево с деревом, былинку с былинкой, позапрошлогодние цветы с летошними, тогдашнюю акацию с нынешней, каштаны в том году и в нынешнем, липы, чистец и сурепку с разных полей. Взять, к примеру, прошлый год, уж на что был урожайный, не чета нынешнему, и тут вдруг к концу лета такой пошел медосбор, что теперь эти года и сравнивать нечего. И все-то у них так понятно выходило, так обоснованно, так логично, и то, что прошлое лето с начала до конца урожаями баловало, не одно так другое нектар давало,
и то, что этим летом сначала было хоть шаром покати, а тут, на тебе, медвяная роса, и пошло, и пошло! И на дубах, да что там, по всему лесу, словно он со всеми своими деревьями утонул в море падевого меда. А что тут с пчелами началось, совсем ополоумели! То были пустые соты, а то вдруг даже магазины полны, по три раза откачивали, а те наполняются и наполняются, некогда было давать меду толком вызреть, даже откачивать и то было неохота. Заладили — плохой год, плохой год, а он — раз, и такой, что лучше не бывает. Вот вам и падевый мед. Пчелы уже приготовились к зиме. За всю зиму довольно к ним два-три раза наведаться, но уж весной, весной, хоть кровь из носу — извольте к пчелам каждое воскресенье! Весной любая пчела стоит по меньшей мере крону. Выйдешь, бывало, весной на природу, все расцветает, такая вокруг благодать, что так бы и дал за пчелу или хоть прямо ей самой не то что крону, а целых две. Все равно она их вернет сама, можно сказать, принесет, очень ей нужны твои две кроны.
До весны, однако, еще далеко. Сейчас осень и, надо сказать, довольно-таки неприветливая. Отправиться бы на прогулку, только с кем и куда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Я знаю. Все равно с этой трубой ты дурью маешься. Ну кому это надо? И на гармошке плохо играешь и на трубе тоже, а значит, и на валторне, потому что ты себе этой трубой атаку портишь. Вдобавок у тебя еще и инструмент никудышный, так что все одно к одному, дерьмо все это, а не игра. Думаешь, у меня в свое время инструмент был лучше? Силы небесные, видел бы ты эту рухлядь! И ведь я играл на ней, а куда было деваться. Черт побери, знавал я одного валторниста, он был другом Кауцкого и моим тоже, ведь все мы, валторнисты, друзья, так уж повелось от сотворения мира, молодые и старые, я был молодой, ты будешь старый, какая разница — лучше покажи, на что способен. Ну а тот парень приехал откуда- то из деревни, дома у него ни работы, ни жратвы не было, как с неба свалился на курорт, такой вот сморчок, одет как нищий, одни портки да замызганная рубашка, но какая у него была атака, господи боже, какая атака!
Валторна разбитая, вся в дырах, черт знает, где он эту жестянку раздобыл, перед игрой ему приходилось дыры в ней смолой залеплять. Ну, пришел, мол, так и так, хотел бы играть в курзале. Все над ним сперва издевались, но что этот парнишка на своей рухляди вытворял — было просто чудо, форменное чудо! Напялили на него фрак, и он в мгновение ока стал знаменитым, потому что звук у него был потрясающий — красивый, ну прямо шелковый, он мог из своего паршивого инструмента то сыпать шарики, то стрелять дробью, то булавками колоть, выдавал трели как пикколо, заливался как жаворонок, если бы звук мог затвердеть и стать осязаемым, так он бы любому насыпал в горсть или в платочек груду жемчужин или прямо тут же задаром раздавал их как бусины. Случилась с ним как-то раз курьезная история. Однажды оркестр уже начал, а его, прошу прощенья, но ей-богу, так оно и было — прохватило с желудком, и как раз в самый неподходящий момент, тут тебе что концерт, что не концерт, все едино. И помчался он со сцены прямиком в сортир. Дирижер побледнел, потому что у валторны было в этом сочинении прекрасное, действительно великолепное соло на несколько тактов, и через минуту оно должно было прозвучать, вот сейчас запоет ветерок, смычковые уже нежненько так шелестели, боже мой, что же этот ветерок принесет? Ну а он, соловей этот, о своем соло помнил и оставил дверь открытой, а когда этот ветерок еще немного усилился, тут и прозвучало соло из сортира, и вышло так еще красивее, слушатели были совершенно очарованы, думали, что так и задумано, что это такой специальный эффект, будто кантилена должна доноситься издалека, из глубин какого-то тихого, зачарованного леса, где рассыпались трели влюбленного принца либо волшебный стрелок запел, затрубил, мечтательно так затрубил в рог из слоновой кости... Вот видишь, балда. Раз хохочешь, стало быть, здоров ты как бык. Валторну уважать надо. Я знаю, инструмент у тебя паршивый, ну да я тебе какой-нибудь сосватаю по сходной цене. Выкинешь эту рухлядь, только еще чуть-чуть потерпи. И на халтуру наплюй. Ведь хочешь же ты чего-нибудь добиться! Свадьба свадьбой, но ты и сам шевели мозгами, никогда не приспосабливайся к дуракам, всегда можно все по-умному устроить, и не смей на халтуры размениваться!
Пятница! Я все еще люблю пятницу. Это мой самый любимый день. Остальные дни кажутся мне по сравнению с ней серыми буднями. Даже воскресенье, хотя непонятно почему. Вот если бы я отправился куда-нибудь с Адрикой, или просто прошелся с ней, или хотя бы ненадолго заглянул к ним в гости, стало бы тогда и воскресенье праздником, могло бы соперничать с пятницей.
Почему я к ним не захожу? Да потому что влюблен. И давно! Сначала думал — пройдет. Не тут-то было. А теперь не знаю, что и делать. Навестить Адрику в какой- нибудь другой день? Но я боюсь прийти не вовремя и показаться смешным. Я и так достаточно смешон. И сам себе кажусь смешным, хотя бы потому, что так жду эту пятницу, ведь Адрике, я думаю, до этих пятниц и дела уже нет. Она, впрочем, утверждает обратное. Даже занимается, правда, значительно меньше, бывают дни, когда у нее совсем со временем плохо. Но занятия ей нравятся, и она говорит, что не разонравятся, потому что музыку она всегда любила, а сейчас любит еще больше, фисгармония считается ее собственностью на веки вечные, так что она до конца дней своих может на ней заниматься или, по крайней мере, играть немного для себя.
Только вот на занятиях ей играть почему-то не хочется. Обычно мы просто разговариваем. Иной раз я что-нибудь играю, а потом опять разговариваем. До тех пор, пока я вдруг не замечаю, что уже поздно, пора уходить, потому что Адрике рано вставать на работу.
По воскресеньям времени больше, но Адрика меня не приглашает, не зовет ни в гости, ни на прогулку, о которой мне вначале столько наговорили. Я даже не знаю, где у них эти пчелы живут. Эх, сходить бы туда! Вот тебе и прогулялись! А сколько было о прогулке и о пчелах разговоров! Сейчас они только и делают, что разглагольствуют о меде, что давало меду больше в прошлом году, а что в этом, сравнивают год с годом, дерево с деревом, былинку с былинкой, позапрошлогодние цветы с летошними, тогдашнюю акацию с нынешней, каштаны в том году и в нынешнем, липы, чистец и сурепку с разных полей. Взять, к примеру, прошлый год, уж на что был урожайный, не чета нынешнему, и тут вдруг к концу лета такой пошел медосбор, что теперь эти года и сравнивать нечего. И все-то у них так понятно выходило, так обоснованно, так логично, и то, что прошлое лето с начала до конца урожаями баловало, не одно так другое нектар давало,
и то, что этим летом сначала было хоть шаром покати, а тут, на тебе, медвяная роса, и пошло, и пошло! И на дубах, да что там, по всему лесу, словно он со всеми своими деревьями утонул в море падевого меда. А что тут с пчелами началось, совсем ополоумели! То были пустые соты, а то вдруг даже магазины полны, по три раза откачивали, а те наполняются и наполняются, некогда было давать меду толком вызреть, даже откачивать и то было неохота. Заладили — плохой год, плохой год, а он — раз, и такой, что лучше не бывает. Вот вам и падевый мед. Пчелы уже приготовились к зиме. За всю зиму довольно к ним два-три раза наведаться, но уж весной, весной, хоть кровь из носу — извольте к пчелам каждое воскресенье! Весной любая пчела стоит по меньшей мере крону. Выйдешь, бывало, весной на природу, все расцветает, такая вокруг благодать, что так бы и дал за пчелу или хоть прямо ей самой не то что крону, а целых две. Все равно она их вернет сама, можно сказать, принесет, очень ей нужны твои две кроны.
До весны, однако, еще далеко. Сейчас осень и, надо сказать, довольно-таки неприветливая. Отправиться бы на прогулку, только с кем и куда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25