«О, да! Это настоящая серьезная музыка!» или «Ах, как это прекрасно! Разумеется, это Чайковский. А то, что исполняли потом — это Шуман, тот самый, который написал «Грезы»,— ну те, что обычно играют на свадьбах, это так замечательно подходит к настроению, и свадьба потом выходит лучше некуда!» Вот так. И чтобы выходило поинтереснее, а главное — трогательнее, ну как же без этого, непременно добавят, что Шуман под конец жизни свихнулся, а когда отдал богу душу, то Йоганн Брамс влюбился в его вдову, Клару Вик, а та, надо же, предпочла остаться верной памяти мужа, ну а Брамс, говорят, так и проходил в холостяках до самой смерти. Нам и в училище про все это рассказывали. Не совсем, правда, так. Впрочем, всегда выходило, будто в музыке самое главное, кто в кого влюблен. Мне такие объяснения нравились, и я им верил. И Адрике все пересказывал, временами слегка подвирая, чтобы выходило послезливее.
И получалось! Еще как получалось. Правда, меня немного задевало, когда Адрика вдруг невпопад спрашивала:
— Вы не обидитесь, если я тем временем буду вязать?
Это меня моментально отрезвляло, и я спрашивал, нет ли желания поиграть еще, если хочется, не преминув при этом заметить, что такие беседы приносят не меньше пользы, чем сами занятия. Не мог же я ей сказать, что обиделся, мне просто казалось, что это вязание не дает сосредоточиться на моих словах и обижает она даже не меня, а тех, о ком идет речь. Но, с другой стороны, я понимал, что, пока руки у нее заняты, я могу трепаться сколько душе угодно.
Господи, сколько же я всего наболтал, у нее и впрямь могла от этого голова разболеться, а она слушала, как ни в чем не бывало, даже радовалась, что рядов на свитере прибавляется. А я сейчас тоже доволен — и у меня ряды-строчки все растут, глядишь, и на приличный свитер хватит.
Я тогда часто рассказывал Адрике о Бетховене.
Тут можно было очень кстати и другого кого вставить, показать свою теперешнюю эрудицию, ну да ладно. Про Бетховена я, честное слово, говорил и, само собой, не забыл отметить, что он бывал в Словакии, в Дольной Крупой в семействе графа Брунсвик, где и влюбился в его дочку. Я тогда и имя этой дочки знал, теперь-то, конечно, из головы вылетело, ну и ничего, экзаменовать меня некому. Любой пианист вам скажет, а я вот забыл, простите великодушно, дорогие коллеги! Узнать, что ли, у кого-нибудь, как эту девицу Брунсвик звали, может, в другую главу вставлю. Только спросите вы, зачем? (Я тут, между прочим, все-таки это имя выяснил, но опять позабыл.) Может, Адрика и сама помнит, ведь я ей не раз об этой Брунсвик бубнил, разумеется, в связи с Бетховеном. Говорят, она была красавица. Ну, это как полагается, раз он в нее влюбился. «Лунную сонату» для нее написал. Может, она и не стоила этой сонаты. Будь я Бетховеном, то уж, ей-богу, посвятил бы Адрике такую сонату. А может, даже получше. Ведь у него-то найдутся и другие сочинения — побольше и поинтереснее. Ему, конечно, легко сочинять, на то он и Бетховен. Впрочем, говорят, что и ему не все просто давалось, и над своими сочинениями он здорово потел. Может, оно и так. А кто не мучается? Эх, Бетховен, Бетховен! Бедняжка ты наш! Сидел себе в Дольной Крупой и писал «Лунную сонату». А ведь знал же, как не знать, что большинству людей — дуракам и даже умным — до его сонаты будет что попугаю до лампочки. И все же соната есть соната. Попробуй-ка, сочини более-менее сносную.
Положим, кое-кто может в момент сварганить сонату, только и цена будет соответственная. А человек серьезный и понимающий будет корпеть долго, вникать во все детали. У кого ветер в голове — тому все просто. Подумаешь, пустяки какие! Только ведь, если ты не желаешь как попка повторять чужое, стремишься хоть что-нибудь свое создать, тебе в самом деле придется помучиться. Серьезный композитор, оглянувшись назад, вряд ли сумеет сказать, какое из его сочинений лучше. Длинное? Короткое? Мелодичное? Быстрое? Медленное? Скромное? И такое и сякое? То быстрое, то медленное? Значит, какое угодно? Ритмически и гармонически пестрое, а может, интересное еще чем-нибудь?
Инструментовка поскромнее или побогаче? Лично вам-
то, что, собственно говоря, надо? Попробуйте сами, но только не красть,- не попугайничать! Если хотите сочинить не бог весть какую, обыкновенную простенькую, но настоящую самостоятельную вещицу, но такую, чтобы в ней жила красота, эта безделица может поглотить все ваше существование или, по крайней мере, здоровенный кусище жизни. Итак, что значит хорошо? Что такое красиво? Что человеку нужно? Что принесет ему радость? Каждому что-то свое. Ведь все люди разные. Один длинный, другой карлик, а у третьего еще и горб в придачу. Ну а что, если именно от такого вот горбуна людям проку больше, чем от троих, а в этих ходячих каланчах или бочках пузатых внутри только то, что они успели слопать, отняв у трех талантливых горбунов? Да, Бетховен, Бетховен, куда это нас занесло? В Дольной Крупой сейчас все изменилось, девица Брунсвик умерла, луна светит как прежде, а усадьбу, на которую ты смотрел из окна евоей комнаты, отреставрировали, поздновато, правда, но все же, помня о тебе, отреставрировали. Есть там скромный такой, маленький памятник, ездил я на него взглянуть. Со мной был Штево Казимир, валторнист. Он сам оттуда, из Дольной Крупой, и знает, кто такой был Пунто Стих. Я тоже знаю. И вашу сонату для валторны знаю. Иначе, что я за валторнист. Знаю и все соло для валторны в ваших симфониях и в «Фиделио». Постояли мы с Казимиром перед тем памятником (в усадьбе Брунсвиков был тогда дом для умалишенных), постояли перед комнатой, в которой вы написали «Лунную сонату», и, хотя инструментов с нами не было, сыграли на два голоса отрывок из «Фиделио» и в глазах у обоих стояли слезы.
Правда, Адрике из всего этого я рассказал только половину, остальное вам первым говорю. Потому что годы бегут, человек стареет, поневоле что-то прибавишь от себя, а захочешь — и выкинешь многое. Адрике я тогда, наверное, уйму всего наговорил. Чего только не придет в голову и кого только не вспомнишь. Наверняка и Берлиоза помянул. И чего мне взбрело? Короче, я тогда и Берлиоза вспомнил. Да! Интересный был человек. Могучий. Говорят, когда он бывал на мели, ел только сухарики и изюм. Наверное, ему нравилось, я тоже люблю изюм, только в ту пору цены на него, видно, были подходящие. А какие здоровенные у него были пальцы!
Чтобы удержать в голове такой огромный оркестр, со множеством музыкантов и инструментов, надо кое-что уметь и еще осознавать свое мастерство, понимать, что свой грошовый изюм ты лопаешь недаром и платишь за него щедро, обеими руками. И он показал, что руки у него могут становиться то маленькими, изящными, то здоровенными могучими лапищами, прямо с ума сойти. Про сердце лучше не говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
И получалось! Еще как получалось. Правда, меня немного задевало, когда Адрика вдруг невпопад спрашивала:
— Вы не обидитесь, если я тем временем буду вязать?
Это меня моментально отрезвляло, и я спрашивал, нет ли желания поиграть еще, если хочется, не преминув при этом заметить, что такие беседы приносят не меньше пользы, чем сами занятия. Не мог же я ей сказать, что обиделся, мне просто казалось, что это вязание не дает сосредоточиться на моих словах и обижает она даже не меня, а тех, о ком идет речь. Но, с другой стороны, я понимал, что, пока руки у нее заняты, я могу трепаться сколько душе угодно.
Господи, сколько же я всего наболтал, у нее и впрямь могла от этого голова разболеться, а она слушала, как ни в чем не бывало, даже радовалась, что рядов на свитере прибавляется. А я сейчас тоже доволен — и у меня ряды-строчки все растут, глядишь, и на приличный свитер хватит.
Я тогда часто рассказывал Адрике о Бетховене.
Тут можно было очень кстати и другого кого вставить, показать свою теперешнюю эрудицию, ну да ладно. Про Бетховена я, честное слово, говорил и, само собой, не забыл отметить, что он бывал в Словакии, в Дольной Крупой в семействе графа Брунсвик, где и влюбился в его дочку. Я тогда и имя этой дочки знал, теперь-то, конечно, из головы вылетело, ну и ничего, экзаменовать меня некому. Любой пианист вам скажет, а я вот забыл, простите великодушно, дорогие коллеги! Узнать, что ли, у кого-нибудь, как эту девицу Брунсвик звали, может, в другую главу вставлю. Только спросите вы, зачем? (Я тут, между прочим, все-таки это имя выяснил, но опять позабыл.) Может, Адрика и сама помнит, ведь я ей не раз об этой Брунсвик бубнил, разумеется, в связи с Бетховеном. Говорят, она была красавица. Ну, это как полагается, раз он в нее влюбился. «Лунную сонату» для нее написал. Может, она и не стоила этой сонаты. Будь я Бетховеном, то уж, ей-богу, посвятил бы Адрике такую сонату. А может, даже получше. Ведь у него-то найдутся и другие сочинения — побольше и поинтереснее. Ему, конечно, легко сочинять, на то он и Бетховен. Впрочем, говорят, что и ему не все просто давалось, и над своими сочинениями он здорово потел. Может, оно и так. А кто не мучается? Эх, Бетховен, Бетховен! Бедняжка ты наш! Сидел себе в Дольной Крупой и писал «Лунную сонату». А ведь знал же, как не знать, что большинству людей — дуракам и даже умным — до его сонаты будет что попугаю до лампочки. И все же соната есть соната. Попробуй-ка, сочини более-менее сносную.
Положим, кое-кто может в момент сварганить сонату, только и цена будет соответственная. А человек серьезный и понимающий будет корпеть долго, вникать во все детали. У кого ветер в голове — тому все просто. Подумаешь, пустяки какие! Только ведь, если ты не желаешь как попка повторять чужое, стремишься хоть что-нибудь свое создать, тебе в самом деле придется помучиться. Серьезный композитор, оглянувшись назад, вряд ли сумеет сказать, какое из его сочинений лучше. Длинное? Короткое? Мелодичное? Быстрое? Медленное? Скромное? И такое и сякое? То быстрое, то медленное? Значит, какое угодно? Ритмически и гармонически пестрое, а может, интересное еще чем-нибудь?
Инструментовка поскромнее или побогаче? Лично вам-
то, что, собственно говоря, надо? Попробуйте сами, но только не красть,- не попугайничать! Если хотите сочинить не бог весть какую, обыкновенную простенькую, но настоящую самостоятельную вещицу, но такую, чтобы в ней жила красота, эта безделица может поглотить все ваше существование или, по крайней мере, здоровенный кусище жизни. Итак, что значит хорошо? Что такое красиво? Что человеку нужно? Что принесет ему радость? Каждому что-то свое. Ведь все люди разные. Один длинный, другой карлик, а у третьего еще и горб в придачу. Ну а что, если именно от такого вот горбуна людям проку больше, чем от троих, а в этих ходячих каланчах или бочках пузатых внутри только то, что они успели слопать, отняв у трех талантливых горбунов? Да, Бетховен, Бетховен, куда это нас занесло? В Дольной Крупой сейчас все изменилось, девица Брунсвик умерла, луна светит как прежде, а усадьбу, на которую ты смотрел из окна евоей комнаты, отреставрировали, поздновато, правда, но все же, помня о тебе, отреставрировали. Есть там скромный такой, маленький памятник, ездил я на него взглянуть. Со мной был Штево Казимир, валторнист. Он сам оттуда, из Дольной Крупой, и знает, кто такой был Пунто Стих. Я тоже знаю. И вашу сонату для валторны знаю. Иначе, что я за валторнист. Знаю и все соло для валторны в ваших симфониях и в «Фиделио». Постояли мы с Казимиром перед тем памятником (в усадьбе Брунсвиков был тогда дом для умалишенных), постояли перед комнатой, в которой вы написали «Лунную сонату», и, хотя инструментов с нами не было, сыграли на два голоса отрывок из «Фиделио» и в глазах у обоих стояли слезы.
Правда, Адрике из всего этого я рассказал только половину, остальное вам первым говорю. Потому что годы бегут, человек стареет, поневоле что-то прибавишь от себя, а захочешь — и выкинешь многое. Адрике я тогда, наверное, уйму всего наговорил. Чего только не придет в голову и кого только не вспомнишь. Наверняка и Берлиоза помянул. И чего мне взбрело? Короче, я тогда и Берлиоза вспомнил. Да! Интересный был человек. Могучий. Говорят, когда он бывал на мели, ел только сухарики и изюм. Наверное, ему нравилось, я тоже люблю изюм, только в ту пору цены на него, видно, были подходящие. А какие здоровенные у него были пальцы!
Чтобы удержать в голове такой огромный оркестр, со множеством музыкантов и инструментов, надо кое-что уметь и еще осознавать свое мастерство, понимать, что свой грошовый изюм ты лопаешь недаром и платишь за него щедро, обеими руками. И он показал, что руки у него могут становиться то маленькими, изящными, то здоровенными могучими лапищами, прямо с ума сойти. Про сердце лучше не говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25