Бартон мерным шагом подходит к этому ложу страданий.
— Сударыня, — говорит он своим холодным тоном, — я решил, что событие не должно произойти здесь. Карета ждет у подъезда. Вас отвезут в дом, принадлежащий одному из моих друзей Будьте уверены, что там уход за вами будет отличный...
Антония поняла, что страшная минута наступила... Она поднимает на него полные слез глаза.
— Скажите, — говорит она тихо, — что вы решили? Он криво усмехается.
— Вы ведь скоро будете готовы, не так ли?
Тогда она встает, бледная и такая слабая, что едва может держаться на ногах, так они трясутся. Она чувствует себя во власти этого человека и лелеет слабую надежду на то, что он оценит ее покорность. Она быстро собрала необходимые вещи и тихо сказала:
— Я готова.
Бартон идет впереди. Он не предлагает ей руки, и нет ни одного лакея, чтоб поддержать ее, так что она хватается то за мебель, то за стены, чтоб не упасть. Муж ничего не видит и не хочет видеть. Что ему за дело, что она страдает, едва волочит ноги? Разве он не ощущает злобной радости, видя эти страдания? Они ведь часть его мщения... Взглянув на него, можно было подумать, что это палач идет перед осужденным на смерть и не поворачивается даже назад, вполне уверенный, что за ним следуют совершенно покорно.
Слуги отсутствуют. Бартон сам отворяет ей дверь. Ночь... Антония выходит на улицу. Здесь стоит человек, одетый во все черное. Она не может различить его лицо в темноте. Он предлагает ей руку. Она качает головой, а затем оборачивается в последний раз, чтоб взглянуть на дом, который покидает, может быть, навсегда; этот дом, в который она вошла беззаботной и почти радостной и из которого теперь выходит в отчаянии и ужасе... Может быть, она хотела еще раз обратиться к своему судье с мольбой о пощаде, но тяжелая дверь закрылась... Антония одна с незнакомцем. Минутой позже она сидит в карете. Незнакомец сидит напротив и молчит...
Щелкает кнут. Карета трогается. Антония не произносит ни слова.А с кем, впрочем говорить?.. Кто он такой?.. Кто же иной мог согласиться послужить орудием преступления, как не один из таких же негодяев, как Бартон?
А Лонгсворд? Где Лонгсворд? Почему его нет здесь? Жив ли он? Неужели мщение Бартона уже исполнено? Карета катится все быстрее и быстрее. И при монотонном стуке колес Антония чувствует, что мозг ее тяжелеет. Становится темно в глазах, но огромным усилием воли она сопротивляется подступающему обмороку.
Но вот карета останавливается. Дверца открывается. Холодный воздух пахнул в лицо. Где же она? Она слышит журчание. Это что-то похожее и на песню, и на стон. Это вода...
Карета остановилась на берегу, около самой пристани. Антония видит пароход в нескольких шагах... Послушная своему провожатому, она идет по трапу. Вот она на палубе... Открывается каюта и едва успела закрыться за ней дверь, как послышался свисток, скрип винта, потом шипение пара. Черный дым взвился клубами, и пароход понесся по волнам.
Антония до того ослабела, что уже не боялась, она даже спрашивала себя, не жертва или она одного из тех страшных кошмаров, когда чувствуешь, что летишь в пропасть... И Антония боролась с этим кошмаром, пытаясь пробудиться.
Но нет, это был не сон. Она бодрствовала, потому что слышала, как свистел ветер, как волны бились о борт парохода, как работала машина; но она не сознавала только течения времени. Минуты ли это проходили, или часы? Она не знала...
А когда пароход остановился, кто-то открыл каюту и тихо сказал: «Пожалуйте, миссис!» Затем человек, весь в черном, лицо которого она не могла видеть, взял ее за руку, чтоб помочь ей привстать; она встала и пошла как во сне или как автомат, двигающийся на пружинах...
Она опять увидела черные волны, мостик; потом ее повели через какую-то местность, похожую на сад или, может быть, кладбище... Потом — звук отпирающегося замка, скрип раздвигаемой решетки, лестница, потом опять несколько дверей и наконец — комната.
Пережитые потрясения до того истощили ее силы, что она почти в беспамятстве позволила чужим рукам раздеть себя, потом упала на кровать, белые занавески которой казались ей саваном, и повернула голову к степе, как бы готовясь умереть.
Но в возбужденном воображении возникали образы Лонгсворда и ребенка... Она зовет их к себе на помощь, она просит их спасти ее... потому, что снова возвратился ужас, безумный, тяжелый, немой, убийственный... Бедная, бедная Антония! Напрасно ты шепчешь эти два имени: один уже не слышит тебя, другой еще не может услышать! И ты мысленно ищешь человека, который мог бы спасти тебя; ты вспоминаешь дом, где твоя мать плачет у камина, а холодный, строгий старик — отец, смотря на черные стены своего фамильного замка, радуется, что спас честь фамилии, продав ее Бартону.
Тишина. Только в соседней комнате часы отсчитывают долгие, медленные часы... Машинально Антония повторяет за звоном: «Один, два, три!» Горячка охватывает се мозг... и она тихо шепчет слова песни, которыми убаюкивала ее старая негритянка-няня...
И в эту минуту — не игра ли это воспаленного воображения... Ей кажется, что две руки, нежные девичьи руки обнимают ее шею, потом губы прикасаются к ее лбу и голос, звонкий и чистый, как воркованье птички, говорит ей:
— Надейтесь!
10 ЗАГОВОР ЧЕСТНЫХ ЛЮДЕЙ
Кто произнес это? И кто же, впервые за столь долгое время страданий, обратился к несчастной женщине со словом утешения?
Мы сейчас объясним это... Расставшись с Антонией, Эдвард отправился к Дану Йорку. Друзья строили предположения, анализировали, спорили...
Бартон, конечно, обратился к одному из тех врачей, которыми наводнен Нью-Йорк и которые извлекают доходы из чужих преступлений.В Нью-Йорке, как, впрочем, и во всех городах Соединенных Штатов, существует чудовищная индустрия, открыто заявляющая о себе, рассылающая свои объявления, печатающая свои рекламы, цинично взывающая к самым низким страстям...
Если б не всем известные факты, то нельзя было бы поверить, что целые дома в Нью-Йорке исключительно предназначены для такого рода постыдных операций... и полиция будто ничего не знает и по хочет знать, вмешиваясь только в случаях публичного скандала. Как в Спарте убивали плохо развитых или больных детей, так в Соединенных Штатах уничтожают детей незаконных..
Итак, Бартон только следовал традиции, ища содействия одного из таких врачей, а искать он должен был лишь потому, что ему нужен был человек надежный, который сохранил бы тайну, и еще потому, что он сам боялся того,
что делал.Дан Йорк организовал тайный и постоянный надзор за Бартоном, твердо решив помешать задуманному преступлению.
Поэтому, как только Лонгсворд изложил ему последний разговор с Антонией, Дан сказал:
— Идем!
Они пришли на площадь Святого Марка.Дан направился к дому миссис Симоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Сударыня, — говорит он своим холодным тоном, — я решил, что событие не должно произойти здесь. Карета ждет у подъезда. Вас отвезут в дом, принадлежащий одному из моих друзей Будьте уверены, что там уход за вами будет отличный...
Антония поняла, что страшная минута наступила... Она поднимает на него полные слез глаза.
— Скажите, — говорит она тихо, — что вы решили? Он криво усмехается.
— Вы ведь скоро будете готовы, не так ли?
Тогда она встает, бледная и такая слабая, что едва может держаться на ногах, так они трясутся. Она чувствует себя во власти этого человека и лелеет слабую надежду на то, что он оценит ее покорность. Она быстро собрала необходимые вещи и тихо сказала:
— Я готова.
Бартон идет впереди. Он не предлагает ей руки, и нет ни одного лакея, чтоб поддержать ее, так что она хватается то за мебель, то за стены, чтоб не упасть. Муж ничего не видит и не хочет видеть. Что ему за дело, что она страдает, едва волочит ноги? Разве он не ощущает злобной радости, видя эти страдания? Они ведь часть его мщения... Взглянув на него, можно было подумать, что это палач идет перед осужденным на смерть и не поворачивается даже назад, вполне уверенный, что за ним следуют совершенно покорно.
Слуги отсутствуют. Бартон сам отворяет ей дверь. Ночь... Антония выходит на улицу. Здесь стоит человек, одетый во все черное. Она не может различить его лицо в темноте. Он предлагает ей руку. Она качает головой, а затем оборачивается в последний раз, чтоб взглянуть на дом, который покидает, может быть, навсегда; этот дом, в который она вошла беззаботной и почти радостной и из которого теперь выходит в отчаянии и ужасе... Может быть, она хотела еще раз обратиться к своему судье с мольбой о пощаде, но тяжелая дверь закрылась... Антония одна с незнакомцем. Минутой позже она сидит в карете. Незнакомец сидит напротив и молчит...
Щелкает кнут. Карета трогается. Антония не произносит ни слова.А с кем, впрочем говорить?.. Кто он такой?.. Кто же иной мог согласиться послужить орудием преступления, как не один из таких же негодяев, как Бартон?
А Лонгсворд? Где Лонгсворд? Почему его нет здесь? Жив ли он? Неужели мщение Бартона уже исполнено? Карета катится все быстрее и быстрее. И при монотонном стуке колес Антония чувствует, что мозг ее тяжелеет. Становится темно в глазах, но огромным усилием воли она сопротивляется подступающему обмороку.
Но вот карета останавливается. Дверца открывается. Холодный воздух пахнул в лицо. Где же она? Она слышит журчание. Это что-то похожее и на песню, и на стон. Это вода...
Карета остановилась на берегу, около самой пристани. Антония видит пароход в нескольких шагах... Послушная своему провожатому, она идет по трапу. Вот она на палубе... Открывается каюта и едва успела закрыться за ней дверь, как послышался свисток, скрип винта, потом шипение пара. Черный дым взвился клубами, и пароход понесся по волнам.
Антония до того ослабела, что уже не боялась, она даже спрашивала себя, не жертва или она одного из тех страшных кошмаров, когда чувствуешь, что летишь в пропасть... И Антония боролась с этим кошмаром, пытаясь пробудиться.
Но нет, это был не сон. Она бодрствовала, потому что слышала, как свистел ветер, как волны бились о борт парохода, как работала машина; но она не сознавала только течения времени. Минуты ли это проходили, или часы? Она не знала...
А когда пароход остановился, кто-то открыл каюту и тихо сказал: «Пожалуйте, миссис!» Затем человек, весь в черном, лицо которого она не могла видеть, взял ее за руку, чтоб помочь ей привстать; она встала и пошла как во сне или как автомат, двигающийся на пружинах...
Она опять увидела черные волны, мостик; потом ее повели через какую-то местность, похожую на сад или, может быть, кладбище... Потом — звук отпирающегося замка, скрип раздвигаемой решетки, лестница, потом опять несколько дверей и наконец — комната.
Пережитые потрясения до того истощили ее силы, что она почти в беспамятстве позволила чужим рукам раздеть себя, потом упала на кровать, белые занавески которой казались ей саваном, и повернула голову к степе, как бы готовясь умереть.
Но в возбужденном воображении возникали образы Лонгсворда и ребенка... Она зовет их к себе на помощь, она просит их спасти ее... потому, что снова возвратился ужас, безумный, тяжелый, немой, убийственный... Бедная, бедная Антония! Напрасно ты шепчешь эти два имени: один уже не слышит тебя, другой еще не может услышать! И ты мысленно ищешь человека, который мог бы спасти тебя; ты вспоминаешь дом, где твоя мать плачет у камина, а холодный, строгий старик — отец, смотря на черные стены своего фамильного замка, радуется, что спас честь фамилии, продав ее Бартону.
Тишина. Только в соседней комнате часы отсчитывают долгие, медленные часы... Машинально Антония повторяет за звоном: «Один, два, три!» Горячка охватывает се мозг... и она тихо шепчет слова песни, которыми убаюкивала ее старая негритянка-няня...
И в эту минуту — не игра ли это воспаленного воображения... Ей кажется, что две руки, нежные девичьи руки обнимают ее шею, потом губы прикасаются к ее лбу и голос, звонкий и чистый, как воркованье птички, говорит ей:
— Надейтесь!
10 ЗАГОВОР ЧЕСТНЫХ ЛЮДЕЙ
Кто произнес это? И кто же, впервые за столь долгое время страданий, обратился к несчастной женщине со словом утешения?
Мы сейчас объясним это... Расставшись с Антонией, Эдвард отправился к Дану Йорку. Друзья строили предположения, анализировали, спорили...
Бартон, конечно, обратился к одному из тех врачей, которыми наводнен Нью-Йорк и которые извлекают доходы из чужих преступлений.В Нью-Йорке, как, впрочем, и во всех городах Соединенных Штатов, существует чудовищная индустрия, открыто заявляющая о себе, рассылающая свои объявления, печатающая свои рекламы, цинично взывающая к самым низким страстям...
Если б не всем известные факты, то нельзя было бы поверить, что целые дома в Нью-Йорке исключительно предназначены для такого рода постыдных операций... и полиция будто ничего не знает и по хочет знать, вмешиваясь только в случаях публичного скандала. Как в Спарте убивали плохо развитых или больных детей, так в Соединенных Штатах уничтожают детей незаконных..
Итак, Бартон только следовал традиции, ища содействия одного из таких врачей, а искать он должен был лишь потому, что ему нужен был человек надежный, который сохранил бы тайну, и еще потому, что он сам боялся того,
что делал.Дан Йорк организовал тайный и постоянный надзор за Бартоном, твердо решив помешать задуманному преступлению.
Поэтому, как только Лонгсворд изложил ему последний разговор с Антонией, Дан сказал:
— Идем!
Они пришли на площадь Святого Марка.Дан направился к дому миссис Симоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51