Ладно еще, байбисе не взбунтовалась. Приняла так, словно ничего особенного и не случилось, все свадебные хлопоты взяла на себя, и делом помогала, и советом. Гордая женщина Татлыбике. Нутро огнем горело, а на свет — ни искорки, виду не показала, ума хватило, пустой бранью себя не унизила. Да и кого ругать-то? На кого лаять? На Орду не тявкнешь, а на своих и вовсе не следует. Не годится с Ордой ссориться, понимает Татлыбике. Понимать-то понимает, но ведь и сама еще не старуха трясущаяся, только-только сорок, в самый налив женщина.
9
Предупреждали его старики, наказывали быть осторожным, но Хабрау, хоть и старался держаться их советов, беречься не умел. Он сочинил кубаир про хана Тох-тамыша, и ответ ногаев был скорым. Нукеры Кутлыяра-мирзы подстерегли его в дороге, схватили, привезли в ногайскую ставку и бросили в темницу.
Однако мирскую молву ситом не просеешь. Хабрау сидел в зиндане, а слова его уже разлетелись далеко. Новый кубаир подхватили не только молодые, но и знаменитые старые сэсэны, от становья к становью шел он, пролетал долинами Сакмары и Яика, перевалил через Уральский камень и достиг Аслыкуля, оттуда — кочевий катайцев и табынцев.
..Это смерть высоких круч— Превратит отчизну хан
Если скроются меж туч В гурт испуганных овец.
Месяца и солнца смерть — Укротит мужчину хан —
Коль зайдут, красны, как медь. Задрожит овцой боец
Смерть кормилицы-земли — Край родимый отберет,
Если снеги замели. Сына в войско заберет
Для мужчины значит смерть Что имеешь — все учтет,
Над отчизной вражья плеть. У него особый счет.
Выпьет кровь, не укусив, Духом храбрые бойцы
Душу вынет, не спросив, эу, На врага рванутся в бой,
Душу вынет, не спросив. На равнине встав горой!
......... Будет кровь сквозь потник течь,
Светел ликом край родной, Будет смелый насмерть сечь!
Если в нем рожден герой. Чтобы край родной сберечь,
Край в кручину погружен, Не остудит в ножнах меч, эу,
Если недругом сожжен, Не остудит в ножнах меч!
Йылкыбай, забыв о том, что Орда на него самого уже давно смотрит косо, бросился спасать Хабрау, взял с собой шесть уважаемых аксакалов и поехал к Кутлыяру. Все свое добро готов был отдать старый йырау, лишь бы здравствовал славный сэсэн, краса и слава башкирской земли, лишь бы звенела его звучная домбра, в голосе которой каждый башкир слышит свой голос, свой смех и свои слезы. Понимает старый сэсэн, что уже теперь Хабрау силой своего таланта начинает превосходить его. Останутся ли его, Иылкыбая, имя и песни в памяти народа, нет ли — а вот слава Хабрау не затеряется и через сотни лет.
У ногаев свой расчет, свой подлый умысел. Они уже знали, что хан Тохтамыш выехал проверять стягивающиеся в разных местах тумены и скоро должен прибыть на берега Яика. Конечно, Кутлыяр и сам мог бы расправиться с сэсэном. Но когда хочешь наладить с башкирским беем добрые отношения, даже породниться с ним, зачем еще и этот грех брать на себя? Отдать этого горластого пса приближенным Тохтамыша, и вся недолга. На хана лаял, на хана поносный кубаир сочинил — пусть от ханской руки и смерть примет. А они, ногаи, в этом деле чище воды, белее молока. Потому мирза с Иылкыбаем и разговаривать не стал.
Ногайский тумен уже месяц был на облавной охоте. Хан прибыл к ее завершению. Он осмотрел войска, проверил, в каком состоянии лошади и оружие, потом принял положенное угощение и почести, отдохнул, и уже пора было ехать в обратный путь, когда ему доложили, •что схвачен и брошен в темницу башкирский сэсэн, весьма у себя знаменитый.
— Какая вина, чтобы до слуха самого великого хана доносить? — спросил один из свиты.
— Вечному Улусу Джучи кровный враг. Сочинял песни, в которых поносил падишаха, великого нашего джахангира. Светлое его имя тщился запятнать. Тебя... прости милостивый хан... разбойником назвал. Знамени-
тый певец, вернее — знаменитый смутьян,— выложил одно за другим ногайский эмир.
— Дубье! Давно бы взять и придушить, что, ума не хватает? — сказал хан и хотел было уже встать и идти, но вдруг сел обратно. Лицо его потемнело, опухшие веки сомкнулись, обузив вспыхнувший взгляд в два отточенных лезвия.— Покажите-ка мне этого... голосистого.
Два охранника тут же представили Хабрау великому хану. За десять дней в сыром зиндане лицо сэсэна стало серым, как зола. Одежда вся в грязи. Но глаза горят, во всем облике — гордость и спокойствие.
Он сразу узнал хана. За те семь-восемь лет, что прошли после встречи на берегах Сырдарьи, хан, конечно, постарел, телом осел и раздался.
Но в темном, словно прикопченном, лице все та же надменность, острая злая улыбка в твердых ястребиных глазах.
— Садись, йырау,— приказал хан.
Тот стоял не шелохнувшись. Тохтамыш смягчил взгляд, вкрадчивая ласка скользнула в голосе, видно, злую потеху готовил себе хан.
— Изволь, садись. Наверное, говорить вот так с ханом не доводилось,— усмехнулся он, когда Хабрау, подогнув под себя ноги, нехотя сел.
«Довелось разок»,— усмехнулся про себя и Хабрау. Но в ответ сказал:
— Ханские уши народному голосу закрыты.
— Налей гостю чаю,— бросил Тохтамыш стоявшему рядом эмиру.
Тот, кряхтя, нагнулся, плеснул чаю в пиалу и тычком подвинул к сэсэну. Отхлебнув из своей пиалы, хан сказал:
— А ты разве народ? — и, стараясь веселую свою злость удержать в узде, рассмеялся.
— Нет, я не народ, но слово его у меня на языке, его чаяния-помыслы, радости и горести...
Чуть приоткрыл удивленно веки Тохтамыш, взгляд впился в лицо Хабрау. Где-то, когда-то видел он это ли цо, слышал этот голос.
Но вспоминать было некогда. Он начал разговор, ему и заканчивать.
— И какие же помыслы-чаяния у твоего народа?
— Не от души спрашиваешь, хан. От скуки твой вопрос. Тешишься. А как я полагаю, каждый владыка должен знать, чем дышит подвластный ему народ.
— Свободы, счастья, избавления от гнета Орды,— ровным голосом сказал Хабрау.
Еще больше встревожилась память Тохтамыша. Где, когда слышал он этот голос?
— Ты говоришь «народ», йырау, а я говорю «овцы». Черные овцы. Овцам хороший пастух нужен, твердый страж. Не уследи, дай стаду волю — разбежится и станет добычей разного зверья...
— Если к тому, как ты сказал, «овечьему стаду» пастухом приставить волка — конец тот же...— Он подождал, когда хан отхлебнет из своей чашки, и отпил тоже.
К изначальному беспокойству хана прибавилось удивление. Ты только посмотри на него, вместо того чтобы дрожать от страха, сэсэн говорит с ним как с равным, да еще спорит!
— Говорят, ты песню про меня сочинил? Спасибо, сэсэн, уважил. Может, споешь... Вот мой придворный певец,— кивнул он на молодого парня с блеклым морщинистым лицом,— тебя послушает, у тебя поучится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83