Пришлось вспомнить, как мистер Патрик выглядел раньше. Он получился высокий, запорошенный перхотью, и я не забыл сделать один ботинок больше другого. Во рту трубка, незажженная. В первом квадратике я изобразил рыночную площадь и сделал ее французской: написал на магазинах: «Charcuterie», «Boulangerie», «Salon de th?» и водрузил триколор на крышу одного из домов. Площадь запружена детьми в школьной форме, в центре – деревянный помост с гильотиной. Два школьника ведут к помосту мистера Патрика, его костлявые руки связаны за спиной. У подножия гильотины его заставляют опуститься на колени и положить голову на плаху. Рядом, в ожидании отрубленной головы, стоит плетеная корзина. Лезвие вот-вот должно упасть, но тут на площадь галопом врывается одинокий всадник в маске и красном плаще, врезается в толпу, хватает обреченного и вместе с ним исчезает.
Сцена: поляна в лесу. Всадник развязывает мистеру Патрику руки. Тот, плача, начинает благодарить спасителя, но всадник спрыгивает с коня, выхватывает из-под плаща меч и приставляет его к горлу педагога.
Asseyez-vous!
Стул, стол, стопка бумаги, перо. Мистер Патрик садится. Не отнимая меча от его горла, всадник заставляет учителя взять перо и, начиная с верхнего листа, писать: «Libert?, Egalit?, Fraternit?». Сто тысяч раз. Мистер Патрик пишет, пока на длинных тонких пальцах не проступает кровь, пока его руку, пергаментную, с выступающими венами, не сводит судорогой. Когда он больше не может писать, всадник отрубает ему кисть и заставляет писать другой рукой. Еще сто тысяч строк, еще один окровавленный обрубок. Одинокий всадник вскакивает в седло и уезжает, оставляя педагога на поляне: высокого, запорошенного перхотью, с незажженной трубкой во рту. Ветер разносит бумагу.
Я снял телефонную трубку и набрал номер.
Телефонная справочная. В какой город будете звонить?
Орпингтон, Кент.
Фамилия абонента?
Патрик. Инициал «Э».
У вас есть адрес?
Нет.
Минутку.
Записанный на пленку голос продиктовал номер и велел ждать ответа, если мне нужна дополнительная информация. Я стал ждать ответа. Когда голос девушки-оператора раздался снова, я спросил, не может ли она мне дать адрес мистера Э. Патрика. Пауза, потом голос. Я записал. Поднявшись наверх, внес данные в таблицу, в нужную колонку. Изучил карту Большого Лондона и воткнул кнопку в правый нижний угол, около слова «Орпингтон». Потом, с помощью линейки и красного фломастера, провел линию от кнопки до его имени.
Путешествие оказалось довольно несложным: на двух автобусах, потом немного пешком. Даже в те дни это меня не пугало (впрочем, в обозримом будущем мне не светит разъезжать на автобусах). И все-таки тогда я был еще не тот Грегори Линн, что теперь. При выходе наружу меня подстерегало слишком много пустых квадратиков, слишком много незаполненного белого. Даже после поездки в крематорий, походов в магазины и библиотеку – этих пробных вылазок – Орпингтон оставался для меня недостижим. Впрочем, для успешного завершения работы над ошибками по истории мое физическое присутствие было необязательно. Иногда, рисуя какие-то события, я тем самым заставляю их сбываться.
Я представляю себе картину: морозное утро, сельский почтальон, катящий на велосипеде сквозь пургу. Пронзительный ветер. Воротник у почтальона поднят, шапка плотно надвинута на голову. Он слезает с велосипеда, идет по усаженной деревьями аллее мимо больших домов с окнами-фонарями, стоящих несколько в стороне, мимо садов с живыми изгородями. Скрипнув, открывается витая калитка дома № 27, почтальон торопливо шагает по засыпанной снегом дорожке. Не снимая перчаток, достает из сумки конверт, проталкивает его в медную полированную прорезь. Я представляю себе жильца – высокого пожилого человека: как он идет, прихрамывая, через холл, тяжело нагибается за почтой. Выпрямляется. Наверное, думает, что пришел гонорар за очередную книгу, или письмо с просьбой выступить на обеде в историческом обществе, или счет за газ, или весточка от дочери, которая живет, ну, скажем, в Новой Зеландии. Но на конверте – незнакомый почерк, печатные буквы, написанные красным фломастером. Человек несет письмо на кухню, где у него остывают кофе и тост. Есть ли у него жена? Нет, я представляю его одного; он вдовец. Он медленно, по-стариковски, усаживается за кухонный стол. Вскрывает конверт ножом для масла и достает содержимое – лист формата A4. Разворачивает. Хмурится. Суетливо лезет за очками. Он не сразу понимает, что это за рисунки, что за историю они рассказывают; не сразу узнает персонаж с незажженной трубкой во рту, уродливую ногу. Не сразу отмечает отсутствие рук. Я представляю себе его лицо, когда письмо выпадает у него из рук на пол.
Проходит всего неделя, и пожилой человек начинает бояться прихода почтальона. Каждое утро тот неизменно приносит конверт, надписанный красным фломастером, со штампом Южного Лондона в уголке. Больше никаких цветных рисунков, никаких записок – лишь кусочки текстов, картинок, вырезанных, кажется, из книг. Из его книг. Описания казней, изображения гильотины, цветные иллюстрации с дырками в тех местах, где у людей кисти рук. В одно прекрасное утро приходит конверт с руками. Много-много рук, тонких, как бумага, размером не больше ногтя большого пальца. Они ссыпаны кучей прямо в конверт, так что, когда жилец дома № 27 вскрывает письмо, они высыпаются на него мелким конфетти.
Факты:
1934-й. Гитлер, канцлер Германии, становится диктатором; австрийский канцлер убит нацистами; Великий поход председателя Мао.
Мама родилась 8 марта 1934 года. Ее фамилия была Рэндалл. В 1955-м она вышла замуж, перестала быть Марион Рэндалл и сделалась Марион Линн. С двумя «н». Она работала парикмахершей. Потом она перестала работать парикмахершей из-за нас с Дженис. А к тому времени, когда я перешел в старшие классы, мы с нею остались вдвоем, и ей снова пришлось работать. Она нашла место в бакалее. В «Супермаге». Носила фартук в бело-голубую клетку и туфли на низком каблуке, а когда работала на сыре и мясе, то обязательно закалывала волосы. Курить в магазине не разрешалось – только в комнате отдыха. Ей разрешали работать вне графика, чтобы у нее была возможность провожать меня в школу и встречать после уроков. И завтрак, и чай она готовила всегда с сигаретой: в руке, во рту, на краю пепельницы. К чаю подавала яйца, чипсы и бобы, или сосиски с пюре, или вареную в пакетике треску с картошкой и горошком; а иногда приносила с работы какую-нибудь замороженную пиццу или пирог с ветчиной и грибами – с поврежденной упаковкой либо просроченные. Однажды за чаем мама обожгла руку о дверцу плиты и уронила пиццу на пол лицом вниз.
Господи блин боже всемогущий!
Она попыталась наскрести еду обратно на тарелки, но верхний сырно-томатный слой съехал с основания, и на него налипли пыль и волосинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Сцена: поляна в лесу. Всадник развязывает мистеру Патрику руки. Тот, плача, начинает благодарить спасителя, но всадник спрыгивает с коня, выхватывает из-под плаща меч и приставляет его к горлу педагога.
Asseyez-vous!
Стул, стол, стопка бумаги, перо. Мистер Патрик садится. Не отнимая меча от его горла, всадник заставляет учителя взять перо и, начиная с верхнего листа, писать: «Libert?, Egalit?, Fraternit?». Сто тысяч раз. Мистер Патрик пишет, пока на длинных тонких пальцах не проступает кровь, пока его руку, пергаментную, с выступающими венами, не сводит судорогой. Когда он больше не может писать, всадник отрубает ему кисть и заставляет писать другой рукой. Еще сто тысяч строк, еще один окровавленный обрубок. Одинокий всадник вскакивает в седло и уезжает, оставляя педагога на поляне: высокого, запорошенного перхотью, с незажженной трубкой во рту. Ветер разносит бумагу.
Я снял телефонную трубку и набрал номер.
Телефонная справочная. В какой город будете звонить?
Орпингтон, Кент.
Фамилия абонента?
Патрик. Инициал «Э».
У вас есть адрес?
Нет.
Минутку.
Записанный на пленку голос продиктовал номер и велел ждать ответа, если мне нужна дополнительная информация. Я стал ждать ответа. Когда голос девушки-оператора раздался снова, я спросил, не может ли она мне дать адрес мистера Э. Патрика. Пауза, потом голос. Я записал. Поднявшись наверх, внес данные в таблицу, в нужную колонку. Изучил карту Большого Лондона и воткнул кнопку в правый нижний угол, около слова «Орпингтон». Потом, с помощью линейки и красного фломастера, провел линию от кнопки до его имени.
Путешествие оказалось довольно несложным: на двух автобусах, потом немного пешком. Даже в те дни это меня не пугало (впрочем, в обозримом будущем мне не светит разъезжать на автобусах). И все-таки тогда я был еще не тот Грегори Линн, что теперь. При выходе наружу меня подстерегало слишком много пустых квадратиков, слишком много незаполненного белого. Даже после поездки в крематорий, походов в магазины и библиотеку – этих пробных вылазок – Орпингтон оставался для меня недостижим. Впрочем, для успешного завершения работы над ошибками по истории мое физическое присутствие было необязательно. Иногда, рисуя какие-то события, я тем самым заставляю их сбываться.
Я представляю себе картину: морозное утро, сельский почтальон, катящий на велосипеде сквозь пургу. Пронзительный ветер. Воротник у почтальона поднят, шапка плотно надвинута на голову. Он слезает с велосипеда, идет по усаженной деревьями аллее мимо больших домов с окнами-фонарями, стоящих несколько в стороне, мимо садов с живыми изгородями. Скрипнув, открывается витая калитка дома № 27, почтальон торопливо шагает по засыпанной снегом дорожке. Не снимая перчаток, достает из сумки конверт, проталкивает его в медную полированную прорезь. Я представляю себе жильца – высокого пожилого человека: как он идет, прихрамывая, через холл, тяжело нагибается за почтой. Выпрямляется. Наверное, думает, что пришел гонорар за очередную книгу, или письмо с просьбой выступить на обеде в историческом обществе, или счет за газ, или весточка от дочери, которая живет, ну, скажем, в Новой Зеландии. Но на конверте – незнакомый почерк, печатные буквы, написанные красным фломастером. Человек несет письмо на кухню, где у него остывают кофе и тост. Есть ли у него жена? Нет, я представляю его одного; он вдовец. Он медленно, по-стариковски, усаживается за кухонный стол. Вскрывает конверт ножом для масла и достает содержимое – лист формата A4. Разворачивает. Хмурится. Суетливо лезет за очками. Он не сразу понимает, что это за рисунки, что за историю они рассказывают; не сразу узнает персонаж с незажженной трубкой во рту, уродливую ногу. Не сразу отмечает отсутствие рук. Я представляю себе его лицо, когда письмо выпадает у него из рук на пол.
Проходит всего неделя, и пожилой человек начинает бояться прихода почтальона. Каждое утро тот неизменно приносит конверт, надписанный красным фломастером, со штампом Южного Лондона в уголке. Больше никаких цветных рисунков, никаких записок – лишь кусочки текстов, картинок, вырезанных, кажется, из книг. Из его книг. Описания казней, изображения гильотины, цветные иллюстрации с дырками в тех местах, где у людей кисти рук. В одно прекрасное утро приходит конверт с руками. Много-много рук, тонких, как бумага, размером не больше ногтя большого пальца. Они ссыпаны кучей прямо в конверт, так что, когда жилец дома № 27 вскрывает письмо, они высыпаются на него мелким конфетти.
Факты:
1934-й. Гитлер, канцлер Германии, становится диктатором; австрийский канцлер убит нацистами; Великий поход председателя Мао.
Мама родилась 8 марта 1934 года. Ее фамилия была Рэндалл. В 1955-м она вышла замуж, перестала быть Марион Рэндалл и сделалась Марион Линн. С двумя «н». Она работала парикмахершей. Потом она перестала работать парикмахершей из-за нас с Дженис. А к тому времени, когда я перешел в старшие классы, мы с нею остались вдвоем, и ей снова пришлось работать. Она нашла место в бакалее. В «Супермаге». Носила фартук в бело-голубую клетку и туфли на низком каблуке, а когда работала на сыре и мясе, то обязательно закалывала волосы. Курить в магазине не разрешалось – только в комнате отдыха. Ей разрешали работать вне графика, чтобы у нее была возможность провожать меня в школу и встречать после уроков. И завтрак, и чай она готовила всегда с сигаретой: в руке, во рту, на краю пепельницы. К чаю подавала яйца, чипсы и бобы, или сосиски с пюре, или вареную в пакетике треску с картошкой и горошком; а иногда приносила с работы какую-нибудь замороженную пиццу или пирог с ветчиной и грибами – с поврежденной упаковкой либо просроченные. Однажды за чаем мама обожгла руку о дверцу плиты и уронила пиццу на пол лицом вниз.
Господи блин боже всемогущий!
Она попыталась наскрести еду обратно на тарелки, но верхний сырно-томатный слой съехал с основания, и на него налипли пыль и волосинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65